Я проснусь посреди неизвестно чего
с хрупкой лампочкой в двадцать четыре свечи,
кем-то вывернутой из патрона,
прикрытого сломанной ржавой решёткой.
– Эй, ну где же вы там,
стукачи, усачи, стрекачи,
поддержите стремянку
иль хоть отгоните собак, что хватают меня за подмётки.
На стене – запыленный макет гоэлро,
бонч-бруевичи и ильичи,
три медведя в лесу
и часы без усов, но с кукушкой.
Наша жизнь это есть ваша власть
плюс мои несгоревшие двадцать четыре свечи
(в скобках: минус взлетевший реактор, деленный на всех,
плюс по табельным датам пальба из царь-пушки).
Где поэт,
зимней ночью зажегший свечу на столе?
Где другой,
выкликавший советчика в мерзлый воронежский короб?
Почему не собрали на лампочку –
только поём про нее тридцать лет?
Сколько можно
закусывать скомканный плач и проглоченный вой разговором?
Я вломлюсь в этот погреб,
как ополоумевший тать в среднерусской ночи,
и вскричу, задохнувшись, –
возьмите мою, я не жадный! –
и вкручу в наше тусклое небо
заветные двадцать четыре свечи –
Это есть мой последний,
бессмысленный
и беспощадный!