Богданово. Осенняя сюита

               
Документальная романтическая поэма


                Прорваться в новые миры невозможно. В этом мире
                нет новых миров. Параллельные миры существуют
                только в нашем сознании.
 
                Ирина Бочоришвили



               В.П.

1

Ноябрьским золотом реклам
скользит, сквозит и исчезает город.
И зарево встает над средоточьем
огней фальшивых.
Миры дрожат и преломляются
в асфальте мокром.

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной
шоссе и рельсов, – там, вдали, –
лежит деревня, Богом данная, –
Богданово.   

– Так, домов тридцать.
Прудик при начале.
Еще один - в конце.
(По вечерам там в зарослях шуршат ежи.)
Сейчас все небо – в тучах.
Даже не увидишь
простого отраженья звездной сетки.

...Дождь перестал.
Туман окутал улицу.
Липина
тает в серой полумгле.
(Языческое дерево веселий, –
здесь в старину водили хороводы.)
Ее огромный двухсотлетний ствол
почти бесплотен в завесях тумана.

...Да, Богом данное Богданово.
– Сейчас, в метро, мне даже странно,
что где-то есть неторопливые поля,
дороги средь холмов и перелесков
и тишина лежащих в осени болот.
 

2

Болото сторожит
осеннюю немую тишину.
То Нерты озеро –
Великой Матери,
таинственной богини,
скрывающей до времени свой лик, –
лишь обреченные на смерть его увидят.

То Нерты озеро – такое древнее,
как око той земли,
которой более уже не будет, –
ибо миновали те дни,
и миновали боги,
и только осень – как тогда.

 
3

Мне только, только б не забыть:
октябрьский, бледно-золотистый,
высокий, светлый, долгий день.
– Холмы, как задник театральный,
своим сфумато оттеняют авансцену.
На первом плане  – не актер, но Бог.

Еще – тот страшный и манящий
ночной Сафрыгинский безумный перекресток,
к иным мирам ведущий.
(Сафрыгинский? – Да нет, Гекаты!)
где взлетной полосой – грунтовая дорога через поле,
летящая все дальше, все быстрее,
белесая в осенней звездной мгле.

...Еще, когда брели обратно, не забыть
о теплых, желтых человечьих окнах,
о дальнем, мерном прибое новостей ТВ,
о людях, думающих, что они
спят в безопасности от Нерты, от Гекаты,
от всех полей осенних и от нечисти лесной,
что к ночи выползает
понаблюдать людской, неведомый ей мир.

– Да, не забыть бы мне о том,
что, в сущности, мы все
спим вовсе не в домах, а просто так, –
под этим вечным
черно-белым небом.
И Млечный Путь –
лишь отражение дороги через поле,
все та же древняя тропа сквозь ночь.

 

4

На берегу реки Сестры живут русалки.
Зелено-серые, почти глухие,
вдруг, испугавшись,
плюхают хвостом по мелководью.
А вокруг них – осень.

Солнце садится в тучи.
Вдали идет утиная охота.
Дикий хмель оплел стволы дерев.
А на ветвях... – Нет, лучше не смотреть.

...Но дома, за десять километров,
нас ждали печка, торфяной брикет,
иконы строгие и честный старый чайник
по прозвищу Савелий,
и узкая железная кровать.

И – предвкушенье следующего утра,
когда, окно раскрыв
в весьма условный палисадник,
весь, до бровей, заросший мощным сорняком,
я вновь вдыхала воздух осени
и видела
такие разноцветно-голубые
и простодушные дома напротив,
а за ними – поля, поля,
а над полями – небо...

– Там, в этой деревеньке, все дома –
нет, правда! – цвета неба.

...И такие смешные
названия лесов окрест:
Зверинец, Кочи, Детино, Музайки...
И осень, осень – надо всем!
 
5

Заброшенная церковь в Чернееве.
Такая же – в Трехсвятском.
Все почернело. Святости
не наблюдается.
Торжественное запустенье,
– но не мерзость, нет.

Вороны, совы, призраки
здесь прижились.
Березы растут на сводах апсид.
С осыпавшейся фрески
сочувственно глядит Спаситель
на скопище бутылок.
…Божий дом безлюден, но не пуст.
И на закате церковь полыхает,
как купина, огнем последней веры.

...И рядом – язычество.
Тот самый перекресток.
(О нем в деревне говорить не любят.)
– Гекатины угодья. Нельзя
здесь оставаться слишком долго.
Иначе дорога может увести
в другое место, время, жизнь...
Не вспомнишь больше, кто ты, что ты, –
русалкой станешь, Господи спаси...
 

6

Вечерами
ложились долгие туманы,
и гасла вдруг лампочка,
и начинали шевелиться  тени,
и исподволь крапива с бурьяном
тянулись пробраться в дом...
(Я рву ее, топчу,
она уже не жжется, отступает,
осаду сняв, обратно в палисадник,
– но наутро
все также жмется у моих дверей.)

Мы топим печку торфяным брикетом,
дым ест глаза и отдает болотом.

...По кочкам, перепрыгивая, спотыкаясь и чертыхаясь,
через густой и непролазный подлесок
из ольхи и козьей ивы,
вышли – нет, выломились, наконец,
– к Нему.

Оно казалось россыпью озер,
чернеющих средь золота берез
и бледно-выцветших серебряных осин.
Но – не озера.
Окна вглубь, в Ничто
застыли в солнечном безмолвье.
На их поверхности лежат монеты листьев –
оболы, те, что обронил Харон.

Болото ждет. Оно незримо
нас втягивает, манит, поглощает.
Приходят сновиденья наяву...

Здесь – царство Нерты.
Бойся ее любви.
И ненависти бойся.

...Закат все ближе. Хмурые германцы
готовят Нерте жертвоприношенье.
Повозка рдеет под лучом,
и бьется на ветру край покрывала…
Но сокрытая под ним Богиня
сейчас к нам благосклонна.
Нет, не страшно. Нет.

 
7

Леса стояли черно-золотые, – 
еще зеленые в подлеске
(и от листвы, отягощавшей ветви,
еще ложились трепетные тени), –
с цветами, с птичьим щебетом, с грибами,
с густой травой, не верящей,
да и не ведающей вовсе,
что лета больше нет.

Но поздним утром,
когда солнце
нас пригревало так ласково,
и облака пушились
так наивно, по-июльски  –
но поздним этим серебристым утром,
пожалуй, даже мы
готовы были согласиться
с упрямою травой:
да, лето не ушло, но просто
изменило цвет.
 
8

Музайки.
Березки и малые новорожденные сосенки
осваивают осторожно
опустошенные мелиорацией поля.
Березы – нам по пояс
(ну ладно, иногда и по плечо), –
такие легкие в веселом синем небе,
такие звонко-ярко-нежно-золотые,
что хочется смеяться.

И поздний одуванчик,
и метелки лисохвоста,
и маленькие бледные ромашки, –
все радовалось солнцу, прозябало
и ни за что не собиралось умирать.

...Дорога шла, кружилась,
открывались дали,
и купола клубились в Рогачеве,
опоры ЛЭП –
летящий росчерк Родченко –
упрямо уходили к горизонту,
и полз автобус старый по шоссе,
и где-то там, уже на грани зренья,
вставал на всхолмье
Древний  Город Дмитров...

И осень, кажется, была
такой притихшей, ласковой и летней
для нас с тобой.
Для нас с тобой одних.

 
9

Огромный Грязный Луг.
– Нет, грязи нет как таковой.
Так называется, поскольку
нечисто здесь.
И где-то в этом месте
берет начало речка
с названьем Первая.
Никто не знает, где ее исток.
Но, сколько б этот Луг не осушали,
– все тщетно.

Бурьян в рост человека.
(И выше, много выше.)
Доисторический недобрый лес
сплетенных сорных трав.
Лишь узкая тропа
(шаг влево или вправо – беда).
Не видно ничего,
кроме стеблей дремучих
и, временами, неба.
"Дети кукурузы".
По сторонам вдруг – смятые ложбины,
как будто здесь валялись носороги.
– Но нет, всего лишь кабаны.
(Размером, правда, точно с носорога.)

...Следов людских не видно.
Зато во множестве – следы копыт.
Идти по этой подозрительной тропе...
не очень хочется.

В вышине
бурьян покачивается,
осыпая осенней одурью.
И все трудней идти.
А Лугу Грязному, как видно, нет конца.

Но вот, когда от кочек, рытвин,
бурьянов и  кабаньих лежек
уже мерещатся Карбон, Девон и Юра, –
вдруг впереди – просвет.

 
10

Вступаем в Детский Лес.
(На самом деле, вполне нормальный, взрослый.
Просто место зовется Детино.)

...Готический, с нервюрным сводом веток,
сей Лес похож на отреченный храм,
где происходят по ночам такие мессы, что...
– Ладно, лучше промолчим.

Осины золотом и чернью врезаются в пустые небеса,
и бледный бересклет роняет листья-слезы,
и папоротники – там, внизу, – почти белесые, сквозные,
как древний истончившийся пергамент,
или – лоскутья валансьенских кружев,
или – как тени полустертых снов...
– Как будто
здесь никогда не светит солнце.

Стволы, как бархат.
Другие – старым серебром...
И скоро сумерки, все тяжелее своды,
все глуше лес, тропы почти что нет...

И, под лучом последним, вдруг, повсюду –
мозаики и витражи, –
Реймс, Шартр, Вестминстер!
– Прощальный вихрь
безумных, драгоценных листьев,
светящихся в предвечной полумгле.

 
11

Листвой лучезарной нам осень дорогу мостила,
под Млечным Путем мы вдвоем в эту осень,
                как в замок, входили
туман нам пути застилал голубым покрывалом,
и был тот октябрь Откровеньем, каких не бывало.

Средь этих полей и холмов на ночном перекрестке
                нам были знаменья.
Дороже всего мы на свете ценили мгновенья,
когда оставались одни в инсталляции звездной,
когда мы не знали еще, что уже слишком поздно.

Бревенчатый дом, и огонь в очаге, и друг друга
мы держим глазами: не выйти, не выпасть из круга.
И нам не нужны все рекламные прелести старого рая, –
мы просто сидим и глядим на огонь,
             где последняя осень
       тысячелетья
                сгорает.
 
12

Ноябрьским золотом реклам
скользит, сквозит и исчезает город.
Отточья фонарей фиксируют закат –
желто-холодный, злой, зависший
над черною рекой,
лениво льющейся под сводами мостов
к подножью птичьих гор,
где дремлет в вышине
лилово-серый древний
сталинский колосс.

Миры дрожат и преломляются
в дожде зеркальном,
в сиянье ледяных витрин,
в твоих глазах...

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной
шоссе и рельсов, – там, вдали, –
лежит деревня, Богом данная, –
Богданово.


                ноябрь 2000 – январь 2001


 
Примечания автора:

   ЛипИна
 – в Богданово так называют одно из самых старых и самых почитаемых деревьев, под ним собирались на деревенские праздники. Интересно, что в средневековой немецкой поэзии липа  ассоциировалась с майским деревом, вокруг которого пелись любовные песни и водились весенние хороводы.

   Нерта
 – у древних германцев – богиня земли и плодородия. "Есть на острове среди Океана священная роща и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться её разрешено только жрецу". (Тацит, "О происхождении германцев и местоположении Германии").

   Cафрыгинский перекресток
 – на старой дороге к д.Сафрыгино, по соседству с Богданово

   Геката
 – в греческой мифологии богиня мрака, ночных видений и чародейства. Изображение Гекаты помещалось на распутье или перекрестке дорог, где ей обычно приносили жертвы.

   Харон
 – в греческой мифологии - перевозчик мертвых в Аиде. Харон перевозит умерших по водам подземных рек, получая за это плату в один обол.

   Обол
 – медная, серебряная, бронзовая монета в Древней Греции.



Опубл.: "Дети Ра", 2012, № 4(90).
http://magazines.russ.ru/ra/2012/4/vi13.html

Илл.: картина Владимира Пингачева "Осень в деревне Богданово"