Я помню этого парня. Его убили за стихи. За смелость. За полёт. За нежелание быть рабом. Убили и сказали: «Сам повесился». Много дней после этого было очень страшно.
Он был насмешливый и гибкий,
Весь – напряжённая лоза.
Он встал. И замолчали скрипки,
И выдохнул тревогу зал.
Концерты шли уже неделю,
Артистом каждый был, как мог.
Ткачихи под гармошку пели
Свой хит – «Самара-городок».
На сцену поднимались чинно
То три танцора-усача,
То школьница с косою длинной,
«Письмо Татьяны» бормоча.
Концерт ни шатко и ни валко
В благополучный вполз финал.
И председатель – дядя важный,
Улыбкой доброю сиял.
А тот, насмешливый и гибкий,
Вдруг встал у рампы на краю.
И тишина качнулась зыбко,
Когда он вытащил змею.
Стихи хлестали, словно плети,
Весь в синяках, напрягся зал.
И люди опускали плечи,
Стыдливо прятали глаза.
Внезапно ставший вне закона,
Клуб тяжко пережил позор.
Уже заплакал потрясённо
Из бывших ссыльных режиссёр.
«Студент, мальчишка, неумеха». –
Одни шептали, как в бреду,
Другие корчились от смеха,
Злорадно чувствуя беду.
И, как всегда, придя без спешки,
Беда собой пронзила ночь.
Когда мечта спала безгрешно,
Ей было некому помочь.
К студентам, в сонную обитель,
Вломились двое, как враги.
И коридоры общежитья
Вдруг гулко отдали шаги.
Там, в пятой комнате налево,
Возиться не пришлось во мгле.
И хохотали двое: «Нервы.
Щенок одумался в петле».
Но в тишину пустого зала
Сочился отзвук голосов,
Как будто рампа вспоминала
Про непонятливость стихов.
Р.Маргулис.