Опять весна как зяблик опрометчивый
по снегу ходит сухонькими лапками,
ища поживы, хоть искать тут нечего,
и негде отложить яички с крапками.
Все липы ныне заняты воронами,
застрехи — воробьями-скандалистами,
а тополя с обрубленными кронами
торчат вдоль трасс уродами безлистыми.
Мы свыклись поневоле с этим городом,
он терпит нас, а мы — его, как отчима:
замкнись в себе, чтоб уцелеть непоротым,
а выйдешь из дому — скорей смешайся с прочими.
Весна тут неуместна, словно бедствие;
нет для неё ни сил, ни слов, ни времени;
ты ж не какой-то зяблик безответственный,
и не степной скакун, не знавший стремени.
Твои маршруты до секунд расчислены,
а то, что счастья нет и не предвидится,
не повод, чтоб терзаться злыми мыслями
и ручку золотить сестре-провидице.
Ты знаешь, где томятся огорчения –
на дне души, в глубоком тихом омуте,
навязчивые до осточертения:
похоронить их скопом и не помнить бы…
А после обернуться да хоть зябликом,
(пусть эта участь краткая и хрупкая),
и петь себе над лютиком и мятликом,
личинками и зёрнышками хрумкая.
Оно смешно лишь на житейский взгляд,
а так, по сути, ничего забавного.
Но тот, кто не был никогда крылат,
и ангела-то не сочтёт за равного.
Лети же, зяблик, во леса звенящие,
вплетай в весенний хор лихие росчерки.
А вы, земными тропами ходящие,
не будьте с птахой малою заносчивы.