(открытое письмо Екатерине Ливанской)
"Не нужно хамить. у вас синдром
обиженных и обделенных. Смиритесь!"
/Екатерина Ливанская/
Выйдя на пенсию, я стал сторожить школу по ночам. Ночью в дежурке тихо. Посапывает котенок в мягком кресле, иногда мурлычет из угла телевизор. Попиваю чаек, послушиваю, не лезет ли среди ночи в школу кто-нито непотребный.
Сегодня я принес котенку голову кефали - полакомиться. Он долго хрустел рыбными щеками, ворча, поглядывая на меня злым глазом: "А не отберет ли этот толстый дядька (я, то есть) законную добычу? Черт его, знает, что у него на уме..."
Котенок уже забыл, что эту голову дал ему я. Ему не объяснишь, что рыбная голова для меня не имеет той ценности, что и для него. Что это - я отмывал ее от крови и желчи, выдирал жабры, чтобы котенку было вкусно.
А если бы он как-то понимал человеческий язык, да ему рассказали бы все это, то он многому бы поверил, кроме единственной вещи: да как же может быть не ценной такая вкусная рыбная голова?! Даже научив речи, мы не сможем вместить в этой маленькой головенке большую мысль.
Что видит и понимает котенок? А то, что в темном подвале есть мягкие и теплые мыши - как их ловить, ему показывала мама-кошка. Что на улице снег - в нем так приятно купаться. А что за ближайшим поворотом этой улицы - ему как-то наплевать.
В конце концов он может подразнить этого толстого дядьку, показав ему: у меня есть эта сладкая рыбная голова, а у тебя, обиженного и обделенного, - ее нет! Так и живем: котенок меня унижает, а я потихоньку посмеиваюсь.
И котенку хорошо: он штопает дыры в самооценке, прорванные приблудным серым котом, который сегодня днем отогнал законного владельца от миски, наполненной объедками из школьной столовой, и мне хорошо тоже - я забавляюсь его маленькими победами.
Эта идиллическая картинка вспомнилась мне, когда я вдруг наткнулся во время полемики о стихотворении "Обертки" на высокомерную реплику Екатерины Ливанской: "Это у вас синдром обиженности и обделенности. Смиритесь."
Позабавившись, подивившись странному сходству интонации этой реплики и ворчания котенка над рыбьей головой, я задумался. А что эта Екатерина, упорно требующая, чтобы я обращался к ней "на вы", знает о мире, отсеченном от нее ближайшей подворотней?
Нет, я, конечно, понимаю: Катя, может быть, и в Куршавелях отдыхала, в шампанском купалась... На яхте Абрамовича в круизы плавала... Подворотню это не отменяет - разные бывают "подворотни" в нашей непростой жизни.
Так вот, наткнувшись на эту странную и забавную реплику, я сперва посмеялся, а потом стал прикидывать: каковы ценности этой жизни у меня, а каковы у Кати? Сверить бы часы с моей оппоненткой и договориться о терминах.
Для меня самой главной ценностью была и остается жизнь, надеюсь, что для Кати тоже. Фокус в том, что для меня и людей старшего поколения ценна не только собственная жизнь. Жизнь тех, кто тебе дорог, ближних и дальних - это тоже великая ценность.
Обделен ли я жизнью? Начать с того, что с самого раннего детства, словно бы какая-то всемогущая рука отвращала от меня смерть. А часто она, эта самая смерть была рядом, мы с нею ухитрялись разминуться буквально на волосок от встречи.
Не писал бы я этих строчек, если бы загнулся в шестимесячном возрасте от обыкновенной детской диспепсии. К счастью, мама сумела отпоить меня слабым раствором марганцовки. Эта марганцовка надоела мне хуже редьки, но сказать я ничего не мог.
Я только, когда мне совали очередную бутылочку, для прикорма или лечения, внимательно осматривал ее. И если видел ненавистный розовый цвет - выбрасывал бутылочку из кроватки. (Может от этого у меня ненависть к "розовым стишатам" тут, на стихире. Они жестко связаны с детской диспепсией.)
Я сознаю, что не пишу сейчас ничего необычного - любой из выросших при советах может составить похожий рассказ. И у каждого найдется много таких развилочек, когда смерть должна была состояться, да прошла мимо.
Вот еще одна такая развилка: в моем раннем детстве жили мы на севере - в Мурманской области. Отец хотел там заработать на покупку машины. Для этого - ездил по пограничным заставам, флотским экипажам, поселкам, делал фотографические портреты.
Для этого у него была "лейка" - ФЭД - 1 с выдвигающимся объективом. А дома он целые комнаты заставлял стеклами, на которых глянцевал эти фотографии. Кот Васька ревностно следил за сушкой, иногда помогал фоткам отклеиться, запускай коготь за краешек.
Наконец машина, списанный на заставе по старости "Додж 3/4", была куплена. Чтобы обновить ее, поехали на рыбалку: отец, майор Лейченко, начальник Кандалакшского Дома офицеров, директор Дворца Химиков Потылицын и старшина-сверхсрочник завскладом местного гарнизона Агуреев.
До чего отличная рыбалка вблизи финской границы! Небо ночное - розовое, форель играет, ловя комаров - черно-розовые круги по всему озеру! А вокруг озера - болотце, а над болотцем - соблазнительные песчаные бугорки, по которым так хорошо идти.
Озерцо небольшое - за десять минут можно половину берега обойти. А отец мой, майор и директор клуба - отплыли на плотике и резиновой лодке к дальнему берегу, оставив нас с Агуреевым поддерживать костер. Скучно мне стало комаров кормить...
Вот я и пошел - по бережку, по болотцу, а потом и по песку - к тому берегу: попросить, чтобы и мне дали поудить. Агуреев кричит через озеро: "Виктор Палыч, Ефим Борисович! Он - к вам пошел..." В ответ раздался громовой мат в два горла: у культработников - луженые глотки...
Только майор Лейченко молчал. Но о нем речь впереди будет. Я остановился. Отец - буквально в две минуты оказался возле меня. Взяв меня под мышку, он сорок минут добирался до берега, до резиновой лодки. И прежде, чем шагнуть - тыкал удилищем перед собой в болотную жижу.
Переплыли к костру. Намазались репудином - от комаров. Лейченко так же молча разлил на четверых спирт по стаканам. "Ну, - за второе Валеркино рождение!" - и молча выпили. "Ты, пацан, в рубашке родился! Ахмет, ты хорошо в армии гранаты кидал?"
Агуреев сказал, что хорошо. "До того вон бугорка добросишь? Ну-ка - швырни туда бутылку". И когда бутылка зарылась в дальний (метров семьдесят до нас) песчаный бугорок - над ним, в ночном розовом небе мгновенно вырос розовый зловещий цветок высотой в пятиэтажный дом. Мы легли у костра.
А грохочущие цветы вздымались и вздымались - их строй был уже на том берегу озера... Оказывается не зря Лейченко пришлось хлопотать о пропуске в эту рыбную местность. Потому и рыбная, что опасная. Там было еще не разминированное поле заграждения, оставшееся с войны - от финнов. Во как.
Понимал ли я тогда, что смерть прошла мимо? Нет. Я просто хлебал уху, ел форель, прихлопывал комаров рукой, липкой от рыбы, и рассматривал, как под восходящим солнцем искрятся ледяные закраины нашего озерка.
Конечно же, потом было полно таких "встреч" - хотя и не столь картинных. Доводилось прыгать с поезда в туман, когда я чудом затормозил на насыпи в полуметре от километрового столбика.
Случилось принимать "на загривок" всю буровую арматуру: элеватор, блочок, аммортизатор. Благо - первый удар пришелся по каске - меня бросило вперед, на четвереньки... Потом бурильщик, закуривая, никак не мог попасть сигаретой в пламя спички.
Был случай, когда трос, зацепленный за жилой вагончик - лопнул, сорвав мне полрукава от телогрейки. За что я получил от старшего мастера подзатыльник, чтобы не лез во время рывка к натянутому тросу.
А однажды - разбирали буровой снаряд (трубы, свинченные по четыре штуки в длинные "свечи") - и ветхая труба оборвалась на десятиметровой высоте и, слетев с элеватора, воткнулась в пол на палец от моего сапога. (А могла прошить меня от затылка до...)
Я это говорю не к тому, что я такой "счастливый" - люди моего возраста и не такое о себе вспомнить могут. Я это к тому, что жизнью я не был обделен, раз работал на разных, в том числе и опасных работах - но живу до сих пор.
Вторая ценность, Катенька, пожалуй - семья. Что о ней сказать: мама жива, брат, двоюродные и троюродные братья и сестры... Дети выучены: один - преподаватель университета, имеет ученую степень, второй - в крупной компании налаживает компьютеры...
Жена, квартира, дача... Друзья - "половина области". Это я - о тех кто пишет. Знают в Кузбассе меня, я знаю многих наших литераторов. Есть, хоть небольшой, но авторитет. В нескольких коллективных сборниках Кузбасса участвовал...
А индивидуально - поднялся в публикациях от городских газет до центральных журналов. "Сибирские огни", "Наш современник"... Несколько стихотворений опубликовано в антологии сибирской поэзии 20 века. Стало быть и карьерный успех - есть.
Видел ли я мир? Питер, Москва, Краснокаменск, Байкал, Краснодарский край, Алтайский край, Кузбасс... Среднюю полосу России - жил в Горьком. (Не могу назвать его Нижним Новгородом - ты уж прости).
Коснулся ли меня наш век, приласкали, опалил ли меня? Есть ли ощущение причастности к чему-то большому? Есть. Причем оно, это ощущение пришло не из газет, а от людей, которые участвовали в больших событиях.
С моим отцом дружили такие люди, как Михаил Пуговкин, Геннадий Молостнов, кузбасские писатели, он после войны возил по районам Кузбасса на гастролях саму Лидию Русланову (а "Победу" для нее организовали через горком комсомола Осинников. Привлекли личную машину настоятеля местной церкви).
А Геннадий Молостнов, кузбасский и красноярский поэт жил у нас неделю после своей трагической командировки в Америку. Он там участвовал по линии КГБ в группе поддержки самого Абеля. Приехал на родину совершенно седой.
Помню: стоит он перед зеркалом, подкрашивает свои волосы ореховым настоем, подмигивает мне: "Вот, Валерка, можно и на свидание идти". Ему тогда было 55 лет. В бытность его в Осинниках произошел один случай.
Наша литературная группа захотела встретиться с писателем-профессионалом. Приглашение принесли к самому застолью. Мой отец и дядя Гена усиживали уже вторую "маленькую". "Дядя Гена, - говорю, - Как же ты выступать будешь?" "Ничего, Валерка, прорвемся".
Пьяненького дядю Гену привезли в дк "Шахтер". Сидим в задней комнате за эстрадой малого зала клуба. Вот объявили Геннадия Модестовича Молостнова. За время, пока он шел из этой гримерки на эстраду произошло чудо: перед залом стоял совершенно трезвый человек.
И он начал читать: "Там, где бурелом и валежник,//Где таежная глушь и гарь,//Зоревал, токовал, мятежный//На заре - молодой глухарь." Зал слушал так, что слышно было, движение шторы - от весеннего ветерка, в открытом окне.
Я был знаком (сознаю, что не по заслугам!) с русским Данте - Юрием Поликарповичем Кузнецовым. Мне в 1982 году посчастливилось целую неделю заниматься в его семинаре, открытом стараниями журнала "Литературная учеба" во время Всесибирского семинара молодых литераторов.
Это все только часть подарков судьбы - мне. (Еще раз скажу - может быть и не по заслугам). Так ответь, Катя: может человек, столь пригретый жизнью, чувствовать себя обделенным, обиженным?
А какие роскошные впечатления накоплены за мою жизнь! Я видел, как плакал японец из деловой делегации, обнимая шестнадцатиметровый пласт коксующегося угла: он сознавал, что у себя в стране ему никогда, никогда не посчастливится такое увидеть!
С моей ладони медведица Машка, живущая на турбазе "Восход" слизывала распотрошенную сигарету (инстинктивно вытравляя паразитов в кишечнике). Я видел, как лосиха, живущая на перевале над шахтой распадской уводила в туман от нашей группы своего детеныша.
Я слышал, как трещали ветви, когда они ломились вверх по склону Медвежьего лога. Иногда эта лосиха спускалась к дороге и даже однажды проехала целую остановку в автобусе вместе с шахтерами.
Я видел Байкал. Я видел в Краснокаменске череп ископаемого древнего быка, выкопанный дорожными рабочими из земли прямо на улицах города. Если приставить к черепу обломанный левый рог - то размах рогов получался около трех метров.
Я слышал в Краснокаменске, как захлебывается помехами транзисторный приемник, когда автобус едет мимо радиоактивных отвалов, мимо разрезов Краснокаменска. Я слышал по радио перед праздниками китайские вопли: "Русские женщины, ждите нас в гости, стелите чистые простыни!"
Китайцам до сих пор не дает покоя урановая жила, на их территории уходящая в труднодоступную глубину. Я пил воду, артезикнскую воду Краснокаменска, белую воду Катуни, а на севере - хрустальную воду реки Нивы, что впадает в Белое море возле города Кандалакша.
И это - я обделен и обижен?
Нет, Катя. Не может быть обижен хозяин Империи, земли которой простирались от Берлина до Сахалина - на одну пятую земной суши. Как мне жить на нынешнем куцем обрубке? Нет, Катя! На моем огороде, где я вместе с тремястами миллионами своих товарищей хозяйствовал - завелись козлы!
Надо брать палку и гнать их к чертовой матери!
Они обкорнали страну - мое имущество. Они колют орехи государственной печатью империи, они гадят в источники моей жизни. Они нашим детям прививают психологию испорченного, растленного двенадцатилетнего подростка!
Они и мне предлагают: забудь о своей великой душе и влезай в детские одежки. Тебя тоже изуродовали эти компарчикосы! Ты тоже довольствуешься "рыбьей головой личного успеха", забыв о своем величии - а оно ведь не только предмет гордости, но и великий долг перед потомками и предками.
Нет, ребята, так не выйдет. И тебя, Катя, я не отдам.
То, что я пишу - это гнев сеньора, хозяина страны. Шайка бомжей: Абрамовичи, Потанины, всякие Мюллеры... Стая обезьян возле суперсовременного компьютера. Как они могут с ним управляться? Разве что - нагадить на клавиатуру?
Оглянись, Катя! Тебя ждет громадный, яростный и трагический мир. Забудь песенку Наташи Королевой о "Маленькой стране" - маленькая страна и ближняя подворотня - не твое спасение.