А я разучился раскладывать жизнь на плохое-хорошее, и даже не знаю, как правильно выгнать из сердца отчаянье. Наверное, это нахальство - показывать карты непрошено, но где-то внутри у меня прорвалась эта дамба нечаянно…
Ты с детства хотела на подиум – гибкой, и всеми желаемой. Когда остальные долдонили правила устной словесности, ты, полумадонна, девчонка с немыслимой польской окраины, с упрямостью танка стремилась прорваться к всемирной известности… Тебе по привычке казалось, что жизнь – это вечная выгода. Ты даже скрывала пристрастие к кошкам и опусам Даррелла. Когда оставалось немного совсем до последнего выхода, ты нервно курила, ты в поисках истины брошенной шарила.
А время летело, и некто из прозы твои откровения уже распечатал в стихи и тебя это тронуло, видимо. Но этот, далёкий, был чьим-то любимым, чужим до мгновения, и, может, за это тобой до душевной тоски ненавидимым. Наверное, где-то на грани надежды и дерзкого «пофигу», вы встретились вечером, ставшим внезапно для вас наваждением, и к августу я заорал от души не унылым дистрофиком, а шустрым наглёнышем, радуясь чудному чуду рождения.
А после – не знаю. Мне мало об этом другими рассказано. Я рос, как умел. Я взрослел. Становился умнее и сдержанней. Уже безоглядно не стал разливаться задорными фразами, себя протыкая своими законами, будто бы стержнями.
И всё-таки неудержимо тянулся к тебе.
До безумия.
Хотя понимал – между нами тот самый – чужой и нечаянный. И холод твой был для меня сквозь улыбки легко различаемым, как маска безмерной любви на личине египетской мумии. А ты становилась сторонницей грима и всяческой химии, всё реже читая стихи о любви и любимого Даррелла. И так же просила меня обращаться прилюдно по имени. Уже уставала легко. Ты ждала. Ты до времени старилась...
Мой мир – это праздник Амура, с его золочёными стрелами.
И время меня приучило ловить то, что жизнью отпущено.
Ну, да, я любил и люблю.
Я такой.
Ничего не поделаешь.
И в мире меня не случилось другого и лучшего.