Никак не могу позабыть
фанерную прелесть театра
эпохи глухой голодухи,
и выморочных пятилеток,
и стоек со сладким ситро.
Стучат каблучки по асфальту,
солидно ступают ботинки,
расставлены ноги колонн
над узкими входами в храм,
у двери – амбре беломора
и облачко красной москвы,
а висельный служка приемлет
у бархатной дамы манто.
Какие творились прелюбы
под сенью сатиновой сини,
какой изрыгнул монолог
антоний под шелест суфлера
и выронил медленный жест
из складок сатиновой тоги,
куда там моро и доре!
Какой грандиозный буфет,
начищенные канделябры,
суфле за пятерку без сдачи,
фужеры с одесским шампанским,
процессии праздных гостей
легко попирают паркеты,
фонтанчики с клюквенной кровью
устроены в нишах фойе!
Окончилась римская драма,
темна театральная люстра,
считает пятерки буфетчик,
зевает в фойе капельдинер,
и, выжив в победной войне,
в засадах безумных проскрипций,
в слезах запоздалых амнистий,
похлопав на бис клеопатре,
надев на супругу манто,
еще не остыв от объятий
бесхитростной музы театра,
совслужащий третьего рима
ныряет в прохладу метро.