Вышел к селенью.
В полуночном мраке –
серым кольцом окружили собаки.
Псы из селенья над мёрзлой Олёкмой,
около смерти, от жизни далёко.
Что-то хотели узнать и унюхать –
запах свободы иль хлеба краюху,
свежую кровь на истёртых унтах,
или берлог наркотический страх?
Сел я на снег и рюкзак отстегнул.
Съешьте охотника! Тут же уснул.
Ночь на снегу была веком двадцатым,
грозным посланьем земным адресатам:
вот ваш итог, заплутавших во зле,
на мерзлоте, на продрогшей земле.
Но задымили крестьянские трубы,
печи затоплены, холод на убыль.
Псарня лежала кольцом вкруг меня.
Псарня теплом согревала меня.
Псы эти – лайки, овчарки, дворняги.
Ночь пролежал я в собачьем Бамлаге.
Спас меня псовый природный уют.
Встать попытался – они не дают.
Вместе примерзли мы к этому насту
сворой озлобленной, хищной, клыкастой.
С этого круга нельзя убегать.
Сука, спасенный, я стал их ругать.
Псарня ощерилась и заворчала.
Псарня утробно и злобно вскричала:
– Выйти отсюда живым не мечтай,
зюка,– для зюк! Ты стихи почитай!
Стал я читать о свободе по-русски
лайкам якутским и лайкам тунгусским.
Русский мой ум прошибала слеза.
Злобно в собаках вскипала гроза.
«Что ты читаешь нам, зюка очкастая?
Что нам свобода твоя бесклыкастая?
Дикая псарня, чеченцы Сибири,
мы до сих пор ничего не забыли.
Вместе с чеченцами нас привезли
грызть эти кости российской земли».
Я не хотел умирать одиноко,
около лжи, а от правды далёко.
Страшно мне стало, я собранным стал.
Взял карабин, их в упор расстрелял.
Вышел из круга убийцей собак
и закурил свой последний табак.
Иней на крышах от солнца горел.
Мир озверел, или я озверел?
Маугли северных джунглей России,
где меня бесы, спасая, взбесили,
Ради вселенской беды и вины,
верным помощником стать сатаны.
Что мне народы, с рожденья косые?
Если их кровь – первородство насилья?
Если берёзы – славянства зеваки?
Если спасатели были собаки?
Что мне свобода и холод, и мрак?
Я же убил меня спасших собак.