Мерещится высушенная ветрами летняя ночь, долгий песчаный берег реки, на берегу перевернутая большая лодка, дальше стелется голая степь, истоптанная множеством каменных копыт. Ветер несет запах гари. Ни души, он словно вымел всю недавнюю жизнь. Внезапно то, что я вижу со стороны, оказывается внутри меня. Странный сон наяву.
Девчушка со светло-русой косицей, обещающей стать полноправной косой, метнулась из-за сарая и, не чуя ног, едва не спотыкаясь кинулась в дом.
В доме, жарко натопленном, но сиром было светло и душно. Дом крепкий, из свежих, добротных бревен, стесанных внутри гладко и чисто, еще не успел закоптиться. Свежая копоть ютилась только над висящими по углам масляными плошками с плавающими в них фитильками. Здесь было уютно и опрятно, но в каждом углу, под каждой лавкой прятался жуткий, липкий, ледяной страх. Она тихо затворила не скрипнувшую дверь и прижалась к ней спиной, судорожно держась обеими руками за шершавое черное кольцо. Его привычный холодок в ладонях придавал уверенности, словно за руку держал кто-то старший, сильный. Она возвела взгляд к центру потолка и мысленно стала искать, где мог притаиться дух их дома. Она понимала, что это он подбадривает ее, вдыхая свою волю в дверное кольцо, но из суеверного страха даже мысли допустить не могла, что он, быть может, стоит рядом с ней, и тихонько отдувает выбившиеся прядки с ее лица и заглядывает в глаза, пытаясь прогнать из них страх. Вдруг, опустошая съежившуюся душу и делая ее такой огромной, что зазвенело в ушах, в ум заползла мысль, что родители, ее родители уже больше не войдут через порог. Не будут бегать вокруг стола, мешая улыбающейся маме, братишки и сестренка. Бабушка не будет смешно кряхтеть и шутить, забираясь на печь, чтобы погреть старые кости.
Сиротка закрыла глаза, сползла по двери на пол и прижала к лицу судорожно скрюченные пальцы.
В ушах звучали гиканье и свист, страшные звуки дыхания и хищного всхрапывания диких чужих коней, замирающий, тающий гулкий стон набата, дрожь земли под лихим размашистым галопом, все это смешалось в памяти с девчачьим визгом, то тут, то там раздирающим, словно треск рвущегося полотна, сплошную гущу шума, топота, рева и криков. Вот в сердце длинным копьем вонзился истошный крик матери, смешался с тихим и жалким плачем ребятишек, с разъяренным сопением, широко размахивающего топором отца, рубящего ноги коней, а потом уже со смачным чавканьем шеи и головы валившихся всадников. Потом раздался, словно внезапный гром, глухой шум падения его могучего тела и разъяренный визг убившего его степчака. Больше она ничего уже не слышала, все ее существо залила смолою боль, все тело оглохло, онемело. Последнее, что помнило ее тело - было ощущение цепкой, шершавой бабушкиной руки, что стиснула ее ладонь. В темноте амбара бабушка столкнула ее в подпол, захлопнула крышкой. Она не помнила, как переставляла ноги, когда бабушка волокла ее за руку в амбар, не почувствовала боли от падения, не ощутила страха, когда над ее головой грохнула тяжелая крышка, и не могла переживать, когда сверху доносились шум и крики, до нее уже ничего не доходило. И даже сколько пробыла она в своем укрытии, она осознать не смогла. Просто в какой-то момент встала на ноги, и бездумно поднялась по ступеням, не ощущая усилия, откинула увесистую крышку подпола и выбралась наружу. Выйдя из амбара, она вдруг отпрянула обратно. Нет. Никого не было: ни чужих, ни своих. Но сам воздух наполнен был болью, ужасом, истеричными криками, привкусом немыслимой жестокости, похоти и кровожадности, запахами немытых тел, истлевающих от пота кож и разгоряченной влажной шерсти мохнатых коней. Над домами стелился редеющий туман, словно саваном укрывший опустевшее селение.
До ночи она простояла, прижавшись к стене амбара. В темноте, ни о чем не задумываясь, просто пошла к себе в дом, вернее побежала, гонимая ужасом, заполнившим все вокруг.
Но и дома страх не отпускал. Лежа на полу у дверей, она вдруг осознала, что в доме кто-то должен быть, потому что топили, и светло. Она подняла голову, не успев даже подумать, кто бы это мог быть, и в изумлении увидела парня, что жил прежде, до набега, за три дома от них. Видный, статный, плечистый, он был бы завидным женихом, но девок отпугивал угрюмый, острый взгляд и хищная усмешка, обнажающая клык над алой губой.
Она о нем никогда и не думала, так, зналась по-соседски, да примечала, что отец его как-то сторонится, да завидев сурово хмурится. А тут вдруг поняла, что человек он худой. Коли жив остался, такой-то богатырь, значит схоронился и защищать народ не вышел. А уж раз в чужой разоренный дом пришел по-хозяйски, следовательно, и вовсе худое задумал. Она поднялась, поджала губы, не поднимая глаз, спиной толкнула дверь и решительно и властно махнула рукой на улицу, сама потупилась и подобралась вся, как для драки со зверем.
Он подошел так, что в нос ей пахнуло едким потом, усмехнулся и поднял руку, словно собирается ухватить ее за косу. Попугал, опустил руку. Постоял мгновение, потом широким жестом пригласил войти.
Сам сел за стол, облокотился. Недолго посидел как гость, а после решительно встал, прихлопнув ладонью по столу, и перешел на место хозяина, уселся, уперев кулаки в бока и широко осклабился.
Вся его поза, жесты, выражение на красивом лице говорили: да куда ты денешься?
Девушка постояла, вздохнула глубоко, словно стремясь сберечь воздух родного дома в закутках своего существа, поглядела на печь, на порог, переступила его и, повернувшись лицом к столу, отвесила земной поклон, коснувшись рукой пола, замерла на мгновенье, а после решительно поднялась и, не взглянув даже на бывшего соседа, пошла прочь.
Сейчас я покину этот мир. Яркий, лучший из миров, сказочный и дерзкий мир грез, мир млечного пути забвения.
Глядите! Идет Зима! Она шагает по планете через миллионы, миллиарды лет! Но ей всегда приходит конец, и это - неизбежно.