В то лето я болел. Не помню корью, свинкой или еще чем, но было обидно, да и тяжко. Иногда, когда температура поднималась выше чего-то ведомого матери, мне на лоб укладывали влажную салфетку и приглушали свет.
В полумраке фигуры людей, матери, отца или врача, если он приходил, становились нереально маленькими, кукольными, а комната принималась деформироваться и вращаться, лишая всякой ориентировки. В конце концов, это надоедало и я, точно это помню, начинал летать сам и из-под потолка наблюдать, и за матерью, и нашей собакой и самим собой, недвижно лежащим на койке, с тонкими белыми руками поверх темного одеяла из солдатского сукна.
Мать что-то говорила врачу, врач что–то объяснял ей и торопливо писал на маленьких листках свои медицинские закорючки. Потом он уходил, а я, устав от висения под потолком, возвращался в постель, ничуть не удивляясь проделанному путешествию. Казалось, так было принято.
Собственно разговор не о том. После нескольких ночей, когда жар пронизывал все тело и хотелось скинуть с себя, и одеяло, и простыни, и, казалось, саму кожу, температура спала, что засвидетельствовал градусник – основной атрибут медицины в доме. Дело пошло на поправку и, хотя при походах в туалет меня ещё пошатывало и дорога до него, через пронизанный солнцем сосняк, требовала сосредоточенности и усилий, впечатление легкости и воздушности мира вновь вернулось, не смотря на слабость и испарину покрывавшую лоб и всё тело после этих коротких вылазок.
Жизнь налаживалась. Занавески на окнах раздвинули, окна растворили, и свежий прохладный лесной воздух стал, как и прежде, осваивать все пространство избы, принося запах сосен, болота, реки и свежей листвы. Теперь лежать стало вовсе скучно и бессмысленно, читать не хотелось, а долгое разглядывание замысловатых древесных слоев на бревнах потолка и трещин на беленой печи окончательно приелось. Мать, прежде не отходившая от меня не на шаг, занялась запущенными делами, и я был предоставлен самому себе. Из доступных обязанностей осталось пить морс и ставить градусник. Что я и делал без напоминаний, предчувствуя скорую свободу.
В тот день матери срочно понадобилось сходить за хлебом в дальний магазин, к которому вела путанная лесная тропинка, через шоссе переходившая в широкую деревенскую улицу, покрытою короткой, кучерявой травой. Незаметно тропка переходила в песчаный проселок среди торфяного болота, поросшего чахлым сосняком, брусничными кустами и дурманящим багульником. Словом поход за хлебом, прежняя моя святая обязанность, занимал больше часа. Перед уходом мать налила морсу, встряхнула градусник и наказала следит за гречневой кашей, которая уже стала распространять дразнящий запах с высоты своего положения на круглой электроплитке.
Делать было абсолютно нечего. Я попил морсу, достал градусник и, терпеливо сверяясь с ходиками, держал под мышкой требуемые долгие минуты. Результат был предсказуем, тонкий блестящий столбик уже не выходил как прежде за пределы красной точки на серебристой шкале. Встал и посмотрел на кашу – она бодро булькала в недрах глубокой алюминиевой кастрюли. Повертел градусник, встряхнул и повторно померил уже не под рукой, а между ног, ну сами понимаете где. Результат не изменился. Тогда в голову пришла свежая идея: померить температуры между пальцами на ногах. Там она сильно уступала, так, что столбик едва оторвался от блестящего баллончика на конце прибора. Конечно, это не могло удовлетворить исследовательский пыл. Чтобы ещё померить? Снова проведал кашу и, выдернув вилку из белой фарфоровой розетки на темной бревенчатой стене, уставился на реку, сверкавшую сияющими осколками солнца и небес. Скучно. Под горячей крышкой каша медленно упревала, лишенная былого жара выключенной спирали, но ещё полная запасённой энергии…
Решение пришло мгновенно. Быстро освободившись от картонного круглого пенала и вооружившись тряпкой, я приступил к процессу. Не тут-то было. Из кастрюли валил горячий, обжигающий пар и решительно ничего не было видно. Тогда, замотав руку тряпкой и вытянув её сколь можно, отважно и бестолково ткнул сквозь белые клубы неизвестно куда.
Градусник коротко торкнул и внезапно стал удивительно легким, невесомым. Я выдернул руку и увидел, что баллончик, прежде блестящий и округлый покрылся зазубринами и обрёл легковесную прозрачность, а столбик, только что аккуратно уложенный вдоль шкалы, развалился на несколько частей, косо болтавшихся внутри стеклянного корпуса.
Ка-та-стро-фа!!!
Я понимал, что выволочки не избежать, но где-то в глубине еще обиднее было то, что эксперимент не удался. Хотя как сказать. Сразу признаться матери я не решился и, давясь, ел кашу до тех пор пока мать не узрела блестящие бусинки на дне тарелки. Бросилась к кастрюле –там та же картина. Поднялась страшная суета. Ртуть! Ртуть! Пары ртути!
Кашу тотчас выкинули, в доме открыли все окна и двери, а мне на дворе устроили капитальное промывание желудка, которое, очевидно, не сильно помогло.
Через несколько месяцев, поздней осенью стали периодически на мгновение отказывать ноги. Они внезапно становились ватными и никакой воли не хватало заставить их повиноваться. Так я и оседал там, где это случалось, и не сразу мог подняться без посторонней помощи. Пришлось матери возить меня на санках к врачу по той же тропинке, улице и проселку, запорошенных ранним снегом.
Потом все наладилось, были и лыжи, и велосипед, и бег, и спортивная гимнастика, словом, всё прошло. Всё, кроме страсти к экспериментам и памяти о полётах под потолком.