Киев

Косячков Вячеслав Александрович

Кандидат технических наук. Доцент кафедры литейного производства черных и цветных металлов Национального технического университета Украины ”Киевский  политехнический институт“.


Украинороссияне –
инородцы и славяне,
молодые и в летах!
Вам истории страницы
всеукраинской столицы
предлагаются в стихах.

Новоявленный риторик,
не поэт и не историк,
просто – местный старожил,
может, даже – самозванный
”правнук прадедов поганый“,
ее в рифмах изложил.

Он от Кия и до Кучмы,
по возможности не скучно,
хоть никто и не просил,
хронику столицы края,
поэтапно изучая,
на свой лад отобразил.

В ворохе газет архивных,
в мудрых книгах и в наивных,
осмысляя старину
с точки собственного зренья,
автор этого творенья
понял истину одну.

Если космос создан вечным,
с древним городом приречным
не случится ничего –
атома распад в цепочку
не сумел поставить точку
в биографии его!

Но пытливый ум волнует:
сколько ж Киев существует,
как в беде страдал не раз,
как он процветал порою
под заботливой рукою –
вот об этом и рассказ.




Часть I.
Древний Киев до XIII столетия


Счет веков по эре новой
принят с рождества Христова,
даже точный счет годов.
Не хватает только знанья
принять даты основанья
найстарейших городов.

Самый древний город мира
тот, где найдена квартира,
где впервые в ”энный“ век
в рай семейной атмосферы,
вместо родовой пещеры,
поселился человек.

Прастолицею Востока,
с подтверждением раскопок,
называют город Ур.
В архидревнем Междуречьи –
два поселка человечьи:
Ниневию и Ашшур.

Кто копал вдоль русла Нила,
”первыми“ считают Фивы,
Мемфис (где Тутанхамон).
В Ветхом донельзя Завете
первым городом на свете
назван бедный Вавилон.

Между тем, Викентий Хвойка,
археолог-землеройка,
скрупулезно доказал,
в ров спустившись по веревке,
что на нашей Куреневке
питекантроп проползал.

Ромул, вскормленный волчицей,
итальянскую столицу
только думал заложить,
когда первый квартобменник –
из Триполья соплеменник –
перебрался в Киев жить.

Был в развалинах Акрополь.
Лишь мечтал Константинополь
отделиться от римлян.
А поселок на Подоле
стал по чьей-то мудрой воле
центром племени полян.

Там, где степь сомкнулась с лесом,
Днепр с Десной глубоким плесом
слились, словно на парад,
на холмистом возвышеньи
по семейному решенью
появился славный град.

Щек, Хорив и Лыбидь с Кием
по Днепру сюда приплыли
допотопною ладьей.
В честь старшого брата Кия
новый город окрестили,
возведенный всей семьей.

Предки Киев заселяли,
племена объединяли
славяниновых родов.
Обживал крутые склоны
для труда и обороны
”матерь русских городов“.

Гончары и кожемяки,
молчуны и забияки
знали, где приют просить.
Основатели народа
репу рвали с огорода,
чтобы сбитень закусить.

Между киевских оврагов
курсом в греки из варягов
бомж Олег с ватагой брел.
Угостив хозяев пиром,
умертвил Аскольда с Диром
и в князья себя возвел.

Раннее средневековье
сплошь испачканное кровью:
кто убийца – тот и князь!
Так Олег булатом прочным
укреплял славян восточных
политическую связь.

Его буйная дружина
с земляков тянула жилы:
хлеб, тканину, шкурки, мед...
Продналог сдавали даром.
Князь был ярым феодалом –
угнетал простой народ.

Покорил племен немало.
Но ему все ж не хватало
только Киевской Руси.
Щит прибил у Цареграда
и добрался б до Багдада,
если б змей не укусил.

Его дела продолжатель,
дани с родичей стяжатель,
Игорь, так крепил свой быт,
смердов так душил налогом,
что в родном краю убогом
был древлянами убит.

Чтоб покоя не лишиться,
нужно с рэкетом делиться
или сгинешь на корню.
Ольга, княжья половина,
сделав факел голубиный,
предала древлян огню.

Ольгу, после дальних странствий,
потянуло в христианство –
в мыслях кончился застой.
Женская душа – потемки.
Благодарные потомки
нарекли ее Святой.

Было и у Ольги сына
кое-что от христьянина:
Святослав от той поры
прежде, чем болгар невинных
бить по голове дубиной,
им кричал: ”Иду на вы!“

Брат Кирилл и брат Мефодий
алфавит сложили строгий
для славянских книжных грез.
Потому тот вызов дерзкий
Нестор Киевопечерский
позже в летопись занес.

Святослав всю жизнь в походе,
по спартански, на свободе,
в вечных стычках проводил.
Жаль, что печенег коварный
его череп лучезарный
в ковш для браги превратил.

Младший сын его, сиротка,
перерезав братьям глотки,
прочно сел на княжий трон.
Но и после с сердцем чистым
родичей-сепаратистов
загубил немало он.

Вырвав самостийцам жало,
древнерусскую державу
князь Владимир привязал
к Киева центральной власти –
светлый путь народов к счастью
в их единстве предсказал.

Перуна столкнувши с кручи,
крест подняв в руках могучих,
земляков он взволновал:
повелел всему народу
заходить по горло в воду –
грязь язычества смывал.

Православия внедреньем,
новым мира представленьем
он Святого заслужил.
Так наследник Святославов,
идеолог феодалов,
христианство заложил.

Сын его, понять не трудно,
прежде чем прозваться Мудрым,
всех брательников извел.
Укрепляя веры центр,
в честь святой Софии церковь
в городском ядре возвел.

Ярослав в своих проектах
был премудрый архитектор,
дипломат по всем статьям:
создал пятую колонну,
дочерей отдавши в жены
европейским королям.

Мудрым книжным божьим словом
и грамматики основой
стал воспитывать умы.
(До сих пор на стенах храмов
пакости древнейших хамов
расшифровываем мы.)

Славя мир потусторонний,
Феодосий и Антоний,
отыскав глухой пустырь,
выкопавши в нем пещеры,
в укрепленье Божьей веры
основали монастырь.

Мировую принял славу
стольный город Ярослава –
центр торговли, ремесла.
Умножал свои доходы,
расширял церквей приходы,
коим не было числа.

Но раздором Русь богата.
Вскоре брат пошел на брата –
жалкая славян судьба!
На грабительскую шалость
без зазора приглашалась
половецкая гурьба.

То, что нажито веками,
в пепел превращало пламя,
мира погубив ростки.
Из-за верховенства права
монолитная держава
расползалась на куски.

Опасаясь вечной муки,
князь Георгий Долгорукий,
заказав на гроб доску
в Киево-Печерской лавре,
до того, как был отравлен,
про запас создал Москву.

Сын его, порода князья,
из Владимира-на-Клязьме
на Днепре удел столбил.
Бога так любил Андрюша,
что монахов и старушек
заживо в огне губил.

Божьего не зная страха,
рвали шапку Мономаха
Галич, Суздаль, Ярославль...
Прекратили эти свары
лишь монгольские татары,
полчища свои наслав.

Каждый жался к своей балке.
Даже проигрыш на Калке
дружбы не навел мосты.
И тогда, как ястреб квочек,
стал их бить поодиночке
Чингизханов внук Батый.

Оставляя землю голой,
шли татарские монголы,
разрушая все подряд.
Солнце лишь догнать старались.
И до Киева добрались,
княжий осадив отряд.

Им давало наслажденье,
проломивши огражденье,
в воина вонзить стрелу.
А потом, при ясном свете,
как бы не рыдали дети,
взять в полон его жену.

Жителей, ни в чем не винных,
крышей церкви Десятинной
завалить поверх голов
и, упившись русской кровью,
раздирать на части кровлю
златоверхих куполов.

На добычи свежий запах
дальше двинулись на Запад
орды кочевых татар,
чтоб на горе демократам,
непокорных азиатам,
мировой раздуть пожар.

Разоренья плод не сладок –
Киев впал в сплошной упадок.
В душах поселилась грусть...
И столицей не скрепленной,
феодально-раздробленной
стала Киевская Русь.



Часть II.
 Киев в ХIV – первой
 половине ХVII столетиях


Рабство не исчезнет мигом.
Даже под монгольским игом
можно наживать навар,
если, ярлыком прикрывшись
и с баскаком поделившись,
данью ублажить татар.

Кто с врагом сумеет сладить,
земляков обязан грабить.
Оттопыренный карман
ближе к собственной рубашке.
Азиатские замашки
развращали христиан.

Повод к оправданью веский:
гордый Александр Невский,
не оставив Псков в беде,
дабы Русью править ловко
в длительной командировке
прожил в ”дружеской“ Орде.

Не имея с ханством связи,
старокиевские князи
быстро потеряли власть.
Для престола Киев вымер.
И столица во Владимир
к северу перебралась.

Город-центр вдруг стал ”у края“,
собственной судьбой играя,
жил как будто бы во сне...
Ольгерд, князь лесного братства,
вспомнив о былом богатстве,
Киев прикрепил к Литве.

И поляки, и литвины
этнос новой ”У краины“
создали за триста лет,
замешавши речь славянов
латинянскими словами
в языковый винегрет.

Властелин короны литов,
позже – Речи Посполитой,
видел города застой,
невеселость лиц народа,
скромность быта воеводы
в замке на горе крутой.

Всем хватало пониманья
мирным сосуществованьем
повод не давать к войне.
Городское возрожденье
шло с известным уваженьем
к домонгольской старине.

Киевские феодалы
от литовцев не страдали,
власти захватив бразды:
старост, войтов и юристов,
даже главных бургомистров
быстро расхватав посты.

Знали управленцы-братья,
чем уважить в магистрате
благодетелей-отцов.
За примерный образ нравов
вольным магдебургским правом
осчастливили купцов.

Магдебургское правленье
нижней массе населенья
прибыли не принесло.
Но, как в древности, помалу
на Подоле расцветало
бартерное ремесло.

Лили бронзу, сталь ковали,
ткани на стекло меняли –
промышляли, чем могли.
А на ярмарке торговой,
позже ставшей Контрактовой,
сделки покрупней вели.

Из Аравии и Рима,
из Московии и Крыма,
на продажу и в обмен
завезенным ширпотребом,
скупленным дешевым хлебом
наживался бизнесмен.

Замок, ратушу и рынок,
и гостиный двор, и шинок,
синагогу и костел –
общегородские черты
Вильно, Кракова и Дерпта
воплощал в себе Подол.

Над Подолом приподнятый
за урочищем Крещатым,
разрастаясь вверх и вширь,
возвышался храм Успенья,
православных упоенье,
и пещерный монастырь.

Поначалу то соседство
городу давало средство
с выгодой вести торги.
Но, как водится повсюду,
кушать из одной посуды
оказалось не с руки.

Очень быстро прочертили
меж ”своими“ и ”чужими“
пограничную строфу –
униатского гостинца
предложили украинцам,
точно пятую графу.

Хочешь торговать горилкой,
не сдавая грош с бутылки
в общегородской котел?
Попрощайся до рассвета
с православия заветом
и с утра ступай в костел!

От такого святотатства
только ”Киевское братство
православных христиан“,
что Коллегиум открыло,
во главе с Петром Могилой
охраняло киевлян.

С езуитами удачно
спорил гетман Сагайдачный
с помощью церквей крестов.
Но для многих чин и званье
(бытие, а не сознанье)
были слаще трех перстов.

Проскочить из хамства в панство
помогало ватиканство –
набивая кошелек,
занять в магистрате столик
мог лишь ревностный католик,
а схизматов – за порог!

Запорожские казаки,
получивши повод к драке
в попирании основ
православия догматов,
стали резать униатов,
иудеев и панов.

Но паны – не лыком шиты:
с войском Речи Посполитой,
ударяя в лоб и в тыл,
за сожженные маетки
твердою сочлись монеткой,
подороже, чем алтын.

В схватке яростно кровавой
не рассудишь, кто был правый –
украинец или лях.
Лозунг ”зуб за зуб“ внедряли,
плотью землю удобряли
на невспаханных полях.

Для борьбы той поворотом
стал не Киев, а Субботов –
жребий так был Богом дан.
Из чинов не очень низких
в гетманы прошел Хмельницкий –
толь Зиновий, толь Богдан.

И нашла коса на камень!
Из искры раздулось пламя
всепрожерливой войны.
Рыцари степного юга
ополчились друг на друга,
словно дети сатаны.

Кривонос, Богун, Небаба
цепь раскованного раба
переплавили в топор.
Радзивилл и Вишневецкий
острой саблей королевской
с ним вступили в жаркий спор.

На весах Фортуны стрелка
от Зборовской перестрелки
отклонилась к казакам.
После Берестецкой драки
перевесили поляки
и ”изменник“ – крымский хан.

Соблюдая политесы
по защите интересов
украинца-земляка,
то мирился гетман с Речью,
то палил в нее картечью –
чуб трещал у мужика.

В это время киевляне,
православные мещане,
без католиков – в момент
конкуренции лишились
и на связь с Москвой решились,
рассчитавши дивиденд.

Не желали и монахи,
чтобы турки или ляхи
дули в пламя их свечей.
И полковников манила
ратно-воинская сила
однокровных москвичей.

В одиночку украинцы
не могли свои границы
неприступно укрепить.
Чтоб заслон поставить бедам,
оставалось лишь с соседом
в единение вступить.

Гетман долго колебался –
с крымским ханом побратался,
с польской панночкой пожил... Переяславскою Радой
украинца с русским братом
на века объединил!

Частью царства Алексия
стала Малая Россия
у днепровских берегов,
получивши (на бумаге)
политические благи
и защиту от врагов.



Часть III.
Киев во второй половине
ХVII – ХVIII столетиях


Государь великороссов
с Лжедимитрием вопросы
в свою пользу разрешил.
Но за волю ”младших братьев“
снова в драку с польской ратью
ввязываться не спешил.

Чтобы Киев располячить,
полк стрельцов, рейтар, подьячих
прибыл в город из Москвы.
А кормить гостей ораву,
далеко не с тихим нравом,
доводилось из казны.

Кто ж бюджетом будет сытый?
Разбитные московиты,
по примеру воевод,
дань на пиво и на сало,
вопреки универсалам,
наложили на народ.

К борозде за мелкой сошкой
семеро тянулись с ложкой,
на расправу молодцы:
царь, король, султан с ханами,
гетман с местными панами,
воевода и стрельцы.

На кого теперь молиться
сам не знал Богдан Хмельницкий –
запил и в хандре почил.
Его сын, тщедушный Юрий,
титул гетманский ”де юре“,
как наследник, получил.

Тут заочный царь кремлевский
вздумал, что Иван Виговский
крепче подопрет престол.
Тот с татарином, с поляком
да с украинским казаком
выжег Киевоподол.

Воевода Шереметев
саблей, дыбою и плетью
долг им возвратил сполна.
Кровь ”изменников“ пролилась
и опять возобновилась
подутихшая война.

Опасаясь пораженья,
с огнестрельным снаряженьем
на поляков вышла рать.
Но коронные уланы,
примирившись с крымским ханом,
не желали уступать.

Там, где двое стали биться,
третий может поживиться.
Оборотистый султан,
чтоб кусок, к Москве притертый,
срезать к Оттоманской Порте,
навострил свой ятаган.

Рядом с каждой грозной ратью
двигались казаки-братья
с гетманами во главе.
И в жестокой этой схватке
не одна сгорела хатка
на украинской земле.

В куб возведенная сила
вдов и сирот накосила
хуже язвы моровой.
По Андрусовскому миру
половину Украины
закрепили за Москвой.

Земли от Днепра направо
к Польше отошли по праву
равносильной стороны.
От турецкого же рая
договор в Бахчисарае
спас союзников Москвы.

Киев, хоть стоял он справа,
с прежним магдебургским правом
царь к себе пришил петлей.
Снова на три века с гаком
степь украинских казаков
стала русскою землей.

После этих происшествий
разорительных нашествий
много лет не знал народ.
Иноземцы-басурманы
на святой союз славянов
зареклись ходить в поход.

Вдруг, из северной столицы
Софьин фаворит Голицын
сам на Крым пошел войной,
истощая в поле чистом
плоть стрельцов-кавалеристов
беспрокормицей сплошной.

Не дойдя до Перекопа,
Самойловича-холопа
заковали в кандалы,
с головы спихнувши сдуру
на хохлацкую натуру
неудачу той войны.

Софьин брат, царевич Петя,
на немецком факультете,
вспомнив заповедь отцов,
кельей, топором, петлею
вместе с царскою семьею
к богу отослал стрельцов.

Петр, как огурец в укропе,
первым быть хотел в Европе,
изменив дворянский быт.
Под Азовом и под Нарвой
янычарами и Карлой,
словно школьник, был побит.

Петр Алексеич Первый,
дабы успокоить нервы,
прибыл в Киев на Подол.
А водил его по склепам
задушевный друг Мазепа –
меценат и богомол.

В Лаврских склепах царь крестился,
у святых мощей молился
за победу над врагом.
Но у гетмана Мазепы
в доме тоже были склепы –
не с мощами, а с вином.

Под вареники в охотку
заливал Петруше в глотку
гетман сладостный нектар.
С Петей, под его сурдинку,
гопака плясал в обнимку,
хоть годами был и стар.

Царь, с утра испив рассолу,
колобродил по Подолу,
чтоб похмелье утолить,
указуя свите рьяно,
как по аглицкому плану
Киев весь перекроить.

Крепостные, вместо хлеба,
крепости стену до неба
на Печерске возвели.
Вместо нового наряда,
тутового шелкопряда
на деревьях развели.

По петровскому указу
малярийную заразу
подхватили на Неве.
И под грохот барабанный
запорожские жупаны
изготовились к войне.

От Мазепы по оброку
украинское барокко
на фасадах расцвело.
А источником богатства
городской старшины братства
были власть и кумовство.

Золото текло рекою –
жить бы гетману в покое
у себя в Батурине...
Да в душе заколебался
и тихонечко подался
к шведо-польской стороне.

За измены только слово
собутыльника былого
Петр взбесился до основ.
(С той поры, как Рим Мессию,
тот, кто управлял Россией,
недолюбливал хохлов.)

Словно янычар свирепый,
все имение Мазепы
Меньшиков сгубил в огне.
Из сокровищницы Лаврской
золотой запас гетманский
очутился на Неве.

”Победитель под Полтавой“
императорскую славу
первым в Киеве узрел.
Но, по долгу царской службы,
Украины центр поглубже
отодвинуть повелел.

Для указов и доносов
”Коллегиум малороссов“
в Глухове устроен был.
Гетман Павел Полуботок,
сам приехав в околоток,
в Петропавловке и сгнил.

Петербурга фараоны
Украины черноземы
резали, как каравай,
запорожскую задругу
потеснивши дальше к югу
и частично на Дунай.

За налоги и поборы
бесконечные разборы
с Глуховым Подол водил.
По петровскому веленью
магдебургское правленье
Киев все же подтвердил.

Мир – в любой семье утеха.
Звук младенческого смеха
вновь переполнял дома.
Многих подданных державы
уносили то пожары,
то разливы, то чума.

После язвы эпидемий,
мудрым божьим провиденьем,
колокольнями звеня,
Киев, город при границе,
легендарной Феникс-птицей
возрождался из огня.

Финансировались стройки
монополькой на попойки,
пристанью на берегу.
Часть бюджетного процента
поступала за аренду
каждой точки на торгу.

Миних, при царице Анне,
развернул во всю копанье
ретраншементов и рвов.
В крепостные казематы
пушки ставили солдаты,
наводя их на коров.

С севера, прессуя Порту,
бесконечная когорта
офицеров и солдат
через Киев проходила.
И зерно, что степь родила,
отдавал им магистрат.

Из монаршеского круга
вседержавная подруга
у украинцев нашлась.
На моральные запреты
слабая, Елизавета
пастушонком увлеклась.

Шерсть расчесывая козам,
в Козельце казак жил Розум –
с сыновьями пас коров.
Старший сын его Алеша
Петербургом был запрошен
литургию петь с хоров.

Голос ”украинской птицы“
так понравился царице,
что, забыв про Крым и Рим
и политиков ворчанье,
морганатикой венчанья
жизнь свою связала с ним!

Новый граф почуял пруху.
Правда, его мать старуха,
думая о Козельце,
рядом с царственной невесткой
без подойника с насестом
не ужилась во дворце.

А братишка жениховский,
граф Кирилла Разумовский,
был без власти, как без рук.
Новый украинский гетман
стал вдобавок президентом
Академии наук!

Сродственников групповщина,
бунчуковая старшина,
устилая грязь ковром,
принимая Лизавету
на Украине, за это
обсыпалась серебром.

Оторвав ее от дома,
гетман Киеву родному
дал подарок под венец:
для невесткиной постели
он по чертежам Растрелли
царский выстроил дворец.

Те, кто с гетманом был в паре,
черноземные гектары
с поселеньями людей,
со скотом, со скарбом вместе
загребали на поместья
для себя и для детей.

Каждый сват, свояк и шурин
в гетманский дворец в Батурин
взнос тянул с окрестных сел.
Зодчий Григорович-Барский
браком освященный царским
в Козельце собор возвел.

Новостройной эйфорией
не одна периферия
обновляла палисад –
с льготной скидкой от поборов
белокаменным убором
Киев красил свой фасад.

Над Днепровской водной ванной
в честь Андрея Первым званном
церковь встала, как скала.
И в Москве первопрестольной
выше Лаврской колокольни
не поднялись купола.

Процветала Украина!
Но взошла Екатерина
в самодержцев узкий круг.
И поклонница гвардейцев
с нежным ангальт-цербстским сердцем
устремила взор на Юг.

Для начала под Чесмою,
словно талый лед весною
турков флот пошел на дно.
И Румянцев за Дунаем
прорубил при Туртукае
черноморское окно.

Разогнав конфедерата,
штык Суворова-солдата
Белоруссию прибрал.
Всю Червонную Россию
под названьем Галиция
австриякам передал.

Вскоре польское магнатство,
сохранив свое богатство,
зачастило в царский дом.
А свободное крестьянство,
отданное в рабство панству,
познакомилось с кнутом.

Против крепостного строя
Колиивщину устроил
Гонте верный Железняк,
сея смерть в кровавом пире.
Скошен ею был в Сибири
легендарный гайдамак.

Просвещеньем увлеченье,
Пугачевым огорченье
матушка пережила.
Как соринку из-под века,
запорожскую засеку
повсеместно извела.

Часть ”источника смутьянства“
стала крепостным крестьянством,
часть – подалась на Кубань.
С запада переселенцы –
сербы, чехи, венгры, немцы –
заселяли глухомань.

Управленье Гетманщиной
заменила матерщина
губернаторских чинов.
В Новороссии всем правил
тот Потемкин, что прославил
катерининский альков.

Закрепив царице славу,
он Екатеринославу
основанье заложил
и, бессмертия достойный,
Крымский полуостров знойный
к русской карте приложил.

Всероссийская хозяйка
покатила в таратайке
на большой экскурсион.
Бутафорские крестьяне,
словно дети к доброй няне,
выходили на поклон.

Декорации в потемках
князь Таврический (Потемкин)
щедрой кистью рисовал.
И на утренней зарнице
Черноморский флот царице
пушками салютовал.

Турки задали работу
севастопольскому флоту.
Но бесстрашный Ушаков
не дал власти им на море
и курсировал в Босфоре
у стамбульских берегов.

Туркам счастье изменило:
полегли под Измаилом,
Рымник и Очаков пал...
Генерал-аншеф Суворов
козырь для переговоров
Безбородку в Яссах сдал.

Как помещица в подворье,
Севера причерноморье
от Кубани до Днестра
новороссам (что ”у края“)
подала Катрин Вторая,
воплотив мечту Петра!

Александровск, Николаев
от наследников Мамая
укрепили южный форт,
а красавица Одесса
для торгового прогресса
превратилась в нужный порт.

Средний внук Екатерины
древний город Константинов
в свою честь не смог принять:
в стычке Азии с Европой
не сумел Константинополь
русский герб в себя вобрать.

Катерининская свита
не теряла аппетита
и на Запада контроль.
Революция французов
навалилась тяжким грузом
на имперскую мозоль.

Робеспьера гильотина
туловище дворянина
вмиг лишала головы.
Марсельеза санкюлотов
гонор польских патриотов
довела за край шкалы.

Шляхта здесь перестаралась:
якобинства нахваталась,
чернь принудила к борьбе.
Не стерпела Катя дольше
и кусок огромный Польши
заграбастала себе.

Сабля храброго Костюшки
об суворовские пушки
раскололась по оси.
Привязью Екатерины
правый берег Украины
пришвартован был к Руси.

И пришлось, смиривши нравы,
бывшим подданным Варшавы
снова с Киевом дружить,
до конца не понимая
хатою с какого края
украинцам лучше жить?



Часть IV.
Киев в первой  половине
ХIХ столетия


Государь нервозный Павел
беспредел дворянских правил
ограничил, наконец,
не внимая возраженьям.
И ближайшим окруженьем
был задушен, как птенец.

Александр, монарх культурный,
киевским мануфактурам
подтвердил дешевизну.
Даже те, кто водку гнали,
ни копейки не сдавали
в государеву казну.

Магистратские доходы
шли на мелкие расходы
города поводырей.
И от взяток процветали
те, кто земли раздавали
под застройку пустырей.

Губернатор, князь Кутузов,
перед тем, как бить французов,
опыт тактики имел:
с болью зря из-под ладошки,
как от мелкой головешки
весь Подол в огне сгорел.

После страшного пожара
очень сильно вздорожала
на кирпич и лес цена.
Новостройному азарту
помешал Буонопарте
и в Отечестве война.

Император-полководец,
к огорченью местных модниц,
мимо Киева маршрут
проложил к кремлевским стенам
и потом, сойдя со сцены,
стал в их сплетнях атрибут.

А российские герои
по Парижу гордым строем
под штандартами прошли
и, ”Мартель“ принявши ”бистро“,
во французском якобинстве
пользу Родине нашли.

Феодалов разложенье,
крепостное униженье,
царство мракобесия
офицеры осуждали
и платформу обсуждали
”Русской правды“ Пестеля.

В барском доме на Печерске
славный генерал Раевский
недовольных принимал,
делом увлеченный новым:
за Волконского с Орловым
дочек замуж выдавал.

Время личное вне службы,
соблюдая кодекс дружбы,
проводили в прениях.
Правда, Пушкин, Грибоедов
с ними, плотно отобедав,
разошлись во мнениях.

Луч Свободы был их светом.
Но не каждый мог при этом
стать цареубийцею.
Царь всю жизнь провел в дороге
и скончался в Таганроге
безнаследной птицею.

На переворот причину
в Петербурге получило
”Северное общество“.
Целый день в глухой угрозе
декабристы на морозе
проявляли творчество.

Милорадовичу в тело
угодил Каховский смелый
пулею убийственной.
Остальные растерялись
и на невский лед подались
от ответных выстрелов.

Слух, что бунт не получился,
до Печерска докатился
с крупным опозданием.
Ниже Киева ”южане“
сводных братьев поддержали –
подняли восстание.

Опозорив честь мундира,
закололи командира
и, как были пешими,
выступив из Василькова
маршем строя полкового
свой задор потешили.

Взбунтовав солдат так просто,
вздумал Муравьев-Апостол
в назиданье нации
крепостного строя кризис
объяснить как ”Катехизис“
в форме прокламации.

В безнадежной обстановке
боем возле Ковалевки
кончилось восстание.
Те, кто схвачен был с оружьем
и царя считал ненужным,
ждали наказания.

Заподозренных в заразе
исцеляли на Кавказе.
Тех, кто был речистее,
нацепив на ноги гири,
прописали в глушь Сибири
до большой амнистии.

Пять поборников прогресса
Николай велел повесить –
жуткая виктория!
А о трупах человечьих,
искореженных картечью,
не кричит история...

Феодалы Украины
демократии доктрины
избегали за версту.
Первосортную пшеницу
вывозили за границу,
чтоб не скармливать скоту.

На безбрежии покосов
тонкорунных мериносов
разводили вполцены
и коней чистопородных,
к службе в армии пригодных,
выпасали табуны.

В Киеве, с особым рвеньем,
занялись винокуреньем,
водку хлебную гоня.
Сетью сахарных заводов
подсластили жизнь народов
всей империи царя.

Киевским капиталистам
дефицит специалистов
в техпрогрессе резал пыл.
Николай, властитель мерзкий,
Университет губернский
и гимназии открыл.

Наблюдать за общим нравом
по империи уставам
Бибикова усадил.
Тот к ботанике был падкий –
весь бульвар от Бессарабки
тополями обсадил.

Возле Университета
парк разбил и там с рассвета
на коне верхом скакал.
Тех, кто, приняв кружку бражки,
не снимал при нем фуражки,
самолично распекал!

Вместе с Третьим отделеньем,
с Просвещенья управленьем,
вдалбливал то мнение,
что Отчизна, Царь и Вера
(не революционеры)
для Руси спасение!

Охранители державы
южнорусский быт и нравы,
хорошо ль, убого ли,
больше знали понаслышке,
прочитав об этом в книжке
Николая Гоголя.

Между тем у них под носом
вновь мусолились вопросы
противоимперские.
В недрах университета
планы под большим секретом
вызревали дерзкие.

Молодые либералы
Белозерский, Костомаров
видели осознанно
шарм идиллии пейзанов
в Федерации Славянов,
пропагандой созданной.

Разночинцы-демократы
меж собой вели дебаты
о крестьянской бедности,
а спасенье Украины
от духовной паутины
ждали в незалежності.

От помещичьих застенков
бывший крепостной Шевченко
призывал избавиться,
приложив топор железный
к голове царя облезлой,
Воле спев заздравицу!

С ”Кобзарем“, в тисках цензуры,
в ручейке литературы
стал хрустальной каплею.
В самиздатском ”Сне“, как в бреде,
обзывал царя медведем,
а царицу цаплею…

Пачкал бабку Николая,
ту, что п е р в о м у   в т о р а я,
не блюдя приличия,
позабыв, что Катерина
площадь неньки України
втрое увеличила.

Счел, что много ”наших“ сгнило
в топях ”Северной Пальмиры“,
и Петра Великого
перемазал в грязной луже,
написав, что тот был хуже
людоеда дикого…

Прочитав сии синкопы,
Николай, ”жандарм Европы“,
выйдя из терпения,
в неугоду демократам,
записал его в солдаты
вместо академии.

Правда, мученик безгрешный
не попал под Буду с Пештом
в войско императора
и Шамиль в него не целил
из чеченского ущелья
дулом газаватовым.

Не отведал дымокурок
пушек англо-франко-турок
в Крымскую кампанию – 
закаспийским экскурсантом
посвящал свои таланты
Азии познанию.

Размышлял над жизни смыслом,
водку осадив кумысом,
с пьяницами-чурками.
Собеседовал под зноем
с комендантскою женою
и его дочурками.
 
Офицер, как брат по классу,
редко принуждал Тараса
к службы унижениям,
уделяя ноль вниманья
запрещенью рисованья
и стихосложения.

Десять лет в солдатском чине
ждал поэт царя кончины
и дождался радости:
в севастопольском позоре
тот почил по своей воле
от какой-то гадости.

Александр, наследник трона,
сдачу крымской обороны
увязал в критерии
с крепостничества изъяном
и Свободу всем крестьянам
объявил в империи!



Часть V.
Киев во второй половине ХIХ –
начале ХХ столетий


Долгожданная Свобода
двинула ядро народа
в пролетаризацию.
Пять гектаров получали
те, кто в панщине скучали
и кормили нацию.

Свой надел и клин с  бурьяном
выкупать пришлось крестьянам,
заплатив втридорога.
Многие, порвав с землею,
обольстились всей семьею
прелестями города.

Занимаясь самостроем,
умножали вдвое, втрое
населенье Киева.
Язвой городской хворобы
развели вокруг трущобы,
как хлева авгиевы.

В рабство продались машине,
протянув ладонь к полтине
за труды нелегкие.
Вместо запаха березы,
смрадный дым от паровоза
запускали в легкие.

В несколько десятилетий,
после прений в Госсовете,
царскими указами,
жуткий рак капитализма
вглубь России организма
вторгся метастазами.

От рассвета до заката
мышцы пролетариата,
к барству непривычные,
новоявленным дюпонам
штамповали миллионы,
и не единичные.

Предешевая рабсила
дивиденды приносила
алибабской сказкою.
Царские универсалы
послужили капиталу
дрожжевой закваскою.

Бальтерманц, Эпштейн, Куперник
застолбили, как шпалерник,
общества кредитные.
Френкель, Левинсон и Грубер
расплодили по округе
банки депозитные.

Шанц, Терещенко и Бродский
список киевозаводский
множили наличными.
И рабочая Шулявка
разбухала, как пиявка,
зданьями фабричными.

Меж трудом и капиталом
интенсивно нарастало
среднее сословие –
все тянулись за жар-птицей
в украинскую столицу,
в новые условия.

Прочитав в церквях псаломы,
из поместий экономы,
кто не спал в инерции,
на Крещатицком бульваре
магазины открывали,
занялись коммерцией.

Дворовые и лакеи,
помня барские затеи
и манеры панские,
в сеть доходных ресторанов
влили для своих карманов
заведенья дамские.

Покупали, продавали,
строили и торговали
комнатами, дачами,
лесопиломатерьялом,
сахаром, мукой, крахмалом –
гнались за удачею.

Хатки-мазанки с садами,
их завалинки с дедами
отходили в прошлое.
В русле новых настроений
цепь классических строений
выросла роскошная.

На Крещатике зеленом
с прилегающим районом
появились здания,
где с жильем удобства слились
и где гласно проводились
Думы заседания.

Где зубрили цифр таблицы
благородные девицы,
где вели к причастию,
где высокий чин столичный
мог вести беседы лично
с городскою властию.

Где, с дороги намяв кости,
в люксах отдыхали гости,
где, к восторгу зрителей,
украинские актеры
диалог вели в фольклоре
местных сочинителей.

В Киеве лишь каждый пятый
українську мову свято
применял в общении.
Этот тяжкий грех царизмом
звался национализмом –
был под запрещением.

Шефы украиноманов
Антонович, Драгоманов,
отрастивши бороды,
в группе и по одиночке
без украинской сорочки
не гуляли в городе.

Члены киевской громади
просвещенью были рады
по культурной линии
среди молодых студентов
и других интеллигентов
в украинофилии.

В этнографии копались
и безмерно увлекались
козацькими думами.
Кончить с нации позором
политическим отпором
даже и не думали.

Дети горожан и внуки,
в большей степени от скуки,
чем по убеждению,
с лозунгом ”Земля и воля!“
сговорились в общем хоре
про ”в народ“ хождение.

В сапогах, косоворотках
баяли на сельских сходках
супротив империи.
Простофилая община
их на съезжую тащила
в лапы жандармерии.

Бывшие пропагандисты,
как заправские садисты,
заостренным лезвием
Гейкингу, царя сатрапу,
вместо этой самой лапы,
горло перерезали.

Гришка Гольденберг, негодник,
тоже киевский народник,
за России бедствия
губернатора в карете
застрелил из пистолета
без суда и следствия.

Бомба, револьвер, кинжалы
”волю“ как бы выражали
вроде бы ”народную“
к убиенью власть имущих,
свод законов стерегущих
службой благородною.

За такую камарилью
не отделался Сибирью
исполком народников.
В равелинах бастионных
таял список обреченных
на людей охотников.

Самой аппетитной дичью
было Царское Величье.
И с тремя подростками
в Петербурге у канала
императора взорвала
Софочка Перовская.

Отбыл в вечную обитель
русский царь-освободитель
крепостных заложников.
В вензеле над тронным залом
третью палку приписала
кисть его художников.

Киевляне, с скорбным видом,
отслужили панихиду,
помянули стопочкой,
благо, Александр Третий
сам нередко на рассвете
похмелялся водочкой.

Киевляне большей частью
оставались без участья
в нелегальных сборищах.
По почину Фундуклея
к христианства юбилею
строили соборище.

Прахов, Васнецов и Врубель
воплотили в этом чуде
в ярких иллюстрациях,
как Исус из Назарета
Новые внедрял Заветы
(в их интерпретациях).

Чтоб на чудо подивиться,
бронзовый Богдан Хмельницкий
весь в парадной выправке,
с булавой, в гетманской бурке
поскакал из Петербурга
к киевской Софиевке.

Худсовет проект Богдана
утвердил согласно плану,
с должным пониманием,
но убрал из-под копыта
иудея, езуита
вместе с мусульманином.

Сам собор был прочно связан
по синодскому указу
с именем Крестителя.
Повинуясь новой моде,
сплошь рожали лишь Володей
киевские жители.

Христианство – вот основа
памяти того Святого
и в большом, и в маленьком.
И в Симбирске это слово
кучерявый мальчик Вова
повторял картавенько.

Был отлит Владимир в бронзе,
крест держащий в гордой позе
христиан куратора.
В соглашенье с расписаньем,
Киев встретил с ликованьем
поезд императора.

Чтоб спокойно царь молился,
Дрентельн сам распорядился
о составе публики:
у монахов из-под рясы
полицейские лампасы
топорщились бубликом.

Служба возле монумента –
кульминация момента
для распорядителя.
В двух саженях от инфанта
тот скончался от инфаркта
на ее открытии.

На трагическом примере
верности Царю и Вере
торжества закончились.
Долго земляки Святого
после праздника такого
от похмелья корчились.

И опять за дело взялись:
капитал нажить старались
для беспечной старости.
Кто по крупному работал,
но и обходился кто-то
так, по самой малости.

От экономистов лидер,
Николай Иваныч Зибер,
склада не простецкого,
тем, кто без штанов остался,
”Капитал“ от Карла Маркса
перевел с немецкого.

Изучать тот труд - обуза
для рабочего союза
от ”Труда свободного“.
Как в паны пройти из хамов,
проще объяснил Плеханов
для ума народного.

Нужно пролетарским массам,
как передовому классу,
сбросить угнетение,
а заводы и угодья
передать простонародью
в общее владение.

Почитатели марксизма
в вялый призрак коммунизма
жесткий шампур вставили,
запекли женевским тестом,
обвернули ”Манифестом“
и в Россию сплавили.

Среди киевского люда
упивался новым блюдом
Ювеналий Мельников,
раздавая по кусочкам
озлобленным одиночкам
из числа бездельников.

В ворохе заумных строчек
доводилась до рабочих
мысль, однако, скверная:
скопом всем объединиться,
на хозяев навалиться
и... пляши, губерния!

Если горы капитала
разделить на всех – помалу
каждому достанется!
”Весь насилья мир разрушить“
и из общей миски кушать,
что ”затем“ останется...

В сладкой Карла Маркса сказке
маленькие неувязки
не включались в прения:
как упорного трудягу
уравнять в правах с бродягой
в сфере потребления?

Как без личного навара
повышать объем товара
или его качество?
А не взять из общей кучи
тот кусок, который лучше,
разве не чудачество?

Трезвый пролетарский разум
замутить не просто сразу,
даже если хочется –
эРэСДээРПэ создали
и не очень твердо знали,
чем должно все кончиться.

Не успели огласиться –
тотчас начали делиться
на ”больших“ и ”меньшеньких“:
строчка партии устава
ленинским отличьем стала
праведных от грешненьких.

Николай Второй, к несчастью,
слабый был хранитель власти:
неблагонадежные,
вместо плаца к эшафоту,
вывозились на охоту
в глухомань таежную.

Кто жандармам не достался,
за границу отправлялся
по фальшивой хартии,
чтоб за ”Рейнским“ иль ”Баварским“
обсуждать в условьях барских
все задачи партии.

Для России заграница –
Капри, Базель, Канны, Ницца –
были вроде Боярки:
петербургские гурманы
облегчали здесь карманы
от червонцев новеньких.

Киевские меценаты
в украинские пенаты
вывозили фурами
импрессионизма сливки
и папирусные свитки
с римскими скульптурами.

Чтобы все на них глазели,
понастроили музеи,
галереи, выставки.
И для Мельпомены храма
зданья оперы и драмы
возвели  по быстрому.

Котляревского Наталка,
краснощекая Полтавка,
с Лысенко мелодией,
там над тихими ставками
з дівками та парубками
в танце хороводила.

В ”Бульбе“ Лысенко начале
мощь мелодии звучала
марша козаковського.
И тоска за рідним краєм
в ”Запорожці за Дунаєм“
Гулак-Артемовского.

”За двома зайцями“ праздный
Старицкого Голохвастый
гнался рысью бойкою.
От Лукашевой сопілки
Мавка Леси Украинки
лила слезы горькие.

В драмтеатре Соловцова
Заньковецкой пылкой слово
страсть будило девичью.
Кропивницкого призванью
здесь составили компанью
братья Тобилевичи.

Бергонье репертуаром
угощались театралы.
Струны душ их трогали
Глинка, Мусоргский, Чайковский,
Чехов, Лев Толстой, Островский
и сатира Гоголя.

На границе двух столетий
пережили пик расцвета
спонсорской докукою
музыка, литература,
живопись, архитектура,
техника с наукою.

Франко, Мирный, Коцюбинский
дали творам українським
новое дыхание.
Из библиотеки брались,
в книжной лавке раскупались
местные издания.

Темой большинства изданий
были муки и страданья
о горючей долюшке
тех, кто счастья не сыскали
и землицу поливали
потом в чистом полюшке.

Ижакевич, Пимоненко
рисовали маслом сценки
из народобытия.
Разбитные острословцы,
Репинские ”Запорожцы“,
тешили ценителя.

Архитектор Городецкий
с выдумкою молодецкой
сделал спецзадание:
из бетона, для рекламы,
как на крыше Нотр Дама,
жуткие создания.

Старым улицам в окрасу –
караимскую кенассу
и костел готический.
Стиль внедряли модернизма,
классики, конструктивизма,
в целом – эклектический.

Гай, Алешин, Николаев,
постепенно уплотняя
пустыри проходные,
строили отели, банки,
крытый рынок Бессарабки
и дома доходные.

Хворым и убогим лицам
сеть приютов и больницы,
как Христом завещано,
своекоштно создавали
Закс, Ханенко, Караваев,
Бродский и Терещенко.

Благодетели при этом
обнищанием бюджета
близких не унизили:
что общине завещали,
то им с гаком возмещали
заводские дизели.

Из чугунки, бронзы, стали
технику в село спускали
лошадиносильную,
к паровозам принадлежность
и большую ширпотребность
сахароварильную.

Штейнгель, Гретер и Криванек
на Шулявке отливали
корпуса махинные.
Унгерман, Фильверт, Дедина
вместо пара заводили
приводы машинные.

Финансисты-фабриканты,
зная, что решают кадры,
а не труд физический,
техпрогресс индустриальный,
выстроили капитальный
вуз Политехнический.

Веку прошлому на смену,
с творческим задором смелым,
здесь росло студенчество.
Наставлял его, лелеял
знаменитый Менделеев
на благо Отечества.

Часть студентов и рабочих,
к справедливости охочих,
в пятом годе силились
затянуть восстанья песню,
отзвуком московской Пресне,
но … утихомирились.

Большевистские цидули
здесь из ”Искры“ не раздули
пламени пожарище.
Агитаторам ЦеКовским,
Шлихтерам и Жадановским,
не нашлось товарищей.

Но эСДэки и эСэРы
зерна эры новой веры
кое-где посеяли
в подготовленную почву –
бедностью житья рабочих,
нищетой Рассеевой.

Киев  город был мещанский –
не рабочий, не крестьянский,
в целом, обывательский.
Духу красного террора
предпочли в нем очень скоро
дух соревновательский.

Молодежь из Политеха
пристрастилась к кучке чехов,
не жалея обуви,
на Сырецком поле чистом
мяч пинать ногами быстро
до полнейшей одури.

Подмастерья с барчуками
в спорте равенство сыскали
небаррикадийское.
От правительства в награду
Первую олимпиаду
зрели Всероссийскую.

У эСэРов лучшим спортом
все же числилась охота
на больших ”цесарочек“.
Богров, с удалью гусарской,
к трехсотлетью семьи царской
сделал ей подарочек.

Именинник-император,
в оперный придя театр,
заняв место зрителя,
стал свидетелем в антракте
исполнения теракта –
выстрела в Столыпина.

Петр Аркадьевич по званью
был душителем восстанья
и врагом анархии:
перестройкою ударной
экономики аграрной
укреплял монархию.

Сделавшего дело мавра
погребли в Печерской лавре
на Успенской площади
за ажурною оградой
у собора, что был рядом
со святыми мощами.

С верноподданнейшим шумом
рядом с Киевскою думой
памятник поставили,
а идеи перестройки,
как отходы, на помойку
выбросить заставили.

Как всегда, в делах нечистых
обвинили сионистов
с мудростью ученою.
Ведь недаром Бейлис Мендель
в свой песахский постный крендель
капал кровь крещеную!

И в причине недорода
”Союз русского народа“
видел кознь еврейскую.
Черносотенцев дубина
на погромах заменила
мантию судейскую.

Киевлянка Мейр Голда
вспоминала очень долго
как, в сплошном бессилии,
в саванах – ночных рубахах
лезли под кровать от страха
дети израилевы.

К счастью, в киевских событьях
не было кровопролитья.
Не открыв Америку,
”дело Бейлиса“ вальяжно
в прах развеял суд присяжных,
прекратив истерику.

Много лет, вражды не зная
и друг другу помогая,
жили с времен праотцев
русские, поляки, чехи,
немцы и евреи, греки
в городе украинцев.

Чернозем и климат края
изобильем урожая
примерял все нации.
Визитеров киевляне
прелестями удивляли
европеизации.

С Александровского спуска,
первенцем в исторьи русской,
шел с электроприводом,
сам собой, как бойкий мальчик,
чудо техники – трамвайчик,
ставший конке иродом.

Электрические свечи
в утро превратили вечер.
В монастырь Михайловский
вознесенья прожектеры
плыли на фуникулере
с пристани Почаевской.

В небесах впервые смело
”мертвую петлю“ проделал
авиатор Нестеров.
К беготне отрезал повод
разветвленный медный провод
телефона местного.

Чистая Днепра водица
чаще стала в кранах литься.
От бацилл смываемых
кипятком краснели лица
томных жителей столицы
в банях Караваевых.

Летом на природу рвались
киевляне, увлекаясь
солнечными ваннами.
Молодили старых даже
исцелительные пляжи
острова Труханова.

После службы или дела
жизнь веселая кипела.
Не жалея рублики,
цирк, театр-комедиограф,
гранд-кафе, синематограф
заполняла публика.

С ней в экстаз впадали рьяно
виртуозы фортепьяно
Глазунов со Скрябиным.
Выступали в главных ролях
здесь на оперных гастролях
Собинов с Шаляпиным.

И на каждом перекрестке
молодежь, в одеждах пестрых,
с паузой, в проходочку,
пиво, соки, квас, крем-соду
пила в жаркую погоду,
а с морозца – водочку.

Парки, скверы и бульвары
оккупировали пары,
выйдя на свидания,
над Славутича водою
ощущая всей душою
крепость мироздания.

Но убил Гаврило Принцип
Фердинанда, что был принцем
Габсбургской династии.
И Сараевское эхо
для России стало вехой
полосы несчастия.

Европейские банкиры
карту сфер влияний в мире
трижды перемерили,
не смогли разъединиться,
сверхдоходом поделиться –
и войну затеяли!

Кайзеровы дипломаты
объявили ультиматум
снобам россияновым,
с кратковременной отсрочкой
смертный приговор заочно
подписав Романовым.



Часть VI.
Киев в 1914 – 1920 годах



Всероссийский император
на германца-супостата
по мобилизации
двинул пушечное мясо
из серо-шинельной массы
всех сословий нации.

В стенах киевской Софии
отслужили литургию
воинству российскому,
генералов величали,
громкое ”ура“ кричали
фронту галицийскому.

Молодые патриоты
добровольно шли в пехоту,
в сестры милосердия,
но, нанюхавшись флюидов
мертвецов и инвалидов,
сбавили усердие.

Схватка с австро-венгро-чехом
поначалу шла с успехом
наступленья русского.
После встречных операций
стали в землю зарываться
от напора прусского.

От Карпат до волн балтийских
на позициях российских
шла война окопная.
За неполные три года
перебила тьму народа
бойня допотопная.

И когда ”святое дело“
всем изрядно надоело,
с петроградских улочек,
хуже, чем от динамита,
взрыв пошел от дефицита
мягких сдобных булочек.

В перебоях со снабженьем
и военных пораженьях,
в распутинвредительстве,
в казнокрадствующей гнили
либералы обвинили
царское правительство.

В меланхольную минуту
Николая бес попутал.
С внутренней апатией,
подписаньем протокола,
царь отрекся от престола
в пользу демократии.

Манифест об отреченье
не доставил огорченья
киевским мечтателям.
Перед Думой на бульваре
митинг организовали
нации спасатели.

С ярким бантиком в петлице
власть в украинской столице
цицероны фрачные
учредительным декретом
Временному комитету
от себя назначили.

Радикальные декреты
убеждали: власть Советам
передать трудящихся!
Глас поборников доктрины
самостийной Украины –
на нее молящимся!

И тогда часы настали
тех, кто москалів считали
напастью нечистою.
Винниченко и Петлюра
незалежному аллюру
просеку расчистили.

Дулей в пику Петрограду
создали Центральну Раду
без указа невского.
Батьком декларационной
Украины автономной
выбрали Грушевского.

Украинцы всей державы
одностайно поддержали
нацию регальную,
а Керенского декреты
раскурили в сигареты
самосадопальные.

С немцем начали брататься,
начитавшись прокламаций,
равенством жуировать
с ”их высокоблагородьем“
и, как крысы в половодье,
с фронта дезертировать.

В селах, хуторах, местечках
разнуздалась вдрызг уздечка
правовой анархии.
А рука Центральной Рады
ограничилась оградой
киевской экзархии.

Без чиновников-педантов,
без снабженцев-маркитантов,
без жандармской прыткости,
без армейской дисциплины
Рада центра Украины
закачалась в зыбкости.

Вдруг бумажная смутьянка,
телеграфная морзянка, 
в Киев пропиликала,
что какие-то Советы
низложили комитеты
Керенского с кликою.

Ленин, лидер синдиката
Социальных Демократов
и левоэСэРенных,
с кучкой моряков кронштадтских
и красногвардейцев штатских
власть отнял у ”временных“.

Петроградские буклеты
обещали, что Советы
с немцами замирятся,
фабрики дадут рабочим,
землю – тем, кто очень хочет
взять ее в кормилицы!

Выйдя из подпольной комы,
большевистские ревкомы
храбрости прибавили –
на штабной охраны войско
и на юнкеров-подростков
злость свою направили.

Пролетарские вояки
при поддержке гайдамаків
царской гидры вредину,
офицеров-монархистов
и кадетов-централистов,
выгнали к Каледину.

Но с крестьянами в дебатах
при избраньи депутатов,
в целом, опозорились.
Разобидевшись на массу
несознательного класса,
в Харькове устроились.

И оттуда возвестили
о Радянській Україні
в громкой резолюции,
а трудящихся призвали
на печерском Арсенале
делать революцию.

И рабочая пехота,
арсенальские ворота
забаррикадировав,
дробью пулевого града
действия Центральной Рады
начала шунтировать.

Гайдамакская пружина
красной гвардии дружину
в стычке уничтожила.
Дружбу Киева с сестрицей,
пролетарскою столицей,
Рада подытожила.

В пламенном универсале
акушеры записали
об освобождении
от российской пуповины
организма Украины
в день ее рождения!

Только воинские силы
самостийной Украины
разбрелись украдкою.
В схватку с красною армадой
выслала Центральна Рада
ополченье шаткое.

Муравьев, к Петлюре лютый,
расстрелял в местечке Круты
гимназистов скопище,
галичан і гайдамаків,
січових стрільців, козаків
вытеснил в урочища.

Примаков, козак червоний,
с Коцюбинского загоном,
воплощая Ленинский
план народам мир дать вечный,
киевлянам обеспечил
”мир“ варфоломеевский.

Как по праву вольных наций
им самоопределяться,
показали узникам:
Петроград признать столицей
и германцу поклониться
на развал союзников.

В это время в Брест-Литовске
с немцами товарищ Троцкий
договор улаживал
без аннексий, контрибуций –
язвой новых революций
мир облагораживал.

Рада своего добилась:
Украину сговорилась
немцам аннексировать,
с обязательством отдельным
склады Карла и Вильгельма
салом нашпацировать.

С облегчением и с болью
Киев встретил хлебом с солью
орды басурманские,
но не смог зерном ядреным
затоварить все вагоны
в земли фатерландские.

Немцы, с целью усиленья
продразверстки с населенья,
радных  пустословников
либеральную бандуру
заменили диктатурой
опытных чиновников.

В гетманы страны призвало
царской службы генерала
Павла Скоропадского
тосковавшее по палке
в бесшабашной коммуналке
сборище магнатское.

Новоиспеченный гетман,
с благодарностью ответной,
на земли орателей,
что заможниками стали,
как поместья растаскали,
натравил карателей.

Реставрировав охранку,
красных изогнул в баранку,
придавил вредительство
уголовников отпетых,
монархистов и кадетов
пригласил в правительство.

С Украины за кордоны
покатили эшелоны
с фуражом для ариев.
Их встречали на вокзале
Либкнехт с Люксембург Розальей
гимном пролетариев.

Кучка буршев в конвульсии
попыталась, как в России,
сквозняком восстания
дух советского режима,
словно из бутылки джина,
выпустить в Германии.

От домашних треволнений
и петлюровских давлений
с красными помехами
немцы, зачехливши пушки,
гетьмана забрав в теплушку,
восвояси съехали.

Лишние в семейной драме
офицеры с юнкерами
сдали территорию.
Бывшая  Центральна Рада,
перекрасившись с фасада,
стала  Директорієй.

На ее три зуба в вилах
свои зубы навострило
сразу стадо целое:
и Антанта, и поляки,
и российские вояки –
красные и белые.

Козаки, ядро народа,
пахари и скотоводы,
с чужаками вредными
за свое село родное,
землю, пастбище степное
дрались до победного.

От властей и реквизиций
легче было схорониться
в вольной партизанщине.
По анархии порядкам
с армией играли в прятки
банды атаманщины.

Нестора Махно герои
основали в Гуляй-Поле
сечь неокозачества.
Кто к ним в лапы попадался,
классовым врагом считался
местного кулачества.

Белой гвардии погоны
признавались вне закона,
но и звезды красные
яркой делались мишенью
анархистскому движенью,
как враги опасные.

И для красных, и для белых,
для махновцев очумелых,
как и для петлюровцев,
стал вершиною злодейства
грех погромов иудейства
на торговых улицах.

Оценивши власть наганов,
рать головорезов пьяных
в городках с местечками,
потроша шинки, прилавки,
разрубая камилавки,
кровь пускала речками.

Племя ”что Христа распяло“,
тысячами вырезала
голытьба рассеева.
Ей с Кремлем разбоем спеться
предложил бандит советский
Антонов-Овсеенко.

В южный тыл направив хлопцев
из григорьевцев, махновцев,
комиссары с севера –
Скрипник, Щорс, Бубнов, Затонский –
желто-голубое войско
по степи рассеяли.

С Киевом в повторной встрече
Совнарком увековечил
власть, назвавши Ленинской
улицу, ту что полвека
в память генерала-грека
звалась Фундуклеевской.

Каждый вождь пролетарьята
окрестил собой по блату
площадь или улицу.
Бибиков же в пересменку
уступил бульвар Шевченку
как почетному лицу.

А за вывесками город
осаждали тиф и голод –
спутники коммунии.
За подмогой обратиться
довелось ей в две столицы
большевистской унии.

Из Москвы и Петрограда
прискакали продотряды
за зерном с говядиной,
рассчитавшись до отвала
пулею ревтрибунала
с подкулацкой гадиной.

Манною, упавшей с неба,
голодающим без хлеба
городским окраинам,
что в разрухе оказались,
словно в сказке, показались
погреба Украины.

И буржуй, как не вращался,
очень быстро распрощался
с золотой кубышкою.
С теми, кто на красных злился,
Мартин Лацис расплатился
ЧеКавою книжкою.

Досыта хлебнули счастья
от родной Советской власти
киевские жители.
А село, собравши силы,
пригороды наводнило
бандами ”вредителей“.

На крестьянское подполье
комсомольцы под Триполье
вышли как каратели,
но, не выставив заслонов,
все погибли от ”зеленой“
озверелой братии.

Без поддержки населенья
большевистское правленье
с треском опрокинулось.
От деникинских ударов
власть народных комиссаров
к северу подвинулась.

Киев уступив без боя,
золотой запас с собою
прихватили ”муромцы“.
Город, тишиной объятый,
Красной армией распятый,
заняли петлюровцы.

Не успели отоспаться,
как пришлось им убираться
подобру отседова:
по Крещатику парадом
шаг чеканили отряды
генерала Бредова.

Восстанавливая силой
неделимую Россию,
белоофицерие
и петлюровцев, и красных
вешало, как сопричастных
к гибели империи.

За сепаратизм в зачатье
проклинал Шульгин в печати,
областью имперского
юго-западного края
Украину обзывая,
малоросса дерзкого.

Сыщики от контрразведки,
из подполья глазом метким
нелегалов вычистив,
подавили управленье
красного сопротивленья
белому владычеству.

Ненадолго город Кия
стал столицею России
для ее патрициев.
Для плебеев новой веры
были киевские скверы
вражеской позицией.

Бросив в бой за Украину
миллиона два с полтиной
голытьбы резиновой,
Троцкого наставник Ленин
все буржуазии племя
в Крым перебазировал.

В третий раз занявши Киев,
пролетарская стихия,
мучаясь отдышкою,
непокорных устранила
и себя вознаградила
краткой передышкою.

Губревком склады, подводы,
лавки, фабрики, заводы
нацинализировал –
карточками, ордерами,
очередью с номерами
рубль дискредитировал.

И тотчас ответным хуком
эпидемия с разрухой
появились в городе,
с питьевой водой  дилеммы,
с продовольствием проблемы,
с топливом от холода.

”За идею“ на заводе
Совнархоз еще к работе
находил охотников.
Эта форма угнетенья
подавалась как внедренье
ленинских субботников.

Деньги и обмен натурой
заменила диктатура
кремлевского знахаря.
Губпродком голодным кланом
с хлебозаготовок планом
двинулся на пахаря.

Красной армии утроба
раздавила хлебороба
прессом реквизиции.
Тех, кто собственным геройством
выражал ей недовольство,
брала Губмилиция.

В нарушение всех планов,
общество варшавских панов
занялось историей –
бывшей Речи Посполитой,
досконально подзабытой,
вспомнив территорию.

За неполных две недели
до Печерска долетели
конники Пилсудского,
соскочившие с орбиты
многовековой обиды
на соседа русского.

Лишь Антанта и Петлюра,
спутники их авантюры,
не дали отросточкам
белокрылого орлана
медный памятник Богдану
расклевать по косточкам.

Но зато взорвали остов
через Днепр Цепного моста
патриоты польские,
планомерно отступая
от псякревных хлопов стаи
в волости подольские.

В помощь панскому рушенью
развернулось изверженье
из другого лагеря:
на просторы Украины
двинул белые лавины
фронт барона Врангеля.

Безнадежной рефлексии
отживающей России
и шляхетской гвардии
пролетарская дружина
монолитность предложила
большевистской партии.

Тухачевский и Буденный
табуны лавины конной
на поляков кинули.
Примаков, Якир, Егоров
врангелевских гренадеров
к морю опрокинули.

Тухачевский поначалу
разогнался до Варшавы
скачкою гайдуцкою,
но, поляками помятый,
украинские Карпаты
уступил Пилсудскому.

Только песенка кадета
все же вскоре была спета:
численно неравные
белой армии окопы
оттеснили к Перекопу
красною оравою.

Полководец Фрунзе в стужу
посадил буржуев в лужу
Крымской операцией:
вброд через Сиваш ударил
и России цвет отправил
морем в эмиграцию.

Вольный беспредел махновский
позже придавил Котовский,
а ЧеКа – вредительство.
Массы, на Москву взирая,
котлован земного рая
подвели к строительству.

А Москва аврал забила –
рая чертежи забыла
выполнить заранее.
Архитекторовы очи
представляли смутно очень
коммунизма здание.

Лишь для собственной артели
вовремя предусмотрели
застолбить фундаменты:
в голодающей столице
процветали, как в теплице,
наркомдепартаменты.

Все пути к заветной цели
меж руин в грязи тускнели
скрюченными рельсами.
С экономикой насилья
видели во мгле Россию
герберты уэлссовы.

Тьму грядущих поколений
осветил Ульянов-Ленин
марксовой теорией:
”Позабыть различья наций,
шар земной чтоб мог считаться
общей территорией! “

Показал в момент текущий
вождь и гений вездесущий
блеск импровизации:
”Коммунизм – есть власть Советов
плюс сияние от света
электрификации! “

Украинские партнеры
зачинателя аферы
ушлыми прикинулись –
с пачкой тезисов в активе
по партийной директиве
к коммунизму двинулись!




Часть VII.
Киев в 1921 – 1941 годах


Отрезвевши от эфирной
революции всемирной,
новоидеологи
реставрировали с толком
всероссийские осколки,
словно археологи.

С москвичами в кулуарах
харьковские комиссары,
по ЦэКа желанию,
ствол эСэСэСэР создали
и Украину вписали
в общую компанию.

Латыши, поляки, финны
будущее Украины
мрачное предвидели
и, отказом от участья
зреть социализма счастье,
Ленина обидели.

Шквал России катаклизма
базу для социализма
смял деградировано:
что от злости троглодита
избежало динамита,
было разворовано.

Без пропавшей деталюхи
весь завод стоит в разрухе
от ума вандальского.
Собственности обобщенье
побуждало к расхищенью
барахла хозяйского.

За пайки и за купоны
над станками гегемоны
без усердья горбились.
Чтоб поправить быт немножко,
принялись сажать картошку,
в кустари оформились.

Под рабочим руководством
эффективность производства
к мизеру приблизилась.
От разрухи и разбродов
мощность киевских заводов
в десять раз понизилась.

Коммунисты увлеченно
на селе в составе ЧОНа
делали ревизию,
по законам не тоскуя,
безвозмездно конфискуя
у крестьян провизию.

Антирыночной оградой
ставили загранотряды
на подъездах к городу.
Продразверсточной хворобой
украинских хлеборобов
довели до голода.

Паразитствующим лицам
предписали потрудиться
по тюремным правилам –
группы чуждых элементов
и гнилых интеллигентов
в Соловки отправили.

Уплотнив остатки ”гнили“,
во дворцы пересилили
семьи пролетарские,
превратившие с домкомом
буржуазные хоромы
в таборы цыганские.

На кресты и на иконы
навалились гегемоны
под предлогом голода,
для валюты полноправной
лишь в одной Печерской лавре
взяв два пуда золота.

Церковь наказав сурово,
политграмоты основы
расписали скатертью,
заменяя культпросветом
христианские заветы,
вложенные матерью.

Зазубривши ”аз“ и ”буки“,
на дедов строчили внуки
рапорта доносовы
по иконному примеру
лжесвятого пионера
Павлика Морозова.

Активисты, как с амвона,
о диктате гегемона
пели околесицу,
в серп и молот крест согнули,
пост голодный растянули
на двенадцать месяцев.

В нищете унылой жизни
в пролетарском коммунизме,
по необходимости,
Ленин, вытеснивший Бога,
продразверстку продналогом
заменил из милости.

Уяснил у гроба гений,
как непросто жить без денег
лишь одной накачкою:
лучше НЭП ввести в натуре,
чем питаться диктатуре
с грабежей подачками.

Засветился ярким солнцем
твердым золотым червонцем
рубль обеспеченный
и серебряный полтинник
засиял, как именинник,
ценностью отмеченный.

Частник и кооператор,
собственник и арендатор,
словно выйдя из лесу,
россыпь золотых конкреций
скрыв в тени от фининспекций,
приступили к бизнесу.

Фабрики и мастерские,
основные городские
выполняя функции,
конкурентно ль, монопольно,
подконтрольно ли, подпольно –
делали продукцию.

Собственной земли властитель,
полноправный сельский житель
свой надел вымащивал:
продолжая горбить спину,
фрукты, овощи, скотину
и зерно выращивал.

Реализовать излишки
брались мелкие людишки
уголовных гетманов.
Спекуляция в торговле
расплодила поголовье
жуликов и нэпманов.

Магазины и базары
переполнили товары,
многими забытые.
Пухли склады на Подоле,
ширпотребом и едою
доверху забитые.

Беспризорность отцветала
и о нищих легче стало
партии заботиться:
хозрасчетные прилавки,
тресты, управленья, главки
скрыли безработицу.

В городе, где жизнь вязалась,
очень много оказалось
с новой властью дружащих.
Бюрократство нормой стало
и безмерно разбухало
полчище совслужащих.

Комячеек генеральство
вылезло в совпартначальство
бывшими заслугами,
постепенно, год от года,
ограждаясь от народа
вохрою и слугами.

Партократы голословно
признавали безусловно
коммунизм в теории,
идеал его внушая
массам, рябчиков вкушая
в спецпартсанатории.

Линиею генеральной
комунізм національний
харьковские лидеры –
Гринько, Чубарь, Шумский, Скрипник –
как маховика подшипник
партразвитья видели.

Темноту ликбезом били.
Точками над ” і “ рябили
вывески с рекламами.
Кто в ЦэКа по-русски ”акал“,
украинской забалакал
со своими замами.

Чтоб с Москвой закрасить сходство,
вели делопроизводство
украинской мовою.
Поощрялось обученье
коренного населенья
украинской школою.

Пересматривать рутины
”справ“ архивов Украины,
словно в эпидемию
в диагностике раскрывшись,
стал Грушевский, возвратившись
в Киев в Академию.

Биосферу вскрыл Вернадский,
а Патон сшивал заправски
сварочные стежечки.
Первый планер для потехи
смастерил свой в Политехе
Королев Сережечка.

”Пролеткульт“, ”Плуг“, ”Гарт“ с ”Ваплитом“
просвещали неофитов
мыслью политической.
Рыльский, Панч, Бажан, Яновский
лили не вполне московский
дождик поэтический.

Мещанин чурался книжки,
где Вишневые ”Усмішки“
драли смехофырканьем.
А Тычина и Сосюра
потрясли литературу
тракторным дыр-дырканьем.

Кулиша ”Мазайло Міна“
в ”Березілє“ отвратила
к Курбасу чиновников.
И ”Етюди“ Хвылевого
возмутили до основы
красных уголовников.

Кинофабричные сценки
целлулоидом Довженко
отзывались бурями.
На ”Земле“ и в ”Арсенале“
Украины коммунары
падали под пулями.

Возрождалась Украина!
Но не ладилась махина
тяжелой индустрии.
На Кузбассы и Магнитки
испарялись все кредитки,
как снежинки шустрые.

Днепростроевы издержки
не тянули без поддержки
пшеничного колоса.
Пятилетке не хватало
внутреннего капитала
стянутого пояса.

И тогда товарищ Сталин
разворотный знак поставил
для частного сектора,
разорительным налогом
плотно обложив берлогу
кулака и нэпмана.

Осветил партийным словом
экономики основы
заряницей утренней.
Ввел на практике теорью
монополии торговли
внешней вместе с внутренней.

Вспомнил вождь пролетарьята,
как роскошно и богато
жили сливки нации
в пору крепостного права,
и стянул удавку плана
коллективизации.

ГэПэУшным хлестким лассо
кончил с кулаком как с классом
в собственной империи,
миллион селян заможных
выслав комаров таежных
подкормить на Севере.

Голытьбу согнав в колхозы
страхом высылки угрозой
из родного гнездышка,
продовольствия запасы
выгреб у крестьянской массы
до ржаного зернышка.

Ощутила в пищеводе,
как пекутся о народе
коммунисты чуткие
”пролетарская опора“,
пережив голодомора
дни и ночи жуткие.

До рождественской метели
лебеду с крапивой ели
в буряковом сахаре,
а в заснеженном январе
лишь кору с деревьев драли
скотоводопахари.

Не роптали киевляне,
что кормильцы их – крестьяне,
без кровопролития,
без заупокойной тризны
миллионами из жизни
перешли в небытие.

Не делясь с оравой нищей
отфондированной пищей
на пайковом пастбище,
православный город древний
смычку укреплял с деревней
лишь на братском кладбище.

В отработку хлебной пайки
туго закрутили гайки
трудового бдения
в производственной реформе –
за невыполненье нормы
шили преступление!

Норма и ее оплата
вычислялись аппаратом,
вышколенным чисткою.
Кем и где кому трудиться
высшие решали лица
паспортной пропискою.

Регулярно к той нормали
по проценту прибавляли
хозруководители.
За аварии, простои
каждый мог быть удостоен
титула ”вредителя“.

Работяги без халтуры,
позабывши о прогулах,
пьянках, опозданиях,
от сирены до отбоя
гнали восьмичасовое
сменное задание.

Так наладилась работа
фабрик выжиманья пота
из раба машинного.
Вольных граждан вереницу
голод заставлял трудиться
по старорежимному.

Но не хлынул Ниагарой
водопад из промтоваров
в русло деревенщины.
Все, что в промфинплан включалось,
в основном предназначалось
для Наркомвоенщины.

Потому что белофины,
самураи и румыны,
словно волки серые,
на Советы зло держали
и границу угрожали
смять эСэСэСэРову.

Чтобы отстоять границы,
пушки, танки и эсминцы
в пятилетку Сталина
против замыслов фашизма
инженеры коммунизма
на поток поставили.

Труд тот на границе стресса
в ”Правде“ воспевала пресса.
Заводских ударников,
взявших трудовым стараньем
флаги в  соцсоревнованье,
мазали нектарником.

За битье рекордных планов
избранные, как Стаханов,
отмечались орденом,
и в президиумах съездов
забронированным местом,
и квартирным ордером.

В гуще митингов и съездов
под овации с оркестром
воспевались арии,
где Вождь, Гений и Учитель
представал как небожитель
(по его сценарию).

Харькову-индустриалу
к новому репертуару
партией премьеровой
довелось все ж поступиться –
Киев снова стал столицей
УэСэСээРовой.

Символом партийной мощи
спроектировали площадь
соцреальным вымером
там, где в византийском стиле
Русь святую возводили
Ярослав с Владимиром.

Крест Михайловского храма
не вписался в панораму
площади правительства.
И тогда на месте храма
кабинетным комиссарам
дали вид на жительство.

Всем монахам под расписку
предложил сменить прописку
коммунистов грозный шеф.
По примеру феодалов
в монастырь ввели вандалов
Косиор и Постышев.

Праведники с фресок рая,
на безбожников взирая
вниз с улыбкой тонкою,
среди бела дня открыто
от заряда динамита
рушились щебенкою.

Мозаичные святые,
пережившие Батыя,
гнет дождя и холода,
по ЦэКа благословенью
отдались непротивленью
злу серпа и молота.

Кое-кто из них в печали
оказались москвичами
после депортации.
(Уцелевшие святыни
не возвращены поныне
украинской нации.)

Ни татары, ни поляки,
ни германские вояки,
к Украине сластные,
столько храмов не взорвали,
сколько их с землей сровняли
атеисты красные.

Даже кладбище разрыли
у Аскольдовой могилы
для почетной публики,
чтоб буржуйские останки
испарились без остатка
в памяти Республики.

Дабы с прошлым подытожить,
нужно было уничтожить
миллион свидетелей
разростания России
при царе с буржуазией
в пышное соцветие.

Петерс, Ягода с Ежовым,
огорода ухажеры,
сорняки, что выжили
на земле коммуны грешной,
тяпкою эНКаВэДэшной
на корню смотыжили.

Вид прополки сатанинский
предложил юрист Вышинский:
кто под пыткой в бреденьи
тройке на судебной сцене
сознавался сам в измене,
исчезал в неведенье.

Тысячи гнилых троцкистов,
лево-, правоуклонистов,
от дворянства семечки,
в черные попавши списки,
”десять лет без переписки“
получали в темечки.

В УэСэСээР столице
благородные девицы
сторонились здания,
где когда-то к свадьбе зрели,
а теперь спецы корпели
шпионаждознания.

Балицкого нюх чекистский
сговор националистский
бдительно разведывал.
Бывший наркомнац, как филин
мудрый Сосо Джугашвили,
”ни о чем не ведовал“.

Головы Кремля вассалов,
Украины комиссаров,
покатились кубарем.
В безымянную могилу
сгинул Косиор с Якиром,
Коцюбинский с Чубарем...

В Быковне лесной, в подвалах
коммунизма генералы
с рядовыми партии,
прославляя имя ”Сталин“,
Божьему суду предстали
в умственной апатии.

Вражьих государств десанты
из шпионов-диверсантов
брались в заключение
и укладывались в ямы
по контрольным цифрам планов
с перевыполнением.

Завела учет судимым,
дебет с кредитом сводимый,
жизней бухгалтерия.
Шефом замысла большого,
вместо мясника Ежова,
стал Лаврентий Берия.

Из Москвы, с Днепра, Анапы
потянулись спецэтапы
тайной экзекуции.
В Воркуте и Магадане
зэки пункты утверждали
новой конституции.

Мэрия архипелага,
нареченного ГУЛАГом,
по ее прочтению,
тысячам врагов народа
предоставила свободу
тундры освоения.

Чтоб за порцию баланды,
в лапах уголовной банды,
с тачкою в товарищах,
те смогли б рудой и лесом
завалить кремлевских бесов,
на Европу зарящих.

Жизнь, здоровье, силы зэки
трансформировали в реки
сырьевой продукции.
Умный мозг в ”шарагах“ даже
проектировал под стражей
сложные конструкции.

За бесплатную рабсилу
пятилетку огласили
как индустриальную.
От заснеженного царства
получало государство
выгоду реальную.

К сталинизма преступленью
проявляло населенье
безучастность зрителей.
Лик Генсека обожая,
бабы новых нарожали
общества строителей.

Комсомол с ажиотажем
увлекался пилотажем,
шефством над линкорами,
ГэТэОшными значками,
парашютными прыжками,
воинскими сборами.

И во всем царил порядок!
Как на праздничных парадах
войска королевского,
молодежь вперед шагала
и с восторгом распевала
марши Дунаевского.

Широка страна родная!
От Москвы и до окраин
лишь на вздохи вольная
чернь, в энтузиазмных стонах,
светлый путь нашла в колоннах,
власти подконвойная.

Пастухам, свинаркам робким
хлебомясозаготовки
сунули, как в горло кость –
на прокорм рабочей силы
и конвойного верзилы
отдавали молодость.

По ночам им часто снилась
Золушка, что вдруг добилась
для себя судьбы иной.
С простыней о счастье скором
пели им Орлова с хором,
Столяров с Ладыниной.

В эМТээСах трактористам
пел Крючков про трех танкистов,
ассовских водителей.
Ждали, что пора настанет –
их пошлет товарищ Сталин
в бой освободительный!

Просоветскую Европу
Сталин видел из окопа:
в шизикофеерии
вздумал пушкой, самолетом,
бронетанковым налетом
расширять империю.

Ставя крест на Брест с Версалем,
тайный сговор подписали
Риббентроп и Молотов,
Львов, Волынь и Буковину
выторговав Украине
под серпом и молотом.

Поначалу западинці
к Киеву из заграницы
ринулись в объятия:
слиться с ненькой Украиной
грезили в семье единой
с нации зачатия.

Наяву же очень быстро
распознали коммунистов
принципы садистские
и в конвойных спецэтапах
поменяли жизнь в Карпатах
на снега сибирские.

С гор трубил трембиты голос.
Но ОУН вдруг раскололась
на Бандеру с Мельником.
Первый звал на бой туземцев,
уповал второй на немцев
от борьбы отшельником.

Все же к лету в сорок первом
подготовили резервы
провидів проверенных –
сводным братьям опостылым
мстить за братские могилы
земляков расстрелянных.

Сталин, прикрываясь пактом,
Красной армии с Вермахтом
встречу гарантировал:
на разгром коварных фрицев
к новой западной границе
встык продефилировал.

Верил закорючке голой
под секретным протоколом
вождь коммунистический,
игнорируя доносы
о каком-то ”Барбаросса“
плане фантастическом.




Часть VIII.
Киев в 1941 – 1945 годах


Гитлер сам нарушил слово –
на июнь двадцать второго,
с птичьим пробуждением
перед утренним рассветом,
навязал войну Советам
без предупреждения.

От воскресной сонной скуки
Киев разбудили звуки
воздуха тревожные.
Стекла в окнах дрожью били:
”Хейнкели“ узлы бомбили
железнодорожные.

Герингу с люфтваффе просто
обеспечил превосходство
с облаков губительный
смерч воздушного погрома
полевых аэродромов
наших истребителей.

Флот небес, воспетый маршем,
в горькую сварили кашу
”Юнкерсы“ и ”Фоккеры“.
В блиндажах нашли защиту
от заядлых ”Мессершмиттов“
сталинские оперы.

Пулеметные заслоны
до последнего патрона
били нарушителей.
Пограничные наряды
подчистую были смяты
вихрем разрушительным.

Храбрые красноармейцы
против танков европейцев,
”Шмайсеров“ нордических
с трехлинейкой и ”Максимом“
воевать были не в силах –
гибли героически.

Полк, без фланговой стыковки,
пониманья обстановки,
связи и снабжения,
то в атаку поднимался,
то в свои тылы спасался
в страхе окружения.

В образованные бреши
немец, страшный даже пеший,
с танками – ужаснейший,
вламывался острым клином,
сокрушительным блицкригом,
для Москвы опаснейшим.

Фронт, как сыр голландский в дырках,
в хаотических обрывках,
на Восток нацеливал.
Тем, кто не успел прорваться,
приходилось в плен сдаваться
армиями целыми.

За день отступали раком
километров двадцать с гаком
те, кому положено
”на замке“ держать границу.
Совинформбюро о блице
массы не тревожило.

Дети, женщины и деды
твердо верили в победу
ГэКаОшной тактики.
А под Киевом траншеи
рыли немцам в устрашенье
и для профилактики.

Комиссары тыловые
все проблемы бытовые
непризывных жителей
сузили в политбеседы
”Все для фронта, для победы!“
громкоговорителей.

Деньги, чай, табак, конфеты,
облигации, кисеты
в вышивках игривеньких,
драгоценности, медали
многие от сердца сдали
для бойцов родименьких.

Мужу, брату ли, сыночку
каждый день несли на почту
письмецо заветное.
Только мало кто из близких
получал по переписке
весточку ответную...

Не в подъем для почтальонов
судьбы русских миллионов,
что на немцев хлынули
и вдруг без вести пропали,
потому что в плен попали
или в землю сгинули.

Немец, с щедростью веселой,
часто распускал по селам
пахарей и скотников,
расстреляв в глухих траншеях
командиров, иудеев
и политработников.

Только Рейха воротилы
вскоре жестко запретили
гуманизма манию
и погнали в скотстве крайнем
сотни тысяч ”русиш швайне“,
как рабов, в Германию.

Из Кремля Генсек надменный
зачислял военнопленных
в череду предателей.
Под Москвой сжимал пружину,
оставляя Украину
на завоевателей.

К сентябрю скобой манжета
группа армий фон Рундштедта
в южном назначении
ниже Киева и выше
с мелкими боями вышла
на Днепра течение.

Не возникла для запроса
у комфронта Кирпоноса
мысль об отступлении –
знал, что голову бы скинул,
если б сдал советский Киев
немцам на съедение.

По лимитной разнарядке
в установленном порядке
населенья фракцию,
годную к обточке стали,
со станками отослали
в тыл, в эвакуацию.

Контингенты малоценных
киевлян мостили в центре
крепости песочные.
Молодежь из комсомола
яростно штыком колола
груши чучелочные.

Против танков и пехоты
подготовили ”в охоту“
добровольцев пламенных.
Чтоб осколки не задели,
вырыли окопы, щели
для живых и раненых.

Вермахт планом хитроумным
не намеревался штурмом
город завоевывать,
предпочтя под неба стоны
три редута обороны
минами оплевывать.

В это время танки Клейста
за Днепром на юге с места
повернули северней.
Им навстречу двинул рьяно
танков клин Гудериана,
славою усеянный.

В ГэКаО простые вещи –
армии охвата клещи –
попросту профукали.
Услыхал товарищ Сталин
”Киев надо бы оставить...“
от начштаба Жукова.

Из Святошино, Подгорцев,
Голосеево, Петровцев,
Бучи, с огорчением,
через Днепр, родные хаты,
на Восток ушли солдаты
вместе с ополчением.

К ним судьба была не мила:
кому плен, кому могила –
клещи сжались прочные.
Кирпонос и штаб, спасаясь
в отступлении, нарвались
на снаряды точные.

Пару дней совсем без власти
ждали черного ненастья
городские жители.
То, что нажили всем миром,
растаскали по квартирам
мелкие грабители.

Утром в страхе забродили:
в Киев гордо заходили
крупные захватчики –
в черной и зеленой форме,
в крагах, с касками на горле –
стрелки, автоматчики...

На глазеющих собранье -
ни малейшего вниманья,
как на урны грязные.
Лишь на ”гутен морген“ круто
огрызались ”зером гутом“ –
строгие и властные.

У базара галичане
рушниками их встречали,
строясь в церемонию,
с жаждой получить от фрицев
для украинских провинций
полуавтономию.

Немцы пожеланью вняли –
в полицаи их наняли
за рейхсмарки сальные,
представителей культуры
приняли в комендатуру
в должности фискальные.

Немец знал: ”Нах Остен!“ близок.
И немало блюдолизов
украинской нации
за него промывку тыла
выполняло лучше мыла
в службах оккупации.

Ознакомив населенье
с новой формой управленья,
немцы подзаправились
тем, что взяли, где хотели,
и в уютные отели
отдохнуть направились.

Лучшие "Пале Рояли“
вдоль Крещатика стояли
стройными партнерами,
по фундаментам секретно
нашпигованные чем-то
нашими минерами.

Взрывы и пожара блицы
охватили центр столицы.
Киева подпольщики,
как в Москве Наполеону,
партизанскому террору
сделались забойщики.

Может, немцев и немало
от пожаров пострадало.
Но на десять лет за то
улицу, что все любили,
в горы щебня превратили
мстители инкогнито.

Хорошо, что в Ленинграде,
оказавшемся в блокаде,
указанья Сталина
до подрывов не дозрели
и в России не узрели
Невского развалины.

Много дней Крещатик старый
догорал в огне пожара
вместе с бывшей Думою,
Прорезной, ”Континенталем“...
А безвинных ожидали
времена угрюмые.

Если партизан от лапы
цепкой ускользал гестапо,
акцией безбожников
за его геройство ”в прятках“
полагалось три десятка
расстрелять заложников.

Немцы мелочить не стали:
подрасстрельно приказали,
скопом и за все грехи,
чтобы местные евреи
семьями и поскорее
собирали бебехи!

”А зачем? В какие дали?
Зохн вей! Хотя б сказали
что-то вразумительно...
Для немецкого педантства –
этакое дилетантство...
Просто удивительно!“

Обсудив свои тревоги
с мудрецами синагоги,
с нервами не справились
но, как приказали гои,
разношерстною гурьбою
на Сырец отправились.

В оцепленьи из злодеев
тысяч тридцать пять евреев,
в общем наваждении,
потянулись пешей пыткой,
как их предки из Египта,
на ”переселение“.

Женщины и инвалиды,
старцы, подоткнув хламиды,
с ребятней, старушками,
на плечах, в руках, в колясках
барахло тащили в связках
с детскими игрушками.

За Лукьяновским кладбищем
подконвойное толпище,
сбавив темп движения,
полицаи с бранью грубой
разбивали на подгруппы...
для уничтожения!

В шоке, в страхе, без одежды,
без спасительной надежды
смертников измученных
очередью пьяной банды
пулемет зондеркоманды
скапливал под кручею.

Месиво живых и мертвых
тел, в овраге распростертых,
”Шмайсер“ прошуровывал
и, без перерывов частых,
новой партией несчастных
доукомплектовывал...

Место акции недаром
называлось Бабьим Яром:
женщины с младенцами
там погибли без причины.
В это время их мужчины
воевали с немцами.

Сорок лет спустя близ Яра
бронзою мемориала
вспомнили трагедию.
Здесь доярки и кронштадтцы
грудью на врага стремятся
в ложной интермедии.

А над жертвами террора
скорбная стоит ”Менора“.
К сентября склонению
в Бабьем Яре ноют кости
памятью о Холокосте –
немцев преступлении.

Прахом не одних евреев
подземельным мавзолеем
Яр закомпостирован –
пепел русских, украинцев,
моряков и пехотинцев
там же ”сконцентрирован“.

Кто с немецкой точки зренья
попадал под подозренье
духа просоветского,
мстил за зверства и обиды,
гибнул в пекле геноцида
лагеря Сырецкого.

Каждый день два-три десятка
нарушителей порядка
отводились к пропасти,
не читавших ранним утром
в ”Українськім слові“ мутном
городские новости.

В этом ”Слові“ коменданта
генерала Эбергарда
были указания,
как украинцам лояльно
избежать, хотя б формально,
смертью наказания.

”Регистрации поддаться!“
”На квартирах оставаться
по ночам безвыходно!“
”На Рейхсбанк работать в раже,
без намека к саботажу!“
(даже и безвыгодно).

”Сдать, не отложив ни часа,
ружья и боеприпасы!“
(ратное наследие).
”Голубей всех уничтожить!“
”Полицаев потревожить
о еврее сведеньем!“...

Большинство аборигенов
содержало в своих генах
те указы ценные.
Их отдельные детали,
в сущности, напоминали
наши довоенные.

И никто не удивился,
когда в небе разразился,
точно божьей карою,
атеизменным синдромом
ураган огня и грома
над Печерской лаврою.

Безымянные саперы
с силуэта лавры стерли
главную жемчужину:
нерв ее, собор Успенский,
православья гимн вселенский,
взрывом отутюжили!

До сих пор руины храма
не ответили нам прямо
кто ж их раскромсители:
кто ”Майн кампф“ как догму понял
или тот, кто в воздух поднял
храм Христа Спасителя?

Взрыв Успенского собора
стал вершиною террора
анонимных снайперов.
Многие, спастись пытаясь,
добровольно в Рейх подались
в ранге остарбайтеров.

Первых трудармейцев местных
провожала медь оркестров.
Позже – плач родителей
над девчатами с парнями:
их облавой отправляли
в рабство принудительно.

Тех, кто болен был, не молод,
в Киеве замучил голод.
Бабушки и дедушки,
чтоб внучата не страдали,
даже фиксы распродали
за кусочки хлебушка.

Лишь на хлебзаводе в смену
голод не терзал спортсменов.
Мастера футбольные
довоенного ”Динамо“
там зерно сносили в храмы –
в цехи мукомольные.

Дотемна с мячом возились
и беспечно согласились
от забот рассеяться:
истинным футбольным классом
с высшею арийской расой
силами померяться.

От футбола дилетантов
из отборных оккупантов,
впавших вдруг в ребячество,
в серии жестоких матчей
с суммою голов двузначной
разгромили начисто.

Вопреки благим советам,
над германцами победам
радовались в дерзости.
С поля стадиона – прямо
в Бабий Яр сошло ”Динамо“,
где пропало без вести...

Мужеству его награда
донеслась из Сталинграда.
Волжское давление
штормовым девятым валом
Гитлера напор прервало
контрнаступлением.

”Тэ-тридцать четверок“ сила
Фюреру хребет сломила
Курскою оглоблею,
а десант Новороссийский
замаячил тле нацистской
надписью надгробною.

Красной армии лавина
очищала Украину.
В сорок третьем к осени
огненно-стальною крицей
орды сломленных арийцев
до Днепра отбросили.

С хода взяв плацдарм Букрина,
на столицу Украины
в южном направлении
собирались двинуть силы
Ставки армии светила
в мощном наступлении.

Как упорно ни сражались,
под Триполье не прорвались.
В скрытности намерений,
за Днепром кулак ударный
перебросили к плацдарму
к Лютежу, что северней.

Фронт, с упорством исполинским
(ставший Первым Украинским
во главе с Ватутиным),
ринулся за Киев биться,
искромсав редуты фрицев
огневым шпицрутеном.

С бомбами на штурм днепровский
в воздух рой поднял Красовский
”ЯКов“ и ”ИЛюшиных“.
Корольков на берег правый
обеспечил переправу
пушками с ”катюшами“.

С севера в броске победном
сквозь туман с дождем и ветром
местностью лесистою 
рвался, проявив сноровку,
на Подол и Куреневку
Уманский с танкистами.

С линии Ново-Петровской
Москаленко, Черняховский
с боем были брошены
поймой Ирпеня болотной
самоходкою пехотной
западней Святошино.

Им в лесу Пущи-Водицы,
полагая отличиться
в будущем под Прагою,
помогали ладить броды
чехи Людвига Свободы
Первою бригадою.

Прямо через степь и балки
танки армии Рыбалко
с включенными фарами,
с ревунами, поздно ночью,
неприступный ”вал восточный“
размели ударами.

В наступательном прибое
каждый метр давался с боем.
Киева околицы
на могильники богаты,
где советские солдаты
вечным сном покоятся.

Немцы с техникой, с вещами
в злобе Киев очищали
под дугой опасною,
свастики свернув в знаменах,
в отступающих колоннах
трассой Конче-Заспною.

Штаба центр политсоветный
срочно сдать отчет победный
принял резолюцию,
чтобы сам товарищ Сталин
фронт поднял на пьедестале
в праздник революции.

Данное сдержали слово.
Утром ноября шестого
в предпраздничье штилевом
штурмовые батальоны
ярко-красные знамена
подняли над Киевом.

Центр столицы Украины
представлял собой руины –
хаос балок скрученных.
Не успел террор здесь высечь
лишь всего сто двадцать тысяч
жителей измученных.

На Сырце в земельной толще
насчитали много больше
жертв фашистов бешеных.
Упокоить прах их бренный
мог ли вид десятка пленных,
в Киеве повешенных?

Воины страдальцев наших
накормили сытной кашей
из котла обозного
и ушли вперед на Запад
под салютные раскаты
наступленья грозного.

Из окрестных сел, из тыла
тяга к жизни возвратила
киевлян, от голода
после двух годов мытарства,
восстанавливать хозяйство
вымершего города.

Улиц разобрав завалы,
коммуналки и подвалы
заселяли тесные,
производство возрождали,
голос Левитана ждали
манною небесною.

В сводках и политбеседах
сообщалось о победах
над врагами лютыми.
А падение Берлина
всколыхнуло Украину
праздником с салютами!!!




Часть ІХ.
Киев в 1945 – 1964 годах


После праздника Победы
скорбь войны, невзгоды, беды
мыслями жестокими
возвращались в память снова
к матерям, сиротам, вдовам,
ставшим одинокими.

У благополучной части
киевлян войны несчастья
отходили в прошлое.
В виде добровольной смены
дружно шли снимать проблемы
общегородошные.

На Крещатика отстройке
в форме всенародной стройки
балки тяжеленные,
доски, трубы разгружали
штрафники, и горожане,
и военнопленные.

На Сырце сырец кирпичный
формовали эластичный
пестрою командою,
глину рядом добывали,
пульпу в Бабий Яр сливали,
перекрытый дамбою.

Соцбарочных схем догматик,
новый строился Крещатик
мускульной механикой,
словно крендель в вязке кружев
глазированный снаружи
белою керамикой.

Партноменклатуры лица
заселяли центр столицы
от горкома в премию.
Жены их, служанки, бабки
любовались с Бессарабки
памятником Ленину.

Печки, плитки, керогазы
заменив дашавским газом,
на бумаге матовой
”Правду“ по утрам читали –
Жданова предпочитали
Зощенко с Ахматовой.

Главпочтамт, ”Пассаж“ и ”Дружба“
Киеву придали южный
колер белоснежности.
(По амнистии, враг пленный
не достроил современный
майдан Незалежності.)

Тополя, каштаны, клены
разрастались в фильтр зеленый
вдоха бронхиального.
Пляж и Днепр сплетались лентой
желто-голубого цвета
(неофициального).

В знойный летний день на пляжах,
Днепр форсировав на баржах,
сотни отдыхающих, 
что потомков нарожали,
на Трухановом лежали
в толпах загорающих.

Подрастало поколенье,
плюсы соцобеспеченья
с молоком впитавшее,
восполняя бодрой сменой
предыдущее колено,
от фашистов павшее.

Пионерский лагерь, школа,
активисты комсомола,
спорт, поддержка в творчестве,
турпоходные кутежи
не давали молодежи
киснуть в одиночестве.

От детей расправив плечи,
взрослым стало много легче
на заводах вкалывать.
Из казны рублевой кучкой
их авансом и получкой
полагалось жаловать.

Напрягался от работы
набиравший обороты
производства увалень,
встречным пятилетним планом
перекрывший общим валом
довоенный уровень.

Каждый труженик отдельный
был звеном цепочки цельной
кадровой политики.
Общества крепили сферу
с разным весом и размером
человеко-винтики.

Уровень трудооплаты
”по способностям“ (и блату)
отмерялся кассою.
Но и руководство даже
не кичилось в эпатаже
денежною массою.

Все купюрные излишки
облигации, сберкнижки
скапливали чистые.
Только в день получки сладкий
прожигали по тридцатке
дворники с министрами.

Под крылом колхозных пашень
голод был совсем не страшен.
Овощепродуктами,
салом городские рынки
забивали украинки,
ягодами, фруктами.

Чернь беспаспортного класса
на рубли меняла мясо,
колбасу с беконами.
Тлели мусором напрасным
на муку, яйцо и масло
карточки с талонами.

Ширпотребные вещицы
предлагали мастерицы,
продавцы, провизоры.
Ордера ушли в корзины –
все имели магазины,
даже телевизоры.

У Крещатика в подмышках
появилась телевышка
эйфелевой башнею,
превратив разверткой строчек
сеть привычных киноточек
в технику вчерашнюю.

На просмотр кино и драмы
в ”чуде с голубым экраном“
к телеобеспеченным
семьям бойкие соседки,
взяв с собою табуретки,
собирались вечером.

Жвачку ”Новостей“ жевали.
Искренне переживали
гаврошей страдания,
что их от войны спасали:
краской слово ”мир!“ писали
на парижских зданиях.

Осудив врачей-семитов,
финансистов с Уолл-Стрита,
жутких гоминдановцев,
вслух над неграми рыдали,
коих зверски линчевали
банды ку-клукс-клановцев.

С Тито больше не водились.
А с корейцами гордились
дружбой катакомбною.
От войны с американцем
собирались отмахаться
атомною бомбою.

В мартовском кошмаре диком
всенародной скорби пиком
от Читы до Таллинна,
с кровью смешанным елеем,
отгремели в мавзолее
похороны Сталина.

Вождь и гений лучезарный,
нашпигованный бальзамом
в мумию консервную,
подтолкнул к возне у трона
за вакантную корону
гвардию резервную.

Берию сразив патроном
как английского шпиона
и уладив с кителем
манекена Маленкова,
выбрали Н.С.Хрущева
партии правителем.

Его лидерства начало
примечательно совпало
с праздника зарницами
триумфального значенья:
триста лет объединенья
русских с украинцами.

Бывший (в мрачные годины)
попечитель Украины
с щедростью подростковой
к ее карте гроздь приклеил –
осчастливил к юбилею
Крымским полуостровом.

Киеву с кремлевской веси
орден Ленина подвесил -
дни войны скассировал.
И парад километровый
через мост Патона новый
храбро Днепр форсировал.

Флаги, стенды, транспаранты
выносили демонстранты
на проспекты города,
выводили вальса туры,
приняв порцию ”микстуры“
к рождеству от холода.

Дважды в год поток холопов
по утрам в колоннах топал
мимо сливок нации,
что с трибун на них взирали
и гульнуть благословляли
после демонстрации.

Праздники сменяла проза
дней рабочих и угроза
голода серьезного.
Без насилья комиссара
падал урожай с гектара
батрака колхозного.

Чтоб у всех был хлеб пшеничный,
стыковал горком столичный
эшелоны  длинные,
комсомолом поднимая
Казахстана и Алтая
залежи целинные.

Крепкой спайкою, с весельем
был готов народ со всеми
трудностями справиться...
Но собрался съезд двадцатый,
где партийный император
вслух решил покаяться.

Там культ личности закрыто
осудил Хрущев Никита,
чтоб как недостойного,
в будущем бесстрашье млея,
вытянуть из мавзолея
Сталина покойного.

Новым курсом, с разворота,
оправдал ”врагов народа“
съездовский нежданный спич.
Как ГУЛАГ ковал победу
за один лишь день, поведал
зэк Иван Денисович.

Тот, кто с курсом не смыкался,
с новым шефом расставался
без особых проводов:
Каганович, Ворошилов,
и примкнувший к ним Шепилов,
Маленков и Молотов.

На покой без лишних звуков
отбыл грозный маршал Жуков
вместо повышения.
Из Сибири шли по списку
вольные,  скрепив подписку
”О неразглашении“.

О лишеньях их, страданьях
”Новый мир“ в своих изданьях
изредка рассказывал –
как барометр режима,
послаблением пружины
”оттепель“ показывал.

Занавес прорвав железный,
в идеологи полезли
диверсанты с Запада:
Ив Монтан с его подругой,
рок энд ролл  и буги-вуги
звездно-полосатые.

Распоясавшись в отваге,
по Крещатику стиляги
ерзали вертлюжные.
Им пример в манерах дали
на Московском фестивале
делегаты чуждые.

Им французскими глазами
двусерийно показали
в протяженье месяцев
хронику о том, как в Штатах,
праздных, сытых и богатых,
янки с жиру бесятся.

Как работает, гуляет,
в изобилье процветает
общество гниющее,
в кинозале с удивленьем
познавало поколенье,
в коммунизм идущее.

Рекламатор кукурузы
молодежь всего Союза
в утвержденной хартии
обещал еще при жизни
дотянуть до коммунизма
по ”Программе партии“.

Даже в ”Кодексе моральном“
расписали,  как формально
коммунизма ценности
по дороге не прохлопать:
”По способности работать,
кушать по потребности!“.

В это время киевляне
в изобилье потребляли
борщ и кашу пшенную.
Мучила, как теорема,
их жилищная проблема,
так и не решенная.

Поумневшие крестьяне
прописались в ”киевляне”
койкой в общежитии,
паспорт получив на руки –
гнали от колхозной муки
в город их родители.

На бытсектор фабзавкомов
навалился снежным комом
дефицит жилплощади.
И пришлось клепать поточно
сеть пятиэтажек блочных
за ресурсы тощие.

Метод выгонял бригадный
Дарницу, массив Отрадный,
Чоколовку с Нивками.
Зелень киевских проспектов
башни соцкультбытобъектов
красили прививками:

Житный и Сенной базары,
мост на пляж с Речным вокзалом
и гранитной пристанью,
новый цирк, Дворец для спорта,
здание аэропорта
с трассой до Борисполя.

Между двух днепровских склонов
был открыт театр Зеленый
под стеной брандмаурной,
а над ним в тени дубравы –
шпиль и факел Вечной славы
на аллее траурной.

Память ратного горнила
долго темами кормила
творческую братию.
Подвиги бойцов отважных
под пером писцов бумажных
влились в хрестоматию.

Стельмах, Корнейчук, Яновский,
Гончара ”Знаменоносцы“
пафосом  газетчиков
и интригой увлекали,
как и Барнет, Дольд-Михайлик
”Подвигом разведчиков“.

Ужвий творчеством кипучим,
Гнат Юра, Амвросий Бучма
с труппою партнерскою
на экране и на сцене
демонстрировали смене
мастерство актерское.

А на торжествах концертных
голоса певцов десертных
чистотой безгрешили:
Лора с Беллою Руденко,
Ворвулев, Мирошниченко
меломанов тешили.

Майборода, Гнатюковым
голосом, рушник матковий
песнею вытреливал.
В бровь и в глаз сатирной пулькой
Штепсель вместе с Тарапунькой
юмором выстреливал.

”Думку“ пестовал Минькивский,
хор – Веревка, танец – Вирский,
а Сова – пародии.
Рахлин и Турчак талантом
погружали оркестрантов
в таинства мелодии.

Шли ”Шевченко“ Савченковый
с ”Киевлянкой“ Левчуковой
в киносеть парадами.
Параджановские  ”Тени“
с фестивалей богатели
высшими наградами.

Школы, техникумы, вузы
насыщали знаний грузом
молодежь отзвучную.
На Святошинской просечке
встало Академмістечко
базою научною.

Под землей метро прорыли –
перевозку упростили
граждан с пользой явственной.
Голосеевские дали
павильонам место дали
Выставки хозяйственной.

Там весной в шестьдесят первом
в оформлении модерном
чехи даровщинкою
из фанеры и бумаги
создали кусочек Праги
с западной начинкою.

Для простого человека
распахнула двери Мекка
стиля европейского,
где певички, модельеры
нового несли примеры
образа житейского.

Этот образ непривычный
был закрыт как неприличный
комсомольским ханжеством,
но, с подачи чешских братцев,
стал чуть-чуть приоткрываться
девичьим отважеством.

Слабый пол, обрезав косы,
волосы подняв в начесы,
маски макияжные
класть на лица не стеснялся,
даже в брюки попытался
втиснуться обтяжные.

На агитпропаргументы
навалились конкуренты
мозгопромывания.
Правду знать народ пытался.
В церковь кое-кто подался
вместо партсобрания.

Тайно самиздат глотали,
по транзистору внимали
гласу забугорному,
над Никитой изгалялись
и влиянию поддались
Запада тлетворному.

Идеологи защиты
трафарета соцкультбыта
под гребенку ровную
грешной части населенья
объявили осужденье
и вендетту кровную.

И Большой театр балета,
и Гагарина ракета,
Братской ГЭС могущество,
для Фиделя Кастро крыша
подавались как афиша
нашим преимуществам.

На стиляг и ренегатов
из Кремля неслись цитаты
проповедей ханжеских.
Лысый лидер коммунистов
мучил абстракционистов,
как агентов вражеских.
 
Солженицина с Твардовским
придавил террор кремлевский
как правдоискателей.
Гончара с его ”Собором“
придержали за забором
общества писателей.

Из Печерской лавры махом
выселили всех монахов
на прописку вольную.
В богоборческом порыве
снова загремели взрывы
изподколокольные.

От кощунства над народом
возмутилась и природа,
вольности лишенная.
Бабийярскую плотину
прорвала воды лавина,
в ил закрепощенная.

Куреневский парк столицы,
стадион ”Спартак“, больницу
с домиками частными,
крупный блок трамвайной связи
затопило море грязи
с жертвами несчастными.

Власти с помощью военных
сняли с крыш десятки пленных
горожан испуганных.
Лиц, что без вести пропали,
больше сотни откопали,
лавою поруганных.

В дамбу трубы уложили,
а над Яром проложили
трассу протяженную.
Только совести изгои
не оставили в покое
место прокаженное.

Через десять лет у Яра
партия с землей сровняла
кладбище еврейское.
На объекте поминанья
вознеслось до неба зданье
телеевропейское.

На него с крестом на крыше
с горечью взирает бывший
монастырь Кирилловский,
в тайны Яра посвященный,
прозорливо превращенный
в психприют дебиловский.

Сумасшедшие на воле
помешались на футболе.
Заменили библию
Воинов и Лобановский,
Базилевич, Трояновский,
и Каневский с Бибою.

Чемпионские медали
москвичи впервые сдали
киевским  динамовцам.
Сабо, Щегольков, Турянчик
впрок позолотили мячик
Блохинам-стахановцам.

Те, кто после них играли,
в среднем раз в три года брали
эльбрусы футбольные.
И в Европе их команда
часто низвергала грандов
в пропасти крамольные.

Первую же их победу
Киев приложил к обеду
вместо хлеба белого.
В жаркий год и в год морозный
не тянул чумак колхозный
воза захирелого.

В земледельческой неволе
отбывали номер в поле
старые аграрии.
На подъем овощеводства
под партийным руководством
слались пролетарии.
 
Ни солдаты, ни студенты,
ни спецы-интеллигенты
битву урожайную
до конца не доводили –
жизнь в совхозах проводили
караван-сарайную.

Приходилось побираться
Христа ради у канадца.
Расплатились золотом
за заморскую пшеницу,
что к волнениям в столице
послужило поводом.

В булочных, совсем без шуток,
вдруг не стало арнауток –
ни единой корочки.
В разговоре злом и дерзком,
как в семнадцатом на Невском,
слышались разборочки.

Первый секретарь при этом
в прессе собственным портретом
продолжал тщеславиться,
а в ООНе дебоширил...
И в ЦеКа тайком решили
от него избавиться.

Из Пицунды с дачи новой
онемелого Хрущева
вызвали на сессию
и, за нрав его капризный,
обвинив в волюнтаризме,
выгнали на пенсию.

После ”жесткой рукавицы“
захотели главпартийцы
руководства нежного
и нашли себе овечку
на вакантное местечко –
Леонида Брежнева.




Часть Х.
Киев в 1964 – 1991 годах


Леонид Ильич радушный,
к землякам неравнодушный,
в блажь перерасчетную
дней, истерзанных войною,
Киеву вручил Героя
звание почетное.

Тьму наград, как в тучный нерест,
выдал Петр Юхимыч Шелест
через двадцать годиков
старокиевским лишенцам,
пережившим напасть немцев
без особых подвигов.

Город праздничным елеем
захлестнули юбилеи,
съезды, совещания,
демонстрации, парады,
митинги, спартакиады,
радиовещания.

А по будням и субботам
Киев в ”ящиках“ работал,
обостряя зрение
армии Союза наций
сетью радиолокаций
с телеуправлением.

Ускорялся темп опасный
сбивки пушек вместо масла.
В косности мышления
на военные доктрины
шли ресурсы Украины,
силы населения.

Демократии союзник,
так за мир страдал соузник
соцсодружно-лагерный,
что скрипел щит оборонный
танко-авиационный
и ракетно-ядерный.

И при этом горожане
над копейкой не дрожали.
В те года неблизкие
магазины и базары
цены на сельхозтовары
выставляли низкие.

Киевлянин, как ни странно,
на еду весьма гуманно
кошелек травмировал.
А ему трески печенку,
сливки, колбасу-копченку
неон рекламировал.

Шоколад, консервы, вина
гастрономная витрина
выставляла улице.
Коктейль бары, рестораны
разве что не вскрыли краны
с молоком от курицы.

Только работяга честный
стол не чтил деликатесный
с паюсом и палтусом.
Трех рублей ему хватало,
чтоб напиться до отвала
с баклажанным закусом.

Гегемон славянских наций
начал медленно спиваться.
Жизнь уныло-тошную,
без духовного исканья,
обостряла лишь компанья
в кости доминошные.

А чего им не хватало
и Политбюро не знало:
бартеры с кредитами
за пушнину, лес, алмазы,
нефть, руду, запасы газа
делали их сытыми.

Вот и отщепенцы чехи
очевидные успехи
в деле соцстроительства
недоверьем огорчили
и единство подточили
братского сожительства.

Нашим западным соседям
морду русского медведя
и лапопожатие
вздумалось сменить приличным
человеческим обличьем
в рамках демократии.

Тут Варшавский блок могучий
”мирный“ облик свой дремучий
показал с изнанками:
оттепель над Пражским градом
августовским снегопадом
разметелил танками.

Партактив зашторил призму
преломленья к сталинизму
брежневской политики.
Лишь на кухнях диссиденты
ее мрачные моменты
подвергали критике.

В самиздат писал страницы
нобелевский Солженицын,
академик Сахаров.
Нерв Высоцкого гитарный
надрывал мажор фанфарный
политагитаторов.

Те о мире хором пели,
над цитатами корпели,
скисшими от тления,
тезисами докучали
и три года отмечали
день столетья Ленина.

В развитом социализме
воцарился образ жизни
стадопоголовия.
Нарушающих границы
принимали психбольницы
или же Мордовия.

Выдвиженцы в слой карьерный
приучились лицемерно,
раз им честь оказана,
своей думать головою,
говорить совсем другое,
делать – что приказано.

Чтоб у флюгерного нюха
выветрить остатки духа
националистского,
Первым князем Украины
на партийные вершины
возвели Щербицкого.

Тот хозяйственной рукою
финансировал рекою
новое строительство.
Думал с челядью дворцовой
Киев в город образцовый
превратить на жительство.

Вклад вложил в архитектуру
пышностью Дворца культуры
с суперновой сценою,
зданием Укрпрофсовета,
комплексом Политпросвета,
спортядра ареною.

Засверкало в нем ”Динамо“ –
европейская реклама
лидера ЦеКовского.
На стотысячном овале
кубки кубков добывали
хлопцы Лобановского.

Плебс жилых рабочих селищ
хлеба требовал и зрелищ –
верха удовольствия.
Под партийною вертушкой
Киев обошел опушкой
кризис продовольствия.

Следствием самогипноза
в эффективности колхоза
(с липовыми справками
на всетерпящей бумаге)
обесстыдились продмаги
голыми прилавками.

За колбасной палкой в стычку
пол России в электричку
на Москву обжорную
в выходные дни погромом
устремлялось к гастрономам
в очередь позорную.

Киевлянин через кассу
покупал спокойно мясо
с колбасой засушенной.
Лишь на сахар самогонный
спрос прижал лимит талонный
да на хлеб свинюшинный.

На уборку урожая
регулярно выезжали
горожане лишние.
Экс-колхозники при этом
заселяли горсовета
площади жилищные.

Где паслись бычки и кони
на просторах Оболони
в радость деревенщине,
вырос лес домов бессчетных
призматически-высотных,
как и на Троещине.

На пилонах мост Московский
перекрыл разлив днепровский
Северною трассою.
Новой веткой метростроя
разобрались под землею
с пассажирской массою.

Виноградарь освятили,
Харьковский массив намыли
спально-летаргический.
И под каждый жилоазис
подводили прочный базис
идеологический.

Подтверждал мифологему,
что извечную проблему
разрешил жилищную,
изменил основы быта
Ленин, вставший из гранита
копией вторичною.

Тезка-князь с крестом поднятым,
накануне круглой даты
киевлян крещения,
лично из своей подпорки
Ильичу отрыл полгорки
для музея Гения.

Юбилей тысячелетний
христианства в русской ветви
промелькнул стушевано.
Дату Киева начала
Украина отмечала
театрализовано.

Кий, Хорив и Щек с сестрицей,
ради крупных инвестиций
в юбилей нечаянный
(по сомнительным расчетам),
снова с помпой и почетом
к берегу причалили.

Из блестящего металла
радугою засверкала
им для обозрения
арка над зеленым спуском
в честь украинцев и русских
воссоединения.

В прибыль города на лето
масла подлила бюджету
чаша олимпийская.
Ладан сметного кадила
”Малая земля“ родила
подновороссийская.

Из земли с металлом фарша
вылепился новый маршал -
пятиждыгероишный!
В Киеве к его медалям
специальный трест создали
памятникостроишный.

Мировой войны ”ликвидам“,
ветеранам, инвалидам,
в знак благодеяния,
выше Лаврской колокольни
в виде женщины прикольной
встало изваяние.

Ей в опору под ботинки
напихали фотоснимки
в борзоописаниях,
где в полковничьей одежде
бил фашистов маршал Брежнев
на политсобраниях.

Леонид Ильич под старость
вроде помешался малость:
с титулами царскими
”Целиною“ ”Возрождался“,
орденами наслаждался,
как ребенок цацками.

Уренгоем, Самотлором
укрепляя нефтедоллар,
для Москвы достаточный,
БАМовскою стройкой века
для простого человека
принцип ввел остаточный.

Продовольственной программой
оталонил чернь по-граммной
нормой пропитания,
прививая метастазы
расхищения заразы
ради выживания.

Чувствуя себя неважно,
на душманов арбитражно
с Западом в коллизии,
весь в лампасах и петлицах,
за Афганскую границу
выдвинул дивизии.

Думал без единой пули
Прагу повторить в Кабуле,
да не с теми ссорились...
На кладбище Берковецком
взводы воинов советских
в Бозе упокоились.

Брежнев для добрососедства
не жалел людей и средства
латанной коммунии.
И, когда он сам скончался,
мало кто скорбеть старался
у портретов мумии.

А из горного Афгана
слали ”черные тюльпаны“
прах закрытых ящиков...
В судьбы дембелей с недугом
навсегда закрался другом
вороной ”Калашников“.

У простонародной смеси
девальвировались в весе
жизненные ценности.
На работе водку пили.
Годы лучшие губили
в воровстве и ленности.

И патрицианства бонзы,
под защитой бюстов бронзы,
Сталиным не битые,
к расхищению таланты
воплощали в бриллианты,
в тайники зарытые.

Ни Андропов, ни Черненко,
в эстафетной пересменке
Брежнева покойного,
не прижгли в душе славянов
язвы внутренних изъянов
времени застойного.

Их лечил бальзам речевый
Михаила Горбачева
нового мышления.
Освежить застой народа
тот задумал кислородом
ветра Ускорения.

В первом шаге ускоренья
задохнулось населенье
в ветре радиации.
На Чернобыльской АЭСе
вдруг ускорились процессы
ядерной реакции.

Из ученых сфер новатор
сунул нос свой в мирный атом
с мощностью всесильною.
Над Славутича голгофой
разразилась катастрофа
бомбой хиросимною.

Теледикторы вначале
иронично обличали
бред дезинформаторов.
Из зарплаты по копейке
вымогали партячейки
в пользу ликвидаторов.

Хладнокровьем киевляне
всю Европу удивляли:
в физике профанные,
шлангом пыль со стен смывали,
листья в парках собирали
в тюки целофанные.

Под смертельными лучами
солидарность отмечали
в майской демонстрации.
Ложь газетных сообщений
принимали с ощущеньем
умственной прострации.

Лишь когда народа слуги
отпрысков своих на юге
втихаря пристроили,
беспартийные мамаши
молодую смену нашу
на отъезд настроили.

Кто как мог и чем попало,
на машинах и с вокзала,
племя, пораженное
стронцием, отцы-разини
к родственникам вывозили
с места прокаженного.

Киев, с солнышком приветным,
стал как будто бы бездетным.
Химию опасную
мужики от пошлой жизни
разбавляли в организме
”бормотухой“ красною.

Горбачевским гуманизмом
шла борьба с алкоголизмом.
Втрое вздорожавшую
водку, в озлобленье бурном,
в магазинах брали штурмом
очередь прорвавшие.

Отливать ее обратно
приходилось не бесплатно
влагою безвредною.
Коммунальные сортиры
сняли кооперативы
хваткою арендною.

От киосков и с базаров
из подполья выползала
теневая мафия.
Пополняли ее сметы
с телевидеокассеты
кровь и порнография.

Проститутки, шарлатаны,
рэкетиры, наркоманы,
киллеры и кидалы,
вместо золушек и принцев,
в мозг незрелых украинцев
втискивались в идолы.

Впились, ощущая кризис,
в разрешенный малый бизнес
шефы комсомолии –
порнозалы и сортиры
в русле шли альтернативы
госкоммонополии.

Тех, кто мог по долгу службы
глубину веяний чуждых
проанализировать,
Перестройки неофиты
принялись травить открыто
и терроризировать.

В эМВэДэ, ГосБезопасность
камень запустила Гласность
строчками газетными.
На их прошлые эксцессы,
как с цепи, сорвалась пресса
темами запретными.

Вдруг на ВэПэКа проказу
хором отпустили мазу
отцы демократии.
Бывшим подвигам в отместку
дружно раскачали кресла
старой партократии.

”Аргументом“ крыл ”и фактом“
распоясавшийся автор
грязь номенклатурную.
Разыграли, как актеры,
”Взглядом“ телерепортеры
пьеску бесцензурную.

В Кремль на бурные дебаты
посъезжались депутаты,
избранные Гласностью.
И пошел процесс трезвона
у экрана с микрофоном
наведенья ясности.

С Горбачевым в диалоге
изощрялись демагоги
в дебрях разбирательства
”кто виновен“ и ”что делать“,
предлагая переделать
свод законодательства.

Возвестили час заката
славной пролетариата
авангардной гвардии –
отказались впредь всецело
выполнять любое дело
под контролем Партии.

Правили с трибуны тризну
по всему социализму
с хилой экономикой.
На Америку кивали:
к частной собственности звали
с капитальной логикой.

На словесном карнавале
почему-то забывали
коммунисты бывшие,
что Суданы и Непалы
тоже страны капитала,
и при этом – нищие!

Прибалтийцы и кавказцы
пересматривали святцы
общей географии:
их вожди, в своих границах,
размечтались отделиться
от московской мафии.

Им помог в том бесновато
съезд народных депутатов
РэСэФэСээРии.
Там фанаты огласили
суверенитет России
от своей империи!

Президенту Горбачеву
делегаты отрешенно
”импичмент“ ускорили.
Уникальным прецедентом
Ельцин стал дубль-президентом
все той же Московии!

Этот трюк контрабандистский
поздно раскусил Щербицкий:
в беспартийногайковом
беспределе растерялся
и навечно прописался
на кладбище Байковом.

Оценил бардак кремлевский
его Первый зам. ЦеКовский
по идеологии,
что в райкомах и обкомах
зубром слыл на идиомах
школы демагогии.

От Мазепы до Бандеры
лавры гетманской карьеры,
в полной незалежності
от имперского диктата,
вызывали в кандидатах
чувство жгучей ревности.

Чтоб не в космос и не в БАМы,
а в партийные карманы
всплыла привилегия
из казны грести доходы,
проводилась тайным ходом
Кравчука стратегия.

Он с улыбкою гурмана
возражал с телеэкрана
украинской мовою
диссидентским активистам,
видевшим без коммунистов
Украину новую.

Клялся Богом, зная меру,
что за всю свою карьеру
правду лишь отстаивал,
избегал в быту комфорта...
И чиновничья когорта
на него поставила!

Импозантный и опрятный,
женщинам он был приятный
тем, что чтил семейственность.
За природное здоровье
от крестьянского сословья
не скрывал наследственность.

Голодающим студентам
обеспечил дивиденды
новой олигархией,
ошарашив населенье
вдруг возникшей из забвенья
РУХовской анархией.

Вне номенклатурных литер
к власти рвался грозный лидер
с западной окраины,
что на москалів пархатых
вешал жупел виноватых
в косности Украины.

З прапором жовто-блакитним,
під тризубом непохитним,
поводом для паники,
по Крещатику парадом
штурмовать Верховну Раду
двинулись жупанники.

Хором исполняли соло:
”Кравчука геть і Масола!“
В водевильной шалости,
повернув к кацапам спину,
самиостійну Україну
требовали в ярости.

Демонстрировалась сила
Вячеслава Чорновіла
та його прибічників,
от агрессии размаха
вызывая чувство страха
у русскоязычников.

Типы с КаГэБистской рожей
мозг морочили прохожим
гнилостью империи,
в нездоровой клетке края
микроскопом выделяя
русские бактерии.

Против антикоммунистов
вылезли ГэКаЧеПисты
лебединым опусом,
изолировав с утеса
Горбачева у Фороса
нераскрытым фокусом.

Всероссийские ковбои
президента, как герои,
вырвали из бедствия.
Под напором демократов
группа стойких партократов
сбагрилась под следствие.

Под шумок переворота
делегаты-патриоты
в Раде без дискуссии
в меморандумовской мине
незалежність Украине
заявить не струсили.

Самым главным патриотом,
незалежності оплотом,
Кравчука назначили,
перешли на рідну мову,
как бы нации основу,
гимн переиначили.

Красный флаг с звездою слитный
заменил жовто-блакитний
з тризубом в наличии.
Референдум прокрутили,
свои льготы утвердили –
вот и все отличие.

Оставалось присмотреться,
как на это дело Ельцин
будет реагировать,
да и Горбачева стражу
в час Союза демонтажа
деморализировать.

В анекдотной перетруске
белорус, хохол и русский,
как бутылку винную,
”на троих“ сообразили
разделить одним усильем
Родину единую.

И Шушкевич простоватый
обеспечил патронатом
заговор подельников:
без поклона Горбачеву
в Беловежскую чащобу
пригласил брательников.

Счел Кравчук тотчас возможным
паном стать ясновельможным
украинской нации,
тет-а-тетною лисицей
Ельцину вставляя спицы
в стадии прострации.

Натянул Борису нервы,
что Второй тот, а не Первый
в русской бухгалтерии,
что ”в законе“ взять первенство
можно только в президенство
РэСэФэСээРии...

От такого разговора,
подписаньем договора
антиуниатского,
три великих славянина
отделили Украину
от Союза братского.

Ельцин понял, как проспался,
что эСэСэСэР распался
Кравчуковым норовом.
С Русским царством облегченным
стал он выше Горбачева
беловежским сговором.

А народ понять не может:
чем же в принципе поможет
это разделение
друг от друга не зависеть
и все ж уровень повысить
жизни населения?

С выгодой кому-то дельце
склеили Кравчук и Ельцин
срочностью пожарною.
Впредь судьбу родного края
по ”Закону“ излагаю
мовою державною.




Частина ХІ.
Київ після 1991 року


Ще не вмерла Україна!
Навпаки, її година
щойно починається!
У своїй окремій хаті
їй від радощів співати
тільки й залишається.

Вдосталь харчових продуктів.
Скільки овочів і фруктів –
навіть важко визначить.
Молока чи не замало,
хліба, м’яса , цукру, сала –
на Європу вистачить.

Металургії зростання,
міць машинобудування,
флоту, енергетики
Україні, як в початок,
залишились у нащадок
з ”Юніон Сов’єтики“.

Та, на жаль, тавром родинним
у свідомості людини
перейшла у спадщину
звичка плутати з шинкарством
всезагальне господарство,
як у хлопа в панщину.

І не встигли українки
до блакитної хустинки
жовту підіштопати,
як фундатори держави
розкрутили такі справи,
що і не второпати.

Більшість громадян з відваги
надали вже переваги
особистій власності,
а громадську – між собою
в думках різали юрбою
на засадах Гласності.

Замість того, щоб громадську
власність поділити в частку
між всіма прошарками,
телебачним хіт-парадом
зайнялась Верховна Рада
внутрішніми сварками.

Хмара, Заєць, Драч, Юхновський
весь критичний грім РУХовський,
об’єднавшись в унію,
майже як ревтрибунали,
деструктивно виливали
на русокомунію.

Мартинюк, Мороз, Гуренко
запевняли з Симоненко,
що їх честь – кришталіна,
що партійна госпдіяльність
не несе відповідальність
за злочинства Сталіна.

А тим часом їх агенти
півсторічні дивіденди
від експлуатації
праці громадян безправних
тишком, поспіхом і вправно
покладали в акції .

В клунях, де разом юрбились,
раптом хазяї з’явились
в колі охоронників.
Шестисоті ”Мерседеси“
не ховали вже адреси
нації законників.

Кольору хамелеони
прийняли такі закони
про державні позики,
що всі гроші із бюджету
переклали рикошетом
в особисті возики.

Банки, трасти, товариства
заснували комуністи
задля спекуляції.
Захопив багатогрішних
апаратників колишніх
бум прихватизації.

Роздержавленням завзятим
за якісь сертифікати
з гербовою візою
промислову нерухомість
призвели у непритомність
фондовою кризою.

З економіки каліцтва
зупинили виробництво
бізнесу новатори.
Вщерть начхали герострати
на верстати-автомати
та на екскаватори.

Індустрійні м’язи людства
звів параліч до банкрутства
податками митними.
Металурги, металісти,
електронники, радисти
стали безробітними.

Без зарплати й пенсіону
торгували гегемони
тютюном, журналами...
А директорська команда
теж збувала контрабанду
скритими каналами.

Все майно, що встигло скластись
хоч в яку ринкову вартість,
за кордон вивозили.
Здобич з демпінгів безцінних
на рахунках анонімних
потайки морозили.

Карколомних справ барони
накопичили мільйони,
сховані від обшуків.
Їхні пані з паничами
більше грошей витрачали,
ніж нащадки Ротшильдів.

На Гаваях, в Монреалі
від афер відпочивали
на валютних допінгах.
Одяг, меблі, навіть їжу
брали тільки із Парижу
в ”кутюр’є “ та ”шопінгах“.

І колгоспні феодали
капітал собі складали
дивними орендами:
від безгосподарства юза
роздержавились від пуза
власними фазендами.

Не спитавши навіть згоди
пересічного народу
на таку комісію,
для прибутків з капіталу
з гальм спустили до долару
грошову емісію.

Девальвація купону
відірвала від мільйону
ореол романтики –
за збережені фінанси
видавали ощадкаси
паперові фантики.

В офіційні мільйонери
перейшли пенсіонери
разом з ощадкнижками,
в грі знецінення кредиток
пограбовані до ниток
держбанкшаромижками.

В відгук на пенсійну милість
жебраками опинились
рештки здобувальщиків
перемоги над фашистом –
харчуватись вбогим вмістом
смітникових ящиків.

На копання у гумусі
переладились бабусі
з юними онучками
рятуватись в генних звичках
в картопляних електричках
торбами й ”кравчучками“.

На аграрно-дачну пастку
Київ виїжджав на Паску
з Першотравня святами,
щоб хоч з грядок змогу мати
свій бюджет збалансувати
з цінами триклятими.

Навесні, улітку, восень
поставляла їжі вдосталь
ринку пропозиція.
Не надали їй відпору
в напрямку голодомору
рекет і міліція.

Замість того, щоб ловити
терористів і бандитів
(хай їм всім померкнути!),
зграї немічних старушок
з оберемками петрушок
розганяли ”беркути“.

Той, хто друзів мав хороших
(не байдужих і до грошів)
у державних закладах,
а до влади не дірвався,
спекуляцієй займався
в монопольних захватах.

Золота валютна жилка –
нафта, гас, тютюн, горілка,
банк з кредитним ігрищем,
офшор з донорством бюджетним,
мала свій зв’язок з конкретним
кабінетним прізвищем.

Зарясніла диким здирством,
пограбовуванням, вбивством
міста географія:
київську базарну ниву
різала на зони впливу
торгівельна мафія.

Держчиновники із ранку
йшли до офісного ганку
з збройними кортежами:
від хабарництва шалави
розбудовили державу
замками-котеджами.

Спростували всі заслуги
й деякі народу слуги
срібниками йудними,
хоч і закидали гучно
уряд президента Кучми
вимогами нудними.

Мав притулок свій розкішний
і прем’єр-міністр колишній
в банківський Швейцарії.
Долари вкладали в Штати
”комуністи “, ”демократи “,
”рухівці “ й ”аграрії “.

Молодиці для прибутків
подались у проститутки
в Грецію й Туреччину.
Хлопці з долі безпораду
повтікали у Канаду.
Ізраїль, Німеччину.

Ті, хто вдома залишились,
все на держбюджет молились,
як ченці і послухи,
а з грошів, що їм давали,
більшу частку повертали
за житлові послуги.

Так добробут наш змінився –
хто в шляхетстві опинився,
а хто в камердинерах.
Склались верства кольористі,
що живуть в одному місті,
та у різних вимірах.

Між панами й жебраками
ті, хто власними руками
свій добробут створюють:
щоб в житті не склалась драма,
первородний гріх Адама
працею замолюють.

Знають, що і в ріднім краї
тим, хто не чекає раю,
а почав “ішачити”,
творчий труд чи труд рутинний
все ж повинен неодмінно
користю віддячити.

За минулим не жалкують.
Вже сьогодні так працюють
в грошовому добриві,
що лише буркун ледачий,
як не схоче, не побачить
позитивні обрії.

Красочать нові будинки,
клекотять товарні ринки,
“Хілтон” треба зводити.
Фірми, фабрики й заводи
знов навколишню природу
починають шкодити.

На вузьких хайвейних трасах
в гурт залізний збита маса
іномарок швендяє.
Тротуар прасують люди
вдягнені, як в Голівуді,
хоч би й в секондхенднеє.

За гріхи лунає сповідь:
про спасіння Бога молять
души неушкоджені.
Храм Михайлівський, Успенський,
Пирогощі, Вознесенський –
знов новонароджені.

Гомонять дитячі зграї.
Поступаються трамваї
метробудним ящерам.
Під землею “Маркет” риють.
Пам’ятники бронзовіють
легендарним пращурам.

На центральному майдані
незалежність проростає
сном непередбаченим.
В європейський йде фарватер
міст слов’янських альма-матер
курсом неозначеним.

Двадцять першого сторіччя
вимальовує обличчя
часу траєкторії.
Буде ліпше там чи гірше –
розповість вже автор інший
Києва історії.