(1993-й год)
Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась со мной истерика.
Рыдала от бессильной ярости, слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче ржавых дубовых листьев.
Старичок Марс прыгал вокруг, тревожно скулил, пытаясь лизнуть в мокрое лицо.
Ничего от меня не зависит?
Ну уж, нетушки!
Тогда зачем я вообще живу?
От этой простой мысли стало немного легче.
Подняв зарёванные глаза к белесо-голубому небу, стоя на коленях на необитаемом острове из мёртвых листьев (одна, не считая собаки), я попросила Господа, чтоб вразумил, указал путь.
Сказано: “Не убий”..
Но как же их одолеть?
Ночью не давали спать грохочущие по Киевскому шоссе танки.
Утром встала с плитой на груди.
Депрессия, от которой не помогали никакие молитвы.
Я поняла, что не знаю себя.
Что, оказывается, отчаянно люблю Родину – ту, которой больше нет.
“Кипучую, могучую, никем непобедимую”. Где нет богатых и бедных, где “дружба народов – надёжный оплот”, где всё “самое-самое”.
Где прорабатывали на комсомольских собраниях за тунеядство и аморалку, где шли диспуты о любви и дружбе и дискуссии, унизительно ли брать чаевые.
“Дремучие двери”:
“Она сходила с ума от тоски по этому искусственно тепличному миру, комфортному родному аквариуму. Пусть тесноватому, но...
Теперь, когда аквариум разбит и хлынул в рот и нос “воздух свободы”, оказавшийся грязным и ядовитым, она безумно захотела домой.
Назад в СССР.
Даже очереди вспоминались теперь с нежностью.
Даже цензура, от которой она, вроде бы, столько натерпелась.
Будто теперь не громили, не закрывали оппозиционные газеты! Не убивали неугодных журналистов.
На экране знакомые и незнакомые ельциноиды, брызжа слюной, требовали “суровых мер”.
Ходили зловещие слухи о расстрелах на стадионе, о множестве раненых и изнасилованных, о горах вывезенных куда-то трупов.
Смутит её и позиция Патриарха.
Не только промолчавшего, вопреки обещанию, после всенародного “пролития крови”, но и побратавшегося при всех с кесарем-убийцей, нагло искавшим церковного покровительства своим непотребствам.
Вспоминался Сталин, никогда не использовавший церковь для своих политических разборок и не маячивший после расстрельных процессов в храме со свечкой.
Он брал грех на себя.
Митрополит Филипп отказал в благословении пролившему кровь Ивану Грозному – великому государственнику!
Разве допустимо, чтобы паства, как и в преддверии Великой Октябрьской, опять связала Церковь с ненавистной государственной машиной угнетения?
“Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой”…
Можно ли мириться со злом? Не в отношении себя лично, но твоих ближних и дальних
Всё то же гамлетовское: “Быть иль не быть?”.
“Молчанием предаётся Бог”.
Сказано: “Не противься злому”. То есть злому человеку, а не вселенскому злу.
Велено прощать свои обиды, любить своих врагов.
Но разве можно не защитить “униженных и оскорблённых” - от тех, которые губят не только тела, но и души?
Что же делать, Господи? Научи, вразуми...” (конец цитаты)
Я открою наугад Библию, хотя отец Владимир запретил мне искать таким образом разрешения жизненных проблем.
Выпал второй стих из 30 главы Иеремии:
“...напиши себе все слова, которые Я говорил тебе, в книгу”.
И опять наплакалась, но уже светло и радостно.
Конечно же, книга.
Напишу и издам.
Хватит митинговать перед роднёй, соседями, на рынке и в электричках.
Настал “момент истины” - поведать о главном, что мне открылось с той давней июльской ночи, когда с дерзновением попросила у Господа допуска к Его тайнам.
И потом, “в минуты роковые” – все выстраданные размышления, сомнения, переживания на газетных и журнальных полях.
На клочках бумаги и накладных от фирм с ценами за розы и хризантемы...
Надо собрать их воедино и по горячим следам, как это ни трудно. Постараться “забить в пушку туго”.
Чтоб выстрелила.
Потому что “слово – тоже оружие”, о чём мне и было получено напоминание свыше.
(продолжение следует)...
Начало мемуаров - в сборнике прозаически= миниатюр "Страницы Юлии".