Альманах ОРЬ 4

Дорогие друзья.
Перед вами очередной номер альманаха ОРЬ.
Рисунки,фотографии не отобразились,так же прошу не обращать внимание на переносы внутри слов. В самом альманахе всё нормально.


 Литературно-художественный альманах
 ОРЬ №4



ПОСВЯЩАЕМ
65-летию Великой Победы
и 275-летию со дня основания
города Орска


г.Орск
2010г.


СОСТАВИТЕЛЬ:
Городскова Любовь Николаевна,
председатель Орской городской общественной
организации литераторов «Сонет»

               РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
Муленко Александр Иванович – член Союза
писателей России, прозаик.
Чернова Лилия Владимировна – член Союза    писателей России, поэтесса.
Вашурин Андрей Николаевич – поэт, прозаик.
Безус Юрий Андреевич – поэт, прозаик.

 

ФОТО на обложке –
«Губерля. Вид на Белошапку.» КУЗЬМИН Сергей

В материалах альманаха сохранены особенности авторской орфографии.

;
ГОРОД В РАБОЧЕЙ СПЕЦОВКЕ

Орденоносный Орск (он первый из городов Оренбуржья в 1971 году награждён Орденом Трудового Красного Знамени), столицу востока области, называют дважды рождённым. Сначала, 15 августа 1735 года на левом берегу Яика закладывается крепость «о четырех бастионах», а у самого устья 31 августа  - «настоящий Оренбург о девяти бастионах». Когда не стало автора проекта  Ивана Кирилловича Кирилова, Оренбургскую экспедицию возглавил Василий Никитич Татищев. Через три года он посетил крепость и не одобрил места закладки. 20 августа 1739 года вышел указ о строительстве нового Оренбурга у Красной горы, вниз по Яику, и переименовании прежней крепости в Орскую.
Много воды утечет в Яике и Ори, два века пройдет, и только в тридцатых годах 20 столетия начнет складываться промышленный профиль Орска. В 1927 году будет открыто Орско - Халиловское никелевое месторождение, а в 1936 году нарком тяжелой промышленности СССР Серго Орджоникидзе  подпишет приказ «Об обеспечении строительства и пуска в Орске никелевого завода».

 В октябре 1931 года начнется строительство нефтепровода «Каспий   - Орск», а через пять лет польётся первый орский бензин. Эвакуированные в годы войны заводы  внесут свою лепту в экономику уральского города.         
В ноябре 1936 года СНК РСФСР утвердит генеральный план планировки Орска, разработанный под руководством Ганса Шмидта из группы крупного архитектора Германии Эрнста Мая. Идея строительства соцгорода  нашла свое воплощение именно в Орске. В советские времена город наш не сходит со страниц центральных газет и журналов, и не только потому, что славился холодильниками марки «Орск». Но еще и потому, что 280 тысяч орчан составляли ровно одну тысячную долю  двухсот восьмидесятимиллионного населения СССР.
Сегодня в Орске насчитывается свыше 200 предприятий. Городом в рабочей спецовке называют его.  Но не только работой славится Орск, его жизнь многогранна и живописна, как яшмовый самоцвет, на многокилометровых пластах которой стоит город.
 
 
ЧАСТЬ 1

 

СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ

Картосхема Оренбургской губернии и
степной ландшафт Заволжья
 Карандашный рисунок из рукописи
П.И. Рычкова — «Известие о начале и состоянии Оренбургской комиссии».
 
 
 
НА БЕРЕГАХ УРАЛЬСКИХ
(отрывок)
Олег ПИМЕНОВ
Ученик 10 класса школы №2 города Орска

Во времена царствования императрицы Анны Иоанновны (1730-1740 гг.) Санкт Петербург решил укрепить позиции русских в Башкирии и восстановить порядок в этом беспокойном крае. После обсуждения было принято решение поступить в духе старых традиций; а именно: в глубине Башкирии запланировать строительство новой, более обширной Закамской оборонительной линии. Строительство новой линии должно было начаться не ранее чем через 2 года, тем временем в том же 1730 году, Абулхаир прислал ещё одно посольство уфимскому воеводе Ивану Бутурлину для обсуждения вопроса принятия русского подданства. Оба посла – Кулумбет Кумтаев и Сеиткул Куйданкулов были отправлены в Санкт-Петербург, куда они прибыли в начале 1731 года. В своем письме Абулхаир открыто просил русских защитить их от нападения джунгар и волжских калмыков. Взамен Абулхаир обещал помочь русским в деле принятия каракалпаками, туркменами и хивинцами подданства России.
9 февраля 1731 года Анна Иоанновна решила пойти навстречу Абулхаиру. Это были знаменитое событие в жизни кочевого народа – начало добровольного присоединения Казахстана к России.  Императрица  подписала грамоту о принятии киргиз-кайсаков в свое подданство. Именно в это время обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кирилов предложил построить укреплённый город у слияния рек Орь и Урал для защиты казахов от нападений калмыков и джунгар. Задача же предоставления условий русских Абулхаиру была возложена на обрусевшего татарского князя из Уфы Алексея Ивановича Тевкелева, определенного Петром Великим для подобных поручений еще восемь лет тому назад. Кирилов предложил, чтобы Тевкелев также убедил Абулхаира в преимуществах постройки крепости на реке Орь.      
В декабре 1732 года Абулхаир отправил в Россию ещё одно посольство, возглавлявшееся его вторым сыном Эрали. Несколько представителей от Большой Орды сопровождали отряд в Уфу для ведения дальнейших переговоров.  В начале 1734 года посольство прибыло в Санкт-Петербург.
Тем временем Кирилов не сидел на месте.  Через своего друга- переводчика Иван Кириллович Кирилов все-таки сумел убедить Абулхаира в том, что для защиты новых подданных Российской империи надо построить в степи сильную крепость, и посоветовал ему обратиться с такой просьбой к императрице. Это идея пришлась по душе Абулхаиру. И тот в свою очередь, официально попросил об этом русское правительство. В своем проекте под названием «Изъяснение о Киргис-кайсацкой и Каракалпакской ордах», который Кирилов подал в кабинет Анны Иоанновны весной,  Кирилов сумел настолько глубоко и всесторонне обосновать необходимость создания города- крепости за Уральским хребтом, там, где в Яик впадает река Орь, что его проект был, в конце концов, одобрен в высоких инстанциях.
 Уже 1 мая 1734 был одобрен проект Ивана Кирилловича Сенатом, и дана "всемилостивейшая апробация", где говорилось о постройке города на Ори, обеспечении строительства рабочей силой, финансировании экспедиции, включении войсковых подразделений и т.д. Последний пункт гласил: «ко отправлению выше изложенных всех дел определить обер-секретаря Ивана Кирилова и с ним быть мурзе Алексею Тевкелеву, которых туда отправить немедленно и дать полную инструкцию и указы, а сколько каких людей надобно отсюда и из Москвы, о том донесть». Подробная инструкция, включавшая и устройство пристани на Аральском море, была дана 18 мая. В тот же день Кирилов получил указ о больших полномочиях, беспрекословном выполнении всеми военными и должностными лицами его приказов и оказании ему всяческого содействия.
В довершение будущему городу 7 июня 1734 года Анной была подписана «Привилегия», скрепленная также подписями А. Остермана, П. Ягужинского, князя А. Черкасского. Именно в этот день город получил официальное свое имя.  Анна  резюмировала: «Город при устье реки Орь устроить. Снарядить экспеди¬цию инструментами и принадлежностями, каковы можно сделать в Екатеринбурге, порох и свинец отпустить из Казани и Уфы. Уфимских доходов, что сверх казны, никуда не отсылать, а употребить для сей экспеди¬ции. Посему с Богом строиться и именовать¬ся Оренбургом».
 Несколько слов о происхождении названия города. Одни считают, что первая половина топонима происходит от названия реки Орь. Вторым компонентом имени нового города является слово «бург». По-немецки так называют обычный город. Ещё в прошедшие два с половиной века некоторые краеведы выдвигали вторую версию. Они считали, что слово «Орь» ассоциируется с немецким словом «Ор» (ухо). И если будущий город должен был стать форпостом России, то, значит, его можно было сравнить с ухом, выставленным в степную сторону. Но достаточно сказать, что Рычков, Аксаков, Ферсман и многие другие исследователи, краеведы, картографы называют Орск именем, которое дала ему река Орь.
18 июля 1734 года Иван Кирилов вместе с казахскими послами прибывает в Москву,  где начинает собирать команду. В состав экспедиции были  определены горный лаборант для определения полезных ископаемых, аптекарь, врач, ботаник, историограф, художник, архитектор, артиллерист, канцелярские работники ,17 военных, всего же около 100 человек.
Многих трудов стоило найти умных специалистов.  Ботаником стал Иоганн Гейецельман, математиком -астрономом приглашен был английский капитан Джон Эльтон. В качестве бухгалтера в экспедицию был включен Рычков П.И., впоследствии названный «Колумбом Оренбургского края» и хорошо описавший этот край в книгах «История Оренбургская (1730-1750 г.г.)» и  «Топография Оренбургская».
Экспедиция имела большие полномочия, ей должен был подчиняться уфимский воевода. Помимо ученых, топографов, инженеров, военных, в составе экспедиции находились несколько студентов Славяно-греко-латинской академии и священник. Любопытный факт: первоначально священником в экспедицию Кирилова вызвался ехать Михаил Васильевич Ломоносов, учившийся тогда в классе риторики Славяно-греко-латинской академии. Однако во время допроса в канцелярии Академии Ломоносов признался, что он сын крестьянина и положен в подушный оклад, а не сын поповича, как говорил прежде. После этого признания Ломоносов вообще не был рукоположен в священники, и вопрос об участии его в экспедиции отпал…
Пробыв в Москве два месяца, набрав специалистов, закупив оборудование и получив снаряжение для воинских частей, Кирилов с экспедицией на 11 судах отправился в Казань. Здесь, приняв Пензенский полк и артиллерию, он санным путем 10 ноября 1734 года прибыл в Уфу, где решено было перезимовать.
Время для приготовлений перед последним переходом у Кирилова ограничено. За несколько месяцев он в столице Башкирии должен пополнить провиант, запастись инструментами и стройматериалами для обустройства нового города. Здесь же из прикомандированного пензенского полка, уфимского пехотного батальона и учрежденного нового  Оренбургского эскадрона, состоящего из уфимских дворян  и казаков, создается военный   гарнизон будущего нового города.
 В январе 1735 года из Екатеринбурга экспедиция получает артиллерийское снаряжение  и боеприпасы. Через месяц одна рота с артиллерийским вооружением выходит в путь.
 Экспедиции были приданы 15 рот регулярных войск,350 конников, 1000 местного населения башкир и татар, кроме того, обоз с провиантом и артиллерийскими орудиями в количестве 25 медных и чугунных пушек, две пудовые гаубицы и две медные мортиры, предназначавшиеся для будущей Оренбургской крепости.
 Художественно описывает В.Пикуль в своём романе «Слово и дело»:  «Дорога дальняя,  и, пока он ехал, Кирилов времени даром не терял. И другим житья спокойного не давал. У него в экспедиции все трудились. Геодезисты край исходили,  по картам его разнося; плавали по рекам, пристани намечая. Уже готовилась первая карта земель Башкирских,  а карта - суть основа всего.  Виделись уже в будущем заводы великие, рудники медные и шахты разные. Гейнцельман открывал не виданные на Руси травы, копал древние курганы и могильники; живописец  Джон  Кассель (человек по молодости азартный) в такую глушь забирался, где с него, с живого, чуть шкуру однажды не спустили. А другом верным Кирилову стал бухгалтер - Петр Рычков,  безвестный паренек из Вологды, где набрался ума-разума от пленных шведов, и был Рычков до всего жаден, до всего охоч.
По дороге к устью реки Орь к экспедиции присоединился Вологодский драгунский полк с артиллерией.
Кирилов шел в поход, окруженный купцами индийскими и ташкентскими. Ботаник Гейнцельман в котомку травы редкие собирал; ведал он историю древнюю, географию мира,  геральдику,  юриспруденцию - собеседник занятный. А живописец Джон Кассель умудрялся из седла шаткого виды разные в альбом зарисовывать.
От рудознатцев Кирилов получал известия радостные:
- Нашли соль и яшму...  медь и порфир...  серебро, мрамор!»
В «Истории Оренбургской» Рычков так написал о своем начальнике и учителе: «Что касается до происхождения оного Кирилова, то он хотя незнатной природы был, но прилежными своими трудами и острым понятием в канцелярии Правительствующего сената, из самых нижних чинов порядочно происходя, ещё при жизни... Петра Великого в чин сенатского секретаря произведен, и при разных случаях имел счастье достоинство своё со многим его императорскому величеству удовольствием засвидетельствовать, а особливо имевшеюся у него натуральною охотою к ландкартам и географическим описаниям... Сциенции схолатической хотя никакой не учил и основательно не знал, но был великий рачитель и любитель наук, а особливо математики, механики, истории, экономии и металлургии, не жалея при том никакого своего труда и иждивения»2.
      Во время похода Кирилов решает заложить на реке Яик пристань, через которую отправлялись бы грузы (лес, провиант, металл) для строительства Оренбурга.
На поиски подходящего под пристань места вверх по Яику Кирилов отправил команду во главе с прапорщиком Гладышевым. Самое удобное место было найдено при впадении реки Урляды в Яик. В конце 1735 г. пристань была построена и стала называться Верхнеяицкой. В ней был оставлен небольшой гарнизон солдат, экспедиция двинулась по реке Яик дальше.
В составе Оренбургской экспедиции оказались и военные  моряки и судовых дел мастера (ведь вначале планировалось построить несколько шлюпов на Яике, разобрав их,  держать в готовности, а когда связь с киргизкайсаками и  каракалпаками утвердится, разобранные суда перевести на  Аральское море). Вскоре после того, как было закончено  строительство крепости на Ори, неподалеку от неё, на берегу Яика срубили небольшую верфь.
Корабельщики приступили к работе. Один за другим на берегу появлялись у берега никогда не виданные тут преж¬де: словно скелеты гигантских рыб, шпангоуты, форш¬тевни, килевые брусья. Они оббивались досками, тщательно конопатились, спускались на воду, достраивались на плаву. Было построено несколько шлюпов. На них ставили таке-лаж, вооружение, испытывали ходовые качества. Намеча¬лось зимой поставить шлюпы на специально изготовлен¬ные огромные полозья и перевозить по снегу до берегов Арала. Тогда же укомплектовали команды судов. Начальником флотилии назначили англичанина Джона Эльтона (позднее он перебежал в Персию, став ярым врагом России).  «Сухопутное плаванье» - переброска флотилии на Аральское море так тогда и не состоялась.
6 августа (19 по н.с) - наконец  в степной желти блеснули воды Орские - конец пути. Дорога в 700 верст от Уфы до будущего Оренбурга оказалась для корпуса Кирилова самой трудной.
Как видно, план  Кирилова, составленный умозрительно, на основании одних теорий, на деле оказался не столь легко осуществим.  «Пришлось мечтать не об устроении флотилии на Аральском море, думать не о снаряжении торговых караванов из Оренбурга через киргизскую степь в богатую золотом, пряностями, драгоценными камнями и тонкими тканями благодатную Индию, — писал историк П. Н. Столпянский, — нет, пришлось вести упорную кровавую борьбу за каждый шаг, за каждый кусочек номинально числящейся за ними земли и вести борьбу на два фронта. С двумя народностями, тоже номинально состоящими в нашем подданстве: с боков давили башкиры, которые понимали, что их владычеству пришёл конец, а впереди были воинственные номады киргизы…».
15 августа 1735 года  после необходимой подготовки заложена небольшая крепость недалеко от Ори. Именно этот момент и войдет в историю как день рождения Орска. Кстати празднества по случаю очередного дня рождения в Орске приходятся на 30-е число августа, хотя 15-го заложили крепость. Такое недоразумение объясняется новым календарем, введенным уже в 1918 году. Поэтому приходится заниматься своеобразной арифметикой, чтобы точно подсчитать конкретное число.
В  рапорте в Петербургский Сенат сообщалось: «Августа 15 Оренбургская крепость купно с цитаделью на горе Преображенской заложена и следует работа с поспешностью». Гора названа Преображенской в честь прибытия экспедиции 6 августа, в день праздника Преображения.  Судя по сохранившемуся плану и описаниям современников это было типичное укрепление, построенное с правилами того времени. Она имела четырехугольный план, т.е. с четырьмя выступающими «фасадами» по углам.  Внутри располагались казармы, которые строились из сплетенных прутьев и ветвей, их обмазывали глиной и травой, а затем всё это белили. Первоначально было построено всего четыре казармы.  С наружной стороны крепости был ров и вал, оплетенный хворостом и обложенный дёрном, ширина его составляла около 3,5 метров, глубина 2,1.  На бастионах были установлены пушки, а в центре крепости построена деревянная церковь Андрея Первозванного. В крепости существовало двое ворот - на север в сторону Яика и на запад. Так же, была построена цитадель  на горе Преображенской. Это такое небольшое деревянное строение, способное к самостоятельной обороне, было оно обнесено невысокой насыпью с частоколом общей высотой порядка 2-х метров, путь от крепости к цитадели защищали надолбы- заграждения из нескольких рядов бревен и камней, врытых в землю.
   На другой день после закладки, Кирилов сообщил в Петербург, что в районе обнаружены «благонадежные признаки» ряда полезных ископаемых (в том числе и серебра), а также открыт порфир, мрамор и яшма. 30 августа в крепости ввели солдатскую ко¬манду, а утром 31-го установили артиллерию. За такой короткий срок (24 дня) конечно же, не многое было закончено. Ров не достигал нужного профиля, а во многих местах его не было совсем, крепостная стена носила вре¬менный характер. До зимы оставалось мало времени, и надо было иметь хотя бы какую-то крышу над головой. Кстати, зима в этот год была ранняя.
  31 же августа торжественно с пышной церемонией после молебна заложили «при Яике и устье Орском настоящий Оренбург о девяти бастионах по ситуации места регуляр¬но при выстреле трех раз из тридцати одной пушки оный зеленым и синим камнем зало¬жен и оставлен без работы до следующего года».
 Однако вскоре выяснилось, что устье реки Орь — неудачное место для крупного города, предназначавшегося быть и крепостью, и административным центром для обширного края. Оказалось затруднительным обеспечить удобные транспортные связи с городом, кроме того, он страдал от весенних разливов рек Яика и Ори. Возникла необходимость перенесения города в другое место. В 1740 году его пытались основать ниже по реке у урочища Красной горы (сейчас село Красногорское), присвоив городу у устья реки Орь название Орской крепости (ныне город Орск). Но и это второе место было признано непригодным для Оренбурга, и в 1742 году последовало решение построить город Оренбург у устья реки Сакмары, т. е. там, где он стоит и сейчас.
Инициатор экспедиции не дожил до момента основания Оренбурга на новом месте. И. К. Кирилов умер в 1737 году, в городе Самаре.
После смерти И. К. Кирилова начальником Оренбургской комиссии (так тогда именовалась Оренбургская экспедиция) был назначен В. Н. Татищев — видный государственный деятель и крупнейший историк и географ первой половины XVIII века.
Новый правитель края, при первом же посещении Оренбурга, нашел крепость «в ужасном состоянии», были приняты меры, и крепость была «регулярною земляною работой и рвом уфортифицирована». Одновременно под руководством В.Н. Татищева выстроили гостиный и меновой двор в Оренбурге (Орске) на западе (в настоящее время там находится рынок Старого города).
Василий Никитич всё же считает, что крепость на Ори не оправдывает возложенных на неё надежд, из неё сложно управлять жизнью большого края. Каждую весну давали о себе знать паводки. Чрезвычайно затруднялась доставка продовольствия и боеприпасов, так как на пути лежали горные массивы и бескрайние степи. Крепость находилась в явно неприглядном состоянии. Требовались большие затраты труда для поддержания её в порядке и боеспособности.
Стоит сказать, что Татищев не только увидел все неудобства, но и, как только мог, значительно преувеличил их. «Оплетена была хворостом и метровым рвом, а метров на сто и рва не было, так, что зимою волки в городе лошадей поели». И тут были свои причины. Татищев издавна ревностно относился к Кирилову. Потомственный дворянин, он считал Кирилова выскочкой из простонародья. Особенно неприязнь эта усугубилась после того, как не Татищева, а Кирилова назначили начальником очень ответственной Оренбургской экспедиции. Татищев всячески старался принизить значение сделанного Кириловым.
Татищев направил инженера-майора Ратиславского с группой изыскателей вниз по Яику с поручением подыскать более подходящее место для Оренбурга и, в частности, тщательно обследовать место на крутом берегу реки у Красной горы. Получив предложение Ратиславского, Татищев лично побывал в тех местах и нашел их вполне приемлемыми.  20 августа 1739 года вышел указ, где было сказано: «Город Оренбург строить на изысканном месте вновь при Красной горе…, а прежний Оренбург именовать Орская крепость». Город, таким образом, не был построен, а название города четыре года носила только небольшая крепость, но по привычке Орскую крепость именовали городом Оренбургом до августа 1741 года. 
В 1742 году новый начальник Оренбургского края И.И. Неплюев продолжил работы по развитию и укреплению Орской крепости. Вокруг горы, где была цитадель, соорудили земляной вал с четырьмя полными и двумя полубастионами высотою около 3-х метров и шириной около 6-ти; вал был обложен дерном, а в отдельных местах выложен камнем и окружён рвом. На восток, к озеру был построен вал с воротами. Это новое укрепление Неплюев И.И. назвал Преображенским замком, размеры которого составляли с запада на восток 510 метров, а с севера на юг 350, что значительно увеличило общую площадь Орской крепости. К востоку от крепости в 200-300 метрах от вала (между крепостью и озером) появилась небольшая слободка, где селились в основном отставные солдаты с семьями и другие гражданские лица. В 1749 году в сильный паводок Яика вновь «Орская крепость затоплена, что жители кое- как успели уйти на другое место со своим имуществом». И с 1749 года все постройки и церковь перенесены на новое место. Это место -  вершина горы Преобра¬женской, цитадель к этому времени уже утратила свое значение. Под обычную застройку использовалась только южная, примыкающая к горе, часть перво¬начальной крепости. Крепость же (новой постройки 1742 г.) несколько разрослась в западном направлении, а с восточной стороны был построен вал со рвом. В 1752 году вновь выстроенная полукаменная церковь приняла первых прихожан.

Укрепления крепости поддерживались в надлежащем состоянии вплоть до 1830-х годов, о чем пишет П.И.Рычков в 1762 году в «Топографии Оренбургской области»: «Она поныне из всех новопостроенных крепостей, включая нынешний Оренбург, лучше укреплена и снабжена дос-таточною артиллерию. Гарнизон её состоит из двух рот драгунских и половины пехотной да из пятидесяти казаков, которые почти все иноверцы... Церковь в ней каменная во имя Преображения Господня, построенная на каменном круглом кургане, который имеет нарочитую вышку, из красных яшмовых камней состоит и называется Преображенской горой, отчего церковь со всех сторон, весьма далеко видна и крепости немалое украшение причиняет. Жительства в ней и вне крепости дворов до трехсот». В это время Орская крепость была главной крепостью при Орской дистанции Верхне-Яицкой укрепленной линии. В её подчинение входили 5 крепостей и 9 редутов. До 1746 года Орская крепость по-прежнему оставалась крупным торговым центром на юго-востоке России, о чем свидетельствует рост торговли с киргиз-кайсацкими жузами и Средней Азией на меновом дворе.
В конце XVIII века Орская крепость была небольшим укреплением третьего разряда, не имеющим никаких наружных пристроек «могущих служить усилению обороны крепости». Она имела на горе полукаменную церковь, 47 домов, 3 солдатские казармы и 9 других строений. Всего жителей в крепости мужского пола – 129. В Форштадте, в котором жили вольнонаемные русские, казахи, татары, а также семьи солдат – 73 души. Казённые строения – комендантский дом, караульня, провиантский магазин, склад, артиллерийский цейхгауз – обветшали. Дома были деревянные, низкие, с окнами вовнутрь дворика и только дом коменданта был каменный.
 С 1835 года, в связи с переносом строитель-ства новой пограничной линии далее в казах¬скую степь, Орская крепость утрачивает своё значение как пограничный укрепленный пункт и постепенно становилась местом ссылки.   Весной 1837 года приступили к постройке «Непрерывного вала» по проекту военного губернатора В.А. Перовского в 20 верстах     от  крепости.
Вокруг неё и по яицкой линии росли и крепли другие крепости, которые были в своё время построены по инициативе И.К.Кирилова для обеспечения безопасности проезда в Оренбург и защиты границ Российских. В 1736 году основаны крепости Губерлинская, Озерная, Бердская, Камыш-Сакмарская, Сорочинская и другие. В 1743 году на месте Бердской крепости был заложен Оренбург. В 1744 году учреждена Оренбургская губерния с центром в этом городе. Оренбургские казаки были объединены в Оренбургский нерегулярный корпус. Позже он стал именоваться Оренбургским казачьим войском. В награду за пожизненную службу казаки получали землю. Постепенно основная часть земель, находящихся вблизи Орска, стала собственностью казачьего войска. Во второй половине XVIII века положение трудящихся губернии резко ухудшилось, усилилась эксплуатация их помещиками. Каторжным был труд заводских приписных и крепостных крестьян. Острая борьба шла в войске между рядовыми казаками и старшинской верхушкой. В 1772 году казаки подняли восстание, которое было жестоко подавлено. Когда в 1773 году началась крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачёва, казачество активно поддерживало восставших. Почти, два года бушевала пугачевская вольница на берегах Яика. Воды реки обагрились кровью многих тысяч убитых. Крестьянская война под предводительством Пугачёва закончилась жестоким поражением восставших.
В 1775 г. императрица Екатерина II, желая уничтожить в народе память о крестьянской войне, приказала переименовать Яик в Урал, а Яицкий городок - в Уральск.
;
ЧАСТЬ II
 
«ЗДЕСЬ ПАМЯТИ МОЕЙ
ПРОСТОРНО…»
 
ПО СЛЕДАМ ЖИЗНИ ПИСАТЕЛЯ
В.П. ПРАВДУХИНА
Сергей АТАНОВ

ученик 11 класса школы №56 г.Орска,   дипломант Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» 2009 г. за эту работу.               
Руководитель данного проекта:               
Сопоцько Г.А. - руководитель Орского Клуба юных геологов   
             
          Орский Клуб юных геологов в течение последних шести летних сезонов организовывает выездные полевые лагеря в районе Карагайского бора в верховьях р. Губерля (Кувандыкский район, Оренбургская область). Я был участником лагеря в 2006, 2008 и 2009 гг.
          Наш палаточный лагерь располагался в 3-х км от пос. Карагай-Покровка, в верховьях р. Губерля. Лагерь находился на полном самообслуживании – мы сами устанавливали и окапывали палатки, защищались от дождя, заготавливали дрова. Еду готовили дежурные на сложенной из камней печи. Воду приносили из родника (1,5 км от лагеря), за молоком дежурные по вечерам бегали в поселок. Время работы полевого лагеря в 2003 и в 2004 гг. совпало с периодом сильных проливных дождей. Иногда приходилось буквально выживать в экстремальных условиях. Было трудно, но очень интересно. Никто не пищал и не просился домой. Программы полевых работ были полностью выполнены.
       За время пребывания в полевом лагере юными геологами были обследованы и изучены все самые интересные места в долине реки Губерля и в Карагайском сосновом бору. Кроме геологических работ мы изучали природу района, проводили экологические наблюдения. Юными геологами – экологами сделаны фото и видео – съемки на участках бора со следами пожаров и самовосстановления растительности бора, в зонах нашествия непарного шелкопряда и «диких» туристов.
       В 2003 г. вышел прекрасно иллюстрированный буклет член – корреспондента РАН Чибилева А.А. «Карагай – Губерлинское ущелье», который очень помог нам в процессе работы. Из него  мы впервые узнали о писателе Валериане Павловиче Правдухине, несколько лет в юности проживавшем на хуторе Шубинском, что в пяти километров от посёлка Карагай – Покровка. В своей книге «Годы, тропы, ружье» писатель дал прекраснейшие зарисовки природы района реки Губерля. К сожалению, мы долго разыскивали эту книгу – ни в библиотеках г. Орска, ни г. Кувандыка, ни даже г. Оренбурга  не смогли найти её. В школьной библиотеке оказалось хрестоматия «Оренбургский край в русской литературе и фольклоре», которая в 2004 г. поступила в школьные библиотеки города. В ней помещен небольшой отрывок из этой книги
       Весной 2008 г. работник краеведческого отдела городской библиотеки им. Горького Ирина Анатольевна Симедячек нашла, и сообщила нам, что один экземпляр книги В.П. Правдухина «Годы, тропы, ружье» есть в Орске в юношеской библиотеке. Позже мы услышали историю острова Правдухина (Ириклинское водохранилище) во время посещения пос. Энергетик. Летом 2008 г. нам удалось побывать в поселке Шубино

Верховья реки Губерли – Карагай-Губерлинское ущелье – своеобразную жемчужину Восточного Оренбуржья, мир первозданной природы среди распаханных полей Саринского плато, не могли не привлечь внимания многочисленных исследователей – географов, геологов, краеведов. О природе ущелья мы можем судить по впечатлениям известного русского писателя Валериана Павловича Правдухина (1892 – 1939гг.). В окрестностях хутора Шубинского в  5  км от пос. Карагай-Покровка прошла юность писателя. Сюда он не раз приезжал охотиться уже взрослым. Свои впечатления от природы этих мест он описал в книге «Годы, тропы, ружье». Валериан Правдухин оставил нам прекрасные зарисовки природы Степного Сырта: «Каждое лето в течение десяти лет я приезжал сюда месяца на два, чтобы бродить без устали по степям. До сих пор помню я каждый шубинский овражек, лесок, всякую березку в степи. А сколько красных, алых, розовых утренних зорь видал я в шубинских полях! Сколько багровых, бирюзовых, сиреневых закатов погасло на моих глазах! Какие острые, яркие молнии и огневые сполохи прорезывали ночное небо! Зори тогда мне казались рас¬светом моей собственной жизни. День в степи всегда напоминает человеческую жизнь: он так же прекрасен и долог, он так же мгновенно уходит в прошлое. До сих пор я не смог отыскать ничего в мире глубже и шире синеющих полевых далей, слаще запахов степного увяданья, чудеснее буйного весною разнотравья, пахнущего на зорях, как материнское молоко. В эти мгновенья чело¬век ощущает себя частью земли, а не отдельным существом»
     Благодаря книге В.П. Правдухина мы имеем возможность увидеть, как изменился животный мир этих мест за сто последних лет.   
       Писатель пишет: «Степной Сырт изрезан множеством увалов, крутых, глубоких оврагов. Из них самый памятный для нас Каин-Кабак, место волчиных выводков, кряковых уток, серой куропатки. Веснами по оврагу бушует вода, с шумом рушатся подмытые ею алебастровые громады снега. Летит масса всякой дичи: уток и куликов, самых различных пород гусей, казары, журавлей, стрепетов и дрофы. Утки, кулики выводятся здесь же по степным долам. В ковылях станует много стрепетов. В тридцати километрах, в горах, около хутора Разоренного, выводятся дудаки, высыпающие к осени на шубинские загоны. На Губерле и около Каин-Кабака держится серая куропатка, открытая мною чуть ли не на десятый год на¬ших охот в Шубине. По Губерле осенями нередко бывают богатые высыпки пролетного вальдшнепа»
   В течение двух летних полевых сезонов мы изучали природу Карагайского бора, расспрашивали местных жителей о птицах и животных, встречающихся в этих местах. Из крупных животных иногда заходят в сосновый бор лоси и косули, наблюдались даже дикие кабаны. Постоянно проживают лисы, заяц-русак, ежи, мыши-полевки, хомяки, тушканчики. Чаще всего мы встречали ежей, которые повадились даже питаться на отходах нашей кухни, зайцев и лис (особенно ночью). В окружающей степи имеются колонии сурков, обычны и суслики.
В верховьях реки Губерли (на ручье Таласи – левом притоке Губерли)  живет колония бобров. Мы насчитали 15 бобровых хаток и наблюдали частично или полностью поваленные ими березы, осины, ольху, ивы.
     В своей книге Валериан Правдухин ничего не пишет о бобрах. По словам местных жителей, бобровые плотины появились здесь всего около 20 лет назад. Как нам подтвердил представитель Правления Кувандыкского районного общества охотников и рыболовов Ю.В. Дерябин, действительно, в 80-е годы в Кувандыкский район завезли бобров. Естественных врагов у них (кроме человека) не оказалось, и они размножились чрезмерно. Район перенаселен бобрами. Расселившись по местным рекам, эти трудолюбивые зверьки создают искусственные плотины, из-за которых заиливаются луга и пастбища, пропадают родники. Волки и медведи, по рассказам жителей, в последние годы не появлялись. Следы медведей встречались в небольших лесах к северу от бора (туда медведи иногда заходят из Башкирии). Из пресмыкающихся нам часто встречались гадюки (серая и синевато-черная) и ужи.
      Вечером  мы засыпали под хоровое пение лягушек.
       Из крупных птиц встречаются тетерева, очень редко – глухари, много куропаток, обычны встречи со стрепетом, встречаются и журавли. Самые крупные в мире летающие птицы – дрофы – появлялись в этих краях в последний раз, по словам местных жителей, лет 30 назад.
       В заводях и плесах иногда гнездятся утки. Из хищных птиц обычны ястребы, луни, коршуны и подорлики, но преобладают птицы отряда вороньих – ворона серая, грачи, галки, сороки. Стаи грачей иногда наблюдаются длиной около 1 км. В жилых и нежилых (сараи, фермы) строениях поселка обычно гнездятся ласточки-касатки. В бору гнездятся скворцы, иволги, совы, дятлы, синицы, поползни, соловьи, воробьи и другие мелкие птицы, а в степи – жаворонки.   Неповторимый облик Карагая определяется его растительностью, и, в первую очередь, сосной, давшей имя всему урочищу (карагай с тюркского - сосна). Директор Института степи, член-корр. РАН Чибилев А.А., пишет, что: «По характеру растительности Карагайский бор является рефугиумом - убежищем реликтовой флоры. Карагай¬ский лес ныне самый южный и единственный форпост сосновых боров на всем Урало-Сакмарском междуречье. Он сохранился со времен, так называемой, «холодной лесостепи», которая господ-ствовала на равнинах и холмогорьях Южного Урала несколько сот тысяч лет назад».
         Кроме сосны из других древесных пород в Карагае произрастают береза и осина, а в пойме Губерли - горная ольха, вяз, серебристый тополь, ветла. Из кустарников в Карагайском бору растут черемуха, боя¬рышник, калина, малина, черная смородина, а по склонам степная вишня, карагач, ра-китник, бобовник, кизильник. На скальных породах встречаются растения-камнелюбы: лук Стеллера, гвоздика иглолистая и уральская, пырей инееватый, горноколосник колючий, очиток гибридный. В затененных расщелинах скал вдоль реки Губерли произрастают представители реликтовой флоры холодных плейстоценовых эпох - папоротники: изящный асплениум северный с густым пучком корней,  пузырник ломкий - типичный папоротник арктических районов Гренландии и Исландии. Именно под скалы на Губерле, как писал в своих автобиографических очерках Валериан Павлович Правдухин, приходили искать цветущий папоротник жители хутора Шубинского.               
         
 
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ ПИСАТЕЛЯ

        Валериан Павлович Правдухин родился 2 февраля 1892года в станице Таналыкской Орского уезда Оренбургской губернии в семье священника Павла Ивановича Правдухина. «Когда я родился,- вспоминает писатель,- отец был псаломщиком. Но вскоре он сдал экзамен на дьякона, затем на священника». Мать – Анна Нестеровна – крестьянка. Семья была большой.  В « Послужном списке Павла Ивановича Правдухина», составленном 9 декабря 1908 года, перечислены пять сыновей и одна дочь. От отца и старших братьев Валериан Павлович унаследовал « неуёмную тоску по степным просторам».


На фото: Долина реки Губерля.
Одно из мест охоты  В.П. Правдухина.
Фото Сопоцько Г.А. 2008 г.

            
          И эту слитность и нерасторжимость с миром природы он ощущал в себе с самого детства « как неизлечимый сладкий недуг». «Чаще всего мы раскидывали свой стан возле Урала или Таналычки, степной речки,  впадавшей в Урал рядом со станицей». Любимым местом был «Горный бикет», высоко вздыбившийся над речонкой.
           « Когда мне исполнилось 5 лет,- вспоминает писатель,- отца перевели из Таналыка в село Петровское Оренбургского уезда. Прожили мы здесь недолго. Отец был уже дьяконом и ходил в рясе. Охотиться он не мог. Из Петровского отец скоро должен был переехать в посёлок Калёновский Уральской области. Выехали мы из Петровского в начале марта. Ехать пришлось больше пятисот километров, и все на лошадях. Пахло весной. По полям лежал отяжелевший серо – седой снег». Судьба закинула Правдухина в Уральский край семилетним мальчишкой. В Калёном семья прожила всего четыре года. В Калёный семья переехала в те дни, « когда по Уралу от Каспия шла вобла».
          « Настоящий охотничий сезон начинался летом, с приездом на каникулы братьев. Целые дни мы проводили в лугах, бродя по берегам озёр и затонов Урала. Любимым местом была котловина Калёновской старицы. Там всегда клевали сазаны, по камышам выводились утки различных пород, на лужайках выпархивали из травы стайки серых куропаток в зарослях жили волки лисы и зайцы».    Из Калёного семья опять вернулась в Оренбургскую область и поселилась в селе Михайловском (на  реке Сакмаре).
        Когда Валериану исполнилось 13 лет, отец перебрался на хутор Шубинский Орского уезда, где они прожили больше двадцати лет. Здесь прошла его юность. Сюда Правдухин не раз приезжал охотиться взрослым человеком.  Последний раз побывал он здесь в 1916 году.
        Начал он учиться в Уральске, откуда через два года перебрался в Оренбургскую семинарию.
        С малых лет его прочили в духовную академию, как лучшего ученика в классе. Само учение, за исключением богословских наук, он любил до страсти. Из семинарии Валериан Павлович был исключён за участие в митинге (в Зауральной роще) сначала временно, а за издание журнала  «Встань, спящий! » окончательно.
        «У меня был свой мир,- вспоминал Правдухин , -по ночам я читал Толстого, презирал танцы, до безумия любил физические игры и думал о переустройстве мира». Для продолжения учебы пришлось перейти в Оренбургскую гимназию. По окончании ее, «подвергшись сокращённому испытанию… и выдержав оное хорошо, удостоен звания народного учителя начальных училищ, с правом преподавания в двухклассных сельских училищах»[2], был направлен на работу в Акбулакскую школу Тургайской области . А перед отъездом на неделю заглянул в Шубино.
         После возвращения в Акбулак с Всероссийского съезда учителей, где Правдухин выступил с докладом « Развитие творчества в детях », в результате доноса он остался без работы за свои радикальные убеждения,  уехал в Москву, слушал лекции в народном университете имени А.Л.Шанявского, где близко сошелся с Сергеем  Есениным. 
          По возвращении в Оренбургский край Валериан Павлович служит в земстве (председатель уездного, а затем губернского земства Оренбургской губернии), на некоторое время становится актёром в профессиональном театре, выступает в местной печати. В 1919-20 гг. В.П. Правдухин работает зав. политпросветом Челябинской губернии.  Вместе со своей женой Л.Н.Сейфуллиной ведёт борьбу с беспризорностью, организует детские дома, трудовые колонии, библиотеки и читальни, пишет пьесы.
        В.П. Правдухин - один из организаторов в 1921г. и редакторов журнала  «Сибирские огни», который выпускается до сих пор. Обладая разносторонними и многогранными знаниями, деятельным и активным характером, он сделал много для развития культуры страны в сложные и драматические 20-30 годы. В 1923 г. Валериан Павлович переехал в Москву. С 1925 г. жил в Ленинграде.
         В 1926-1930-е годы В.П. Правдухиным были написаны книги на оренбургском материале «Охотничья юность», «По излучинам Урала», «Годы, тропы, ружьё», в которых он вспоминает о дореволюционном Оренбуржье и своих поездках туда в конце 1920-х годов, путешествиях на лодках от Оренбурга по Уралу, описывает Кардаиловку, Илецкий городок, свою поездку с братьями, Л. Сейфуллиной и А.Н. Толстым в 1929г. 
        Жизнь  писателя оборвалась в самом расцвете творческих сил. В сентябре 1937 года по ложному доносу  В.П. Правдухин был арестован и в августе 1938 года - расстрелян. Его книги были запрещены.
        Многоплановый роман об исторических судьбах уральского казачества «Яик уходит в море» остался незаконченным.  В 1956 году  дело В.П. Правдухина было пересмотрено военной коллегией, и 4 августа его  реабилитировали посмертно. Однако,  правда о причине ареста и о кончине писателя неизвестна до сих пор. Судя по материалам допросов уральского знакомого писателя врача С.Г.Журавлева, ему приписывалась  организация восстания уральских казаков против Советской власти. Где находится могила писателя неизвестно.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРАВДУХИНА В ОРЕНБУРЖЬЕ

          Имя Валериана Павловича Правдухина, замечательного певца Уральского края, после многих десятилетий забвения вновь возвращается в Оренбуржье.
          Роман – эпопея «Яик уходит в море», книга «Годы, тропы, ружьё», его художественно – публицистические очерки не переиздавались несколько десятилетий и в единичных количествах сохранились лишь в некоторых библиотеках области и остаются до сих пор библиографической редкостью. Выше я упоминал, как долго мы не могли найти его книгу «Годы, тропы, ружье» в г.Орске.
           Как сказал, А.А. Чибилев – член–корр. РАН, директор Института степи УрО РАН: «Не в обиду будет сказано нашим оренбургским прозаикам, но никто из них в XX веке не создал такую проникновенно – правдивую, лирически – красочную и художественно – научную картину Уральского края, как это сделал В.П. Правдухин». И это действительно так!
          Книга очерков «Годы, тропы, ружьё» впервые увидела свет в начале 30-х годов и с тех пор не переиздавалась до 1968 г. и в дальнейшем больше не переиздавалась до настоящего времени. Из 100 – тысячного тиража 1968 г. осталось очень мало книг. Глеб Максимилианович Кржижановский, соратник В.И. Ленина, прочитав эту книгу В.П. Правдухина в 1931 г. сказал: «Знаете, какая чудесная книга мне попалась с несколько странным названием: «Годы, тропы, ружье», - я прямо не мог оторваться! Не часто встречаются такие художественные искренние произведения».
         Как писатель, В.П. Правдухин начинается именно с этой книги (1930г.), хотя до этого им были написаны и опубликованы в центральных журналах «Красная новь», «Красная нива» и других несколько интересных рассказов: «Паутина», «Телеграфист Селидевкин», «Конец Федора Чупука», «Фазаны», «Профессор и вальдшнеп». Отдельной книгой издан сборник очерков «По излучинам Урала». Но именно в книге очерков «Годы, тропы, ружьё» в полной мере отразились основные черты художественного дара писателя. Необыкновенная задушевность и лиризм повествования соединены здесь с каким – то пронзительно обостренным ощущением того, что человек -неотъемлемая «часть земли», а не отдельное существо. В центральном герое книги воплощён душевный опыт самого Правдухина. Книга написана в традициях таких замечательных произведений русской литературы, как «Детские годы Багрова - внука» С. Т. Аксакова и «Записки охотника» И.С. Тургенева. Много общего в ней и с книгами, написанными современниками В.П. Правдухина и также посвященными природе, с произведениями М.М. Пришвина, Е.Н. Пермитина, К.Г. Паустовского. Подобные уподобления обнаруживают естественную, очевидную связь правдухинского творчества с отечественной литературой.
           К большому сожалению, произведения В.П.Правдухина были надолго отняты у читателей. Но все-таки началось возвращение писателя в нашу культуру. Первое возвращение Правдухина состоялось в 1978 году, когда в Южно- Уральском книжном издательстве был переиздан роман «Яик уходит в море» и в 1988 году – сборник очерков «Вниз по Уралу». Второе – было связано с организацией с 1997 года западно-казахстанскими учеными экспедиций по Уралу. А именно тогда, когда участники Х российско- казахстанской экспедиции заложили в 2006 году мемориальный памятный знак на родине писателя.
         В конце этой экспедиции 28 июля 2006 года члены экспедиции приняли решение обратиться к Губернатору Оренбургской области РФ А.А. Чернышеву и Акиму Западно- Казахстанской области РК Н.С.Ашимову со следующими предложениями:
        - оказать   содействие    в    переиздании    массовым    тиражом    романа  В.П. Правдухина  «Яик уходит в море», других книг и очерков писателя;
        - поддержать идею экранизации романа «Яик уходит в  море»;
        - рекомендовать исполнительным органам власти городов Уральска, Оренбурга, Орска, поселка Саракташ и поселков Акжаикского района Западно- Казахстанской  области увековечить имя В.П.Правдухина в местной топонимике и отразить жизнь и деятельность писателя  в экспозициях краеведческих музеев
СУДЬБА СТАНИЦЫ ТАНАЛЫКСКОЙ
   
         Первые пять лет своей жизни Валериан Правдухин прожил в станице Таналыкской Орского уезда. По воле судьбы в 1958 г. во время заполнения водой Ириклинского водохранилища пос. Таналык полностью исчез под водой. В виде острова осталась лишь часть горы, возвышающаяся ранее недалеко от станицы. Затоплено и любимое место братьев Правдухиных – «Горный бикет, каменный остров, высоко вздыбившийся над небольшой речкой Таналычкой – степной речкой, впадающей в Урал рядом со станицей».
За островом у жителей пос. Энергетик закрепилось название «Остров любви». 20 июля 2006 г. участниками российско-казахстанской экспедиции, при содействии  администрации Новоорского района на острове открыт памятник «Родина писателя В. П. Правдухина. Таналыкская крепость».

         
На фото:  Остров Правдухина
на Ириклинском водохранилище.

              После посещения острова участниками экспедиции за ним закрепилось название «Остров любви к Правдухину», а проще «Остров Правдухина». Летом 2008 г. ребята нашего Клуба юных геологов посетили пос. Энергетик. На катере мы объехали вокруг острова, который находится почти напротив поселка.
               
ХУТОР ШУБИНСКИЙ

         В 1905 году, когда Валериану исполнилось 13 лет, семья Правдухиных «перебралась на хутор Шубинский», где они прожили более двадцати лет. Здесь прошла юность писателя. Сюда он приезжал на каникулы во время учебы в г.Уральске, а затем в Оренбурге – в духовной семинарии. В Шубино он «не раз приезжал охотиться взрослым человеком».

  На фото:
Памятный знак писателю на острове Правдухина
       
В своей книге    В.П.Правдухин вспоминает: «В шестнадцатом году, уже взрослым, я приезжал в Шубино на восемь дней из Закавказья. Отцу моему было тогда около шестидесяти лет. Он давно бросил службу. Жестокий склероз лишил его возможности свободно двигаться, но он с моей помощью влез на тарантас, и мы поехали за белыми куропатками и  зайцами» Павел Иванович Правдухин умер 10 марта 1924 года. «В Шубине у меня остались могила отца и моя юность», - писал писатель.
          Шубино находится в 18 км от пос. Ново—Покровка и в 5 км от пос. Карагай-Покровка на трассе Сара - Акъяр.   По данным Кувандыкской районной энциклопедии, хутор в 1883 году уже существовал на землях,   купленных у башкир. Оно названо по фамилии его основателя – купца Шубина. Заселялось, в основном, выходцами из слобод Копанов и  Иващенковой       Бирюченского уезда Воронежской губернии. Основная школа открылась здесь в конце 19 века. В источнике 1899 г. упоминаются мещане хутора Шубино: Макар Алексеев Дзюбанов, Никита Петров Луценков, Архип Леонтьев Нежинский, Иаким Максимов Нежинский, Иван Александров, Прокопенко, Федор Филиппов, Ромашков, Гавриил Ефимов,   Скрыпников, Феодот Семенов, Шинкаренко, Стефан Петров, Яровой.
           По архивным данным, в 1900г. на хуторе Шубино при озере Сахин-Куль было 64 двора, проживали 475 жителей и работали две ветряные мельницы. К 1926 г. в селе Шубино было 110 дворов и проживало 800 душ. Дошли фамилии жителей 1928 года: Буряков, Вдовенкова, Гречаниченко, Дворниченко, Зубанов, Колесниченко, Кравцов,   Кравченко,  Луценко, Мусиенко, Олейниченко, Ромашков, Скрипникова .
         Нашлись данные по количеству жителей села Шубино во второй половине ХХ века. Так, в 1970г. в селе проживало 302 жителя, а в 1996г. было 41 личное подворье и проживало 168 жителей. По данным [7]  в 2005 году в Шубино было всего 33 личных хозяйства, проживало 129 человек. Среди жителей преобладают русские - 49% и татары - 27%.
         В 1930 г. в селе был организован колхоз «Память Кирова», с 1959 г. - это отделение совхоза «Горный», а затем совхоза «Высотный» - с 1964 года.
        С распадом социалистической системы совхоз ликвидировался, молодежь начала переезжать  в г. Орск, Медногорск, Новотроицк, в пос. Ново-Покровка. Сейчас из коренных  жителей в селе осталось несколько семей, в основном, пенсионеры. Функционирует отделение ОАО «Новопокровское», производящее в небольшом объёме сельхозработы, и недавно созданное фермерское хозяйство, где работают, в основном, временные мигранты из ближнего Зарубежья и жители пос. Ново-Покровка.
       Вот как описывает Шубино В.П.Правдухин: «Хутор лежит на степном сырту, бегущим от Сакмарских гор к юго-востоку. За городом Орском этот сырт, незаметно понижаясь, расползается во все стороны бесконечными степными полями. Два ряда белых украинских мазанок покоятся в небольшой степной долине, у исчезающего родникового ручья. На юге, километрах в трех, среди горных увалов бежит речушка Губерля. Раньше вокруг хутора высились зелёные толстенные тополя, дубы, теперь остались лишь небольшие берёзовые колки, выбежавшие в степь, как заблудившиеся девчата. Дальше семи километров к востоку от хутора нет и берез. Здесь же предел распространения на юг белой куропатки».
           «Впервые зимой  я ехал в Шубино. Настроение у меня было хорошее.
…Я стремился к новым нехоженым дорогам. Приехал на хутор я рано утром и не узнал селения. Все оно было занесено снегом. Вместо белых мазанок виднелся длинный ряд пухлых сугробов, сверкающих прозрачной синью. Розоватый дымок мягко вился над ними, как над северными юртами. Во все стороны, синея, убегало белое ровное поле, по нему играли красноватые острые лучи зимнего солнца. Заячьи следы узорами бежали по снегу от гумен к избяным сугробам».
        15 июля 2008 года я, Галина Алексеевна- руководитель моей работы  и мой папа посетили поселок Шубино. От нашего полевого лагеря на реке Губерля через пос. Карагай-Покровка напрямик до пос. Шубино около 7 км. Путь пролегал по степи с довольно хорошим травостоем с редкими скальными выходами. Перед поселком пришлось обойти небольшое вспаханное поле,  которое под пары обрабатывалось трактором с плугом. От трассы Сара – Акьяр к посёлку сворачивает грунтовая дорога; метров через триста слева появляются первые дома - это два старых заброшенных и заколоченных дома. Следующий дом оказался жилым, в нём живёт местный почтальон. О семье Правдухиных, проживающих когда-то в посёлке, она не слышала  и направила нас к Скубаковым, самым пожилым коренным жителям посёлка.
       Николай Дмитриевич Скубаков 1928 года рождения, - уроженец посёлка. Анастасия Клементьевна - его жена в посёлок приехала жить позднее. Они рассказали нам, что в посёлке осталось всего 29 дворов, где проживают пенсионеры  и приезжие мигранты из ближнего Зарубежья, ведущие не совсем здоровый образ жизни. Два года назад фермер из Ново-Покровки начал заниматься сельскохозяйственными  работами, построил склад и гараж.

На фото: Старинный  колодец посреди пос. Шубино. 15 июля 2008г.
Фото: Сопоцько Г.А.
       Самое интересное, что дядя Коля не слышал фамилию Правдухина, как писателя, но знает, что «попов сын» был писателем и писал про охоту в этих краях. Мы довольно долго беседовали со Скубаковыми,  потом осмотрели их двор и прошли по посёлку вместе с дядей Колей. У них во дворе стоит летняя печка, сложенная из чёрного кристаллического сланца, как и забор и дорожка к дому во дворе. Дядя Коля, проживший всю свою жизнь в этом доме, говорит, что сколько он помнит, такие печки были во всех дворах, видимо, ещё со дня основания хутора Шубинского.               
Напротив дома Скубаковых посреди улицы находится старый колодец, вода из которого достаётся с помощью «журавля» . Я впервые видел такой интересный  колодец .
Этим колодцем пользовались, наверняка, жители хутора и во- время жизни в нём  семьи Правдухиных и пользуются до сих пор.  Я  попробовал  воду  из  этого  колодца. Она  на  вкус  слабосолоноватая.
      
На фото: Старый колодец  в 50 м от разрушенной церкви.  15 июля 2008года. Пос. Шубино.      
Фото Сопоцько Г.А.               

Дядя Коля провёл нас к тому месту, где стояла церковь, в которой служил Павел Иванович Правдухин, отец писателя. В конце 20-х годов прошлого столетия церковь в посёлке была ликвидирована и в ней был организован поселковый клуб. Сейчас на этом месте, густо поросшем кустарником и травой, заметны только остатки фундамента. Церковь была сложена из чёрного кристаллического сланца. Отец В.П. Правдухина был похоронен недалеко от церкви. Нам показали это место. Надгробье не сохранилось. Дом Правдухиных стоял недалеко от церкви позднее он был разобран и перенесён на другую сторону улицы.


На фото:  Перенесенный на другое место бывший дом Правдухиных. 
Пос. Шубино. 15 июля 2008 года. Фото автора.

           Недалеко от остатков фундамента церкви в густом кустарнике дядя Коля показал нам старый колодец, которым сейчас никто в поселке не пользуется. Но его, безусловно, использовала семья Правдухиных, дом которых находился недалеко от этого места.      
         В целом, у нас осталось довольно удручающее впечатление после посещения современного поселка Шубино – места, где прошли детские и юношеские годы писателя Валериана Павловича Правдухина. Поселок умирает. Некогда процветающий поселок, где проживало в 30-е годы до 800 человек, сейчас не имеет даже магазина, медпункта, школы, не всегда работает телефон. Несколько детей, которые еще проживают в поселке,   обучаются или в Карагагай - Покровке или в Ново - Покровке. Имя и фамилию писателя здесь не помнят и не знают.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ               
      Представленная работа позволила мне познакомиться с творчеством писателя Валериана Павловича Правдухина – уроженца нашей области и соприкоснуться со следами его жизни в нашей области. Певец оренбургской природы в настоящее время незаслуженно забыт. К большому сожалению, даже многие преподаватели русской литературы не знают этого имени.
         Яркие впечатляющие описания природы степного Оренбуржья в районе станицы Таналыкской и в районе хутора Шубинского, описание фауны этих районов, картины охоты в книге «Годы, тропы, ружье» позволили нам  сравнить как изменился животный мир этих мест за последние 100-80 лет. А он, конечно, изменился и очень сильно. И, виноват в этом прежде всего, человек ! Наши многолетние наблюдения за время проживания в полевом лагере на р. Губерля, всего в семи километрах от пос. Шубино, беседы с местными жителями позволяют сделать вывод, что фауна района за это время значительно оскудела.
          По воле судьбы, исчезают и последние следы жизни семьи Правдухиных в Оренбуржье, Скрылась под водами Ириклинского водохранилища станица Таналыкская, где родился будущий писатель. Умирает на глазах  поселок  Шубино, где   осталась могила Павла Ивановича Правдухина - отца писателя, и юность самого Валериана  Павловича. Место захоронения отца писателя почти утеряно, так же как неизвестно место захоронения самого писателя, погибшего в застенках ГУЛАГа.
           Но, несмотря ни на что, имя В.П.Правдухина возвращается в Оренбуржье. Начали переиздаваться некоторые его книги. Институтом степи РАН под руководством член корр. АН РФ А.А.Чибилева совместно с казахами организованы, начиная с 2006 года, экспедиции по реке Урал по пути плавания  братьев Правдухиных. Ими установлен памятный знак на острове Правдухина - на месте затопленной станицы Таналыкской. Принято обращение к администрации двух областей – Оренбургской и Западно – Казахстанской. В нем, в частности, содержится  просьба переиздать массовым   тиражом    произведения    В.П. Правдухина, поддержать идею экранизации его романа «Яик уходит в море», увековечить имя писателя в местной топонимике и музеях.               
             Считаем, что этой своей работой мы также внесли небольшой вклад в дело  возвращения имени писателя Валериана Павловича Правдухина в Оренбуржье.               
              Я благодарен руководителю работы Сопоцько Г.А. за оказанную большую помощь в поиске материала, организации посещения пос. Шубино и в оформлении работы. Благодарю за ценные советы работника Городской библиотеки Семидячек Ирину Анатольевну и краеведа Наталью
       
Список использованной литературы

1. Кожевникова Н. «Пусть вечно бьется  сердце Яика». г. «Южный  Урал», 2 августа 2006 г.
2. Правдухин В.П. «Годы, тропы, ружье». М. «Советский писатель»     1968 г.
 
Валериан Павлович ПРАВДУХИН

 Родился в станице Таналыкская Орского уезда Оренбургской губернии в семье псаломщика в 1892 году. Учился в Оренбургской семинарии, был исключён за участие в митинге, затем получил диплом народного учителя и работал в Акбулакской школе, служил в губернском земстве, играл в театре. В Челябинске, будучи заведующим политпросветом, занимался организацией библиотек и читален. Создатель и редактор журнала «Сибирские огни". Последние годы жил в Москве и Ленинграде. В 1937 г. был незаконно репрессирован и расстрелян в 1938 году, а книги его запрещены. В 1956 году дело В. П. Правдухина было пересмотрено военной коллегией, и 4 августа его реабилитировали посмертно.

ТАНАЛЫК
(из неопубликованных рассказов)

Прошлым летом мне довелось по¬бывать в посёлке, где прошло раннее моё детство.
В первый же день я кинулся осматривать заветные уголки, места мальчишеских игр, памятные по раз личным, большим и малым, детским событиям. Странное волнение охватило меня, когда в старом, полуразвалившемся доме я нашёл на стене засечки, отмечавшие мой рост. Много ли сохранилось во мне от того пятилетнего чумазого карапуза, каким я тогда был? Моя память уберегла о нём самые смутные воспоминания. И, кажется, что все его горячие, по-детски страстные и бурные чувства уже навсегда утеряны мною. Так ли это? Нет! Что-то несомненно осталось во мне от той поры: узкий коридорчик с засечками вдруг ожил, стал снова своим, родным, уютным. Помню ночь. Синее небо, прильнувшее вплотную к небольшому окошечку. На крошечном столике мигает маленькая керосиновая лампочка. За дощатыми стенами радостное ржание наших лошадей, - они для детей тоже члены семейства, - Бурого и Карего. Приехали отец и братья из степи. Слышу: по ступеням скрипучей лесенки шагает огромный человек - мой отец. Его ещё не видно, но уже остро запахло пылью, травой, солнцем. Вот он входит из сумрака в небольшой круг света, — передо мной его живое, улыбающееся лицо, пыльные, кудлатые, тёмные волосы.
- Валька, лови!..
На мои руки падают два мертвых стрепета. Дикие птицы! Меня до боли волнуют их светло-коричневые перья, чешуйчатые ноги, стройная шея, бледно-розовый носик. Дикие птицы! Пахнет от них степной волей, неведомой широкой жизнью. Я не испытал её, но разве кровь моя не кричит о её радостях?
Всё моё существо томит неуёмная тоска по степным просторам, по бродяжничеству, тоска, не покидающая меня и по сей день.
Эту страсть, неизлечимый сладкий недуг моей жизни, принёс в нашу семью отец из верхотурских лесов, унаследовал её от пермских промышленников, заразив ею всех своих сыновей,- меня, кажется, больше других. Когда я родился, отец был псаломщиком и имел ружьё. Но вскоре он сдал экзамен на дьякона, затем на священника и тем самым лишил себя права охотничать. Но до последнего дня своей жизни он участвовал в наших скитаниях по степям и лесам.
Мои первые воспоминания об  охоте относятся к тому времени, когда отец  служил в станице Таналыкской Орского уезда Оренбургской губернии. Мне было тогда меньше пяти лет.
Меня редко брали в поле, особенно когда ехали с ночёвкой. Но я был необычайно упрям и настойчив. Братья и отец вынуждены были прибегать к самым разнообразным уловкам, чтобы освободиться от меня. Им никак не удавалось потихоньку улизнуть, хотя бы они выезжали самым ранним утром. С вечера я так настораживался, что вскакивал при малейшем шуме. Братья проделывали со мной злую шутку. Они привязывали позади тарантаса мою детскую тележку, я садился в неё, весь во власти надежд и сомнений. Когда мы цугом выезжали за ворота, они, отвязав мою тележку, бросали меня посреди дороги. Я падал на землю, царапал её, ломая ногти, рвал на себе волосы, валялся в пыли и ревел таким истошным голосом, что вокруг меня собиралась толпа сердо¬больных казачек.
Мать уносила меня на руках в дом. Ничто не могло утешить меня в эти минуты. Я бил мать ногами, царапал ей лицо и руки и выл целыми часами, пока не засыпал, обессиленный вконец. Во мне вспыхивала ненависть ко всему окружающему, к отцу, братьям. Я мечтал о мести, самой беспощадной и непритворной. Однажды я убежал от матери и зарылся в сарае в стог сена. Пробыл там целый день. Меня искали по всему селу, а когда вечером отец вернулся домой, он бросился с бреднем на речку. Я лежал под сеном и упивался местью. С неизъяснимым злобным наслаждением слушал оза¬боченные крики отца и горестные вздохи матери. Вылез из стога лишь тогда, когда услышал заявление отца, что, если Валька найдется, он всегда станет брать его в поле. Я принял капитуляцию и, сумрачный, но внутренне гордый, с расцарапанной рожей вылез из своего убежища. Мир был восстановлен, и с этих пор я стал равноправным участником всех поездок. Упорством и страстью я победил все препятствия.
Неизгладимо врезалась в мою память картина первой охоты на зайцев. Мы сидим с отцом на обрывистом берегу пересохшего старого русла реки, сплошь засыпанного белой и жёлтой галькой. Впереди за оврагом нескончаемой полосой зеленеют талы - невысокий луговой кустарник. Братья и Мишка-хохол ушли туда с собаками. Отец, взволнованный и молчаливый, уселся меж кустов редкого тальничка. Я не дышу, кровь громко стучит в висках, нервы напряжены до последней степени. Вокруг тишина, побеждающая солнце и утренние шумы полей. Она висит над нами тысячепудовой тяжестью.
Но вот издали прорвался гогот-лай нашей пёстрой собаки Летки, полугончего выродка. Я жадно пожираю глазами, слухом всё окружающее. Отец смотрит перед собой, положив ружьё со взведенными курками на колени.
И вдруг вижу, как из лесочка мимо нас трусит, подскакивая на длинных задних ногах, серый большой заяц.
—  Заяц! Папа! Смотри! — заревел я от обуявшего меня радостного восторга.
-  С ума сошел! Молчи! - цыкнул на меня отец.
 Я в испуге прижался к земле. Затаился, как ёж, увидавший перед собою пасть хищника. Мимо нас бежал второй заяц. Отец поднял ружьё к плечу. Всё остановилось во мне. Я ждал. Выстрела не последовало. Шум и крики по лесочку приближались. Я засмотрелся на зайца, усевшегося меж кустов, как вдруг неожиданно грохнул выстрел. До сих пор не могу равнодуш¬но слышать ружейный говор, но едва ли теперешнее мое волнение может хотя бы в малейшей степени походить на пережитое в ту минуту. Мне кажется, что и сейчас ещё я ощущаю этот пороховой, горьковато-удушливый запах от первого выстрела.
— Тащи скорее! - сказал мне отец горячим шёпотом.
Я рванулся вперед к бьющемуся в смертельных судорогах серому, осенней окраски, зайцу.
После двух неудачных выстрелов, разгорячивших нас с отцом до последней степени, я увидал, как большой заяц, перевернувшись несколько раз через голову, растянулся на песке. Я бросился вперёд и, споткнувшись о кочку, упал, больно ударившись коленом о гальку. На ссадины не обратил внимания - боялся потерять из виду добычу. Я приволок зайца и ожидал увидать на лице отца насмеш¬ливую улыбку, но он, не взглянув на меня, по-прежнему смотрел вперёд взволнованно и напряжённо.
Убили мы в ту охоту - это я хорошо помню - трех зайцев. Четвёртого принесли из лесу братья - его затравили собаки. Дома я не давал никому рассказывать об охоте, перебивал всех, захлёбывался от восторга, чувствуя себя героем, приобщенным к охотничьему ордену.
Осенями отец уезжал с казаками далеко в степь охотиться на гусей. Братья в это время были уже в городе. Я не решался проситься на гусиную охоту, зная, что отец отправляется на целую неделю. Возвращался он обычно ночью. Как горько бывал я разобижен, если меня не будили встречать отца! Иногда я не спал целые ночи, ожидая его приезда. Не хотел выпускать из рук привезенных им тяжёлых серых птиц, и если меня гнали в постель, то спал в обнимку с ними, спрятав их к себе под одеяло. Мне теперь кажется, что я сам участвовал в этих охотах на степных гусиных озёрах: так ясно помню все мельчайшие подробности рассказов отца. Вижу и сейчас широкие холодные зори, когда гуси вереницами возвращались с полей на воды, где их сторожили охотники. Я знал, в какое место была ранена каждая птица, как она упала, как долго искали её охот¬ники в прибрежных камышах, знал, кто больше других убил на этот раз. Утром побывал у всех компаньонов отца, разглядывал добычу. С каким восхищением взирал на старика Семена Дуракова, лучшего, по словам отца, охотника в станице!
   Чаще всего мы раскидывали свой стан возле Урала или Таналычки - степной речки, впадающей в Урал рядом со станицей. Любимым нашим местом был Горный бикет — каменный обрыв, высоко вздыбившийся над Уралом. Эти скалы в моих глазах рисуются таинственными и величавыми, хотя я бывал после того и в Закавказье, Саянах и на Алтае. И когда подростком зачитывался Жюль Верном, Фенимором Купером, то конечно и «Таинственный остров» и все места приключений «Последнего из могикан» представлялись мне похожими именно на Горный бикет.
Ясное солнечное утро. Сидим с удочками на горячем песке у берега. И вдруг брат кричит:
- Смотрите, заяц, заяц!
По вершине скал на той стороне Урала несется бешеным карьером заяц. За ним по воздуху гонится чёрный огромный беркут. Заяц метнулся к воде — на линию каменного обрыва. Беркут, поджав крылья, падает на него. - Погиб!
И вдруг серый зверюга турманом валится со скалы прямо в воду. На секунды исчезает в волнах реки, выныривает и плывет на наш берег. Отец в это время осматривал переметы под скалой, плавая в лодке. Он легко нагнал зайца и, вытащив его за уши, привёз на берег. В один голос было решено за отчаянный прыжок отпустить его на волю.
Несём его подальше от стана, с глаз собак. Несколько секунд заяц сидит на земле неподвижно, легонько перебирая ушами, и потом стремглав бросается наутек. Но не вперёд, а к нам под ноги и в кусты. Это был, по-видимому, умный и опытный зверёк, видавший многое в жизни. Криками радости проводили мы его, долго вспоминали этот случай.
Мы возвращались вечером домой с Таналычки. Над полями густели вечерние сумерки. В стороне у дороги блеснуло озерцо.
Отец шепчет:
- Остановите лошадей. Выпь на берегу.
Выстрел. Дым, густо провисший над сырой травой. Я бегу с братом к озеру, а с берега на нас бросается грязное серое чудище, лохматое, страшное, как черт. Отец, подтрунивая над нашим испугом, снимает с себя полукафтанье и, набросив его на птицу, заталкивает раненную в крыло выпь в передок тарантаса. Она пронзительно вопит и машет крыльями, бьёт клювом сквозь одежду. Въезжаем во двор. Нас встречает сосед наш, простоватый Мишка. Отец кричит ему серьёзным, деловым тоном:
— Михайло, гуся убили! Смотри, он под козлами, ещё живой, не упусти!
Мишка вытаскивает притихшую в темноте, запрятавшую голову на длинной шее выпь. Гладит по спине, ласково пришёптывая:
-  Гусенька, гусенька..
И вдруг дикий рёв и хохот. Выпь долбанула клювом Мишку по носу. С тех пор мы, ребята, не давали Михаилу прохода, всякий раз дразня его:
—  Гусенька, гусенька...
Выпь прожила у нас всё лето, ходила ежедневно на затон вместе с домашними утками, возвращалась во двор кормиться и ночевать. Женщины и дети её боялись, как цепной собаки. Она не выносила красного цвета, бросалась на казачек, если на них были красные юбки, фартук, рвала в клочья брошенные ей пунцовые тряпки. Осенью она исчезла, не вернувшись как-то с затона.
Никто не видел, куда она делась.

(Перепечатано из  №25 альманаха «Гостиный двор»)


 
Инна СТАРИКОВА

ЖИЗНЬ  – МЕЖДУ МЕЧТОЙ И ВЕЧНОСТЬЮ

Судьба творческого человека, будь то писатель или поэт, в нашей стране почему то всегда не легка. У имеющих какую бы то ни было власть, независимо от уровня, всегда хватало других забот, нежели нянчиться с доморощенными талантами… Отношение к пишущим – никакое. Выживет, выдержит человек все «круги ада» именуемые путем исканий и становления – хорошо. Нет – найдутся и другие желающие попасть в классики. Наверное, это своего рода традиция, своеобразная визитная карточка государства. Удивительно, но жизнь поэтов и прозаиков почему - то всегда сопряжена с трудностями. Примеров масса. Как среди признанных классиков прошлых веков, так и среди героев дня сегодняшнего. Многие события в их жизни написаны будто под копирку: интриги и тайная зависть собратьев «по цеху», трудность с продвижением в заветную обойму печатающихся авторов, преследования по политическим мотивам…
В плане самореализации одним везёт больше, другим – меньше. Только от величины таланта, к сожалению, это зависит не всегда. Далеко не всем удается выйти на российский уровень. Очень многие так и остаются авторами местного масштаба… Городков, подобно нашему, по стране пруд – пруди. И везде теплится какая – никакая литературная жизнь. Кипят страсти, ведётся работа… Удивительно, но многие авторы довольствуются местным уровнем, и не замахиваются на высокое. Но есть и самородки, которые, неся бремя таланта, ломаются под натиском жизненных обстоятельств, не выдерживая той ноши, которую уготовили им жёсткие рамки маленького городка.
В этом плане показательна судьба Михаила Чибиркина, орского поэта и прозаика. Он умер в 2003 году. К сожалению, автору не удалось при жизни выпустить свою книгу. Его сокровенную мечту сделали явью друзья - литераторы, выпустив посмертный сборник его рассказов «Подведение итогов».
Признаться, я была поражена, когда взяла в руки этот сборник. Автор – человек талантливый. Даже очень талантливый. Его произведения «Переезд», «Собачья морда», «Никитишна», «Борисово счастье», «Пятеро мальчишек играли в чехарду», «Не тот случай» и многие другие, без преувеличения, могли бы стать украшением любых столичных литературных журналов. Но – не сложилось… А, между тем, рассказы отличаются глубоким пониманием жизни, людских характеров, того времени, в котором живут герои. Автор пристально всматривается в окружающую действительность, но взгляд его задерживается не на том, что легко бросается в глаза, а на чём- то особенном, ярко индивидуальном. Поэтому все его персонажи очень живые, выпуклые. Будто сошли не с книжных страниц, а находятся буквально здесь, рядом. Заметно, что автор скрупулёзно работал над каждой фразой, продумывал образы.  Диалоги удивительно подчеркивают ярко индивидуальные характеры героев. Словно предчувствуя, что ему отведен совсем небольшой срок на этой земле, он выплескивал на страницы всё самое сокровенное: мысли, настроение безнадеги, усталость и надрыв сердца. Он как бы находится в поисках утраченного счастья, в поисках потерянного себя…
***
Михаил Чибиркин родился в Орске в январе 1956 года. Детство пришлось на так называемое «хрущёвско-брежневское» время, когда над страной довлела коммунистическая идеология. Пионерские галстуки и лагеря, романтика комсомольских строек и освоения целины. Люди в то время дышали этим. Человек сызмальства знал, как ему жить, к чему стремиться. Настоящее и будущее было прописано, как ноты. Только не сбейся с ритма, шагай по проторенной колее! – вспоминает друг Чибиркина член союза писателей РФ А. Иванов. – Но человек, приходящий в литературу, не может вот так, по колее. У каждого свой путь. Свой, хрупкий и неповторимый мир. С которым он так хочет поделиться с другими, впустить на просторы своего мира «идущих по колее». Михаил, как и все советские ребята поколения 70-х, воспитывался на основе твердых моральных правил: уважай старших, будь первым в спорте, много читай, самообразовывайся… Отец, Иван Афанасьевич, прекрасно знал русский язык и литературу и, видя способности сына, советовал ему писать стихи и прозу.
Первые стихи Михаил написал подростком, влюбившись в девочку из параллельного класса Олю Кульченко. Трогательные, душевные строчки он посвящал своей единственной. Шло время. После школы Ольга поступила в Орское музыкальное училище. Михаил пришёл в литобъединение. Поразил всех стихами о войне. Казалось бы, молодой человек, только вступающий в жизнь, должен писать о сверстниках, о молодежи. Но Михаила волновали не только любовные коллизии, он думал и над глобальными проблемы человечества. Хотел понять, осмыслить ключевые события века. Разобраться в человеческих характерах и привычках. Ведь основа всему – именно человек. Ведь именно люди и делают Историю, как свою, собственную, так и Историю страны и того времени, в котором живут. Молодость – особый период, когда кажется, что весь мир будет твоим, если только захотеть…
Ольга проводила Михаила в армию. Чибиркин служил в третьем отдельном 469 ракетном дивизионе в поселке Инженерном, Горьковской области. Миша контролировал работу операторов электронно-вычислительных машин. Между делом наблюдал за неспешным течением жизни в краю сосновых лесов и непролазных болот. Ежедневно шли в далекий Орск солдатские письма, адресованные любимой Алёнке. Парень строил планы на будущее, мечтал о семье. В это же время два стихотворения были опубликованы в городской газете «Орский рабочий».
Отслужив, он вернулся в родной город. То, о чём мечталось два года, казалось, обрело явь, вполне конкретную и осязаемую. Сделал своей девушке предложение. Родилась новая семья. Михаил работал на механическом заводе, на сборке холодильников. Прилично зарабатывал, так что материальных проблем семья не знала. Увлекался спортом и туризмом. Талантливый красавец с яркой харизмой, он умел, как магнитом, притягивать к себе людей. Был душой компании. Очень гордился любимой женой и детьми. «Я считаю, – говорил он, – что у моих детей, у моей жены должна быть самая лучшая квартира, мебель, еда, одежда. Для этого я работаю, учусь, пишу». Был отличным семьянином. Воспитывал дочку, а потом и сына, которые один за другим появились на свет. Радовался, глядя на то, как они растут и делают первые шаги в этом мире.
Но, одновременно, не забывал и о своем росте. Литературой занимался уже всерьёз, посещал литературное объединение, руководил которым прозаик и драматург Виктор Васильевич Можаров. Большой энтузиаст, , Можаров в семидесятые-восьмидесятые годы для молодых начинающих авторов был не только мудрым наставником, но и близким другом. Он душой болел за творческую молодежь. Всегда находил время для доверительных бесед. Рецензировал произведения строго, но – по – доброму. Не скупился на советы. Чибиркин, по мнению местных литераторов, считался в то время одной из главных надежд литературного Орска. Влияние признанного мэтра на начинающего литератора было огромно. Он видел незаурядный талант парня, и старался направить его в нужное русло, дать веру в себя. Можаров мечтал, что произведения молодых орчан, в том числе и Чибиркина займут свое место в городских и областных сборниках. А то и займут свою нишу на более высоком уровне.
Но время было не простое. Сборники выходили редко, отбор авторов для попадания в обойму был жесточайший. В 1984 г., после публикации в уральском литературно-художественном и общественно-политическом сборнике «Каменный пояс» орчанина Валентина Филатова, у орских литераторов появилась надежда, что вслед за первой ласточкой их произведения тоже увидят свет. Можаров выразил надежду, что следующим из орчан в этот сборник попадет рассказ Михаила Чибиркина. К весеннему литературному семинару в Оренбурге орчане готовились всерьёз. В результате цикл стихотворений появился у О. Яковлева, М. Борзых, Г. Степановой... Рассказы К.Мусафирова были опубликованы в местной прессе, прозвучали по областному радио. Чибиркин ждал своего часа, жил мечтой. На одном дыхании написал несколько талантливых рассказов. Писатели из оренбургской организации решили включить один из них в готовящийся сборник. Михаил ободрился. Охотно встречался со студентами и школьниками, знакомил ребят со своими работами. Был завсегдатаем литературных вечеров, которые проходили во дворце культуры нефтехимиков. Коллеги радовались: энергия у Чибиркина била ключом, он настроился на серьёзный «творческий рывок».
Собираясь на квартирах, в непринуждённой, дружеской обстановке, литераторы мечтали о будущем, в котором видели себя  значимыми фигурами отечественной литературы. В мечтах молодые выходили на большую дорогу…
– Представьте себе, – фантазировал Миша, – что мы вот так же сидим с вами в Москве.
Михаила по-человечески очень любили. У него было много друзей, которые призывали автора остаться в Орске, как Астафьев, Распутин – у себя на родине. Никто не сомневался, что дорога, длиною в жизнь сложится на редкость удачно в творческом плане.
Однако возникли проблемы с выпуском коллективного сборника, несколько раз были отодвинуты «на потом» публикации рассказов и стихотворений Чибиркина в областной и местной прессе. На смену душевному подъему пришло уныние, ощущение безнадеги и беспросветности. Сказались и проблемы на работе. И цельный, талантливый человек устал. Надломился, ушёл в себя. К сожалению, рядом уже не было мудрого наставника Виктора Васильевича Можарова, который ушёл в лучший мир. А друзья – литераторы были точно в таком положении и ничем не могли помочь своему собрату по перу.     Чибиркин стал всё реже посещать литобъединение. Почти ничего не писал. Отшучивался: жизнь творческого человека состоит из приливов и отливов. Был прилив. Теперь – отлив. Всё закономерно. Зато есть время наблюдать жизнь, коллекционировать впечатления. Чтобы потом начать писать уже в полную мощь таланта. Уже на другом, более высоком уровне мастерства. Но время «отливов» всё тянулось и тянулось…. А «приливы» так и не наступали.
«По возможности, я вытягивал у Миши его старые рассказы и публиковал их в «Литературных страничках», которые вёл при газете «Орская хроника» (с 1991 года стала выходить на базе «Орского рабочего»), - вспоминает Иванов. - Так увидели свет «Собачья морда», «Долг», «Не тот случай», «Столб», «Оккупанты» и другие рассказы.

***
Михаил пристрастился к спиртному. Сначала выпивал рюмку другую. Убеждал окружающих, что это необходимо для вдохновения. Так, дескать, лучше пишется. Но скоро «творческие запои» вошли в привычку. И вылилось в настоящую семейную трагедию. Из-за пагубного пристрастия пришлось расстаться с любимой женой и детьми. Не находя выхода, кипучая энергия реализовывала себя в общении со случайными людьми, далекими от литературы. Он будто намеренно избегал общения с людьми из своего круга, сторонился друзей – литераторов, которые так в него верили, и которые слишком хорошо понимали, что же с ним происходит. Которые чувствовали всю трагедию его надрыва….
Уход из жизни любимой матери окончательно надломил Чибиркина. К тому времени писатель и поэт практически потерял связь с привычным окружением. И поддержать Михаила в его горе было некому.
Его стали встречать в обществе людей, похожих на бомжей, алкоголиков и уголовников. Стараясь забыться, убежать от реальности, он стал выпивать ещё чаще. Писал мало. В сохранившихся стихах явно чувствуется щемящая боль за потерянную семью, за утрату связи с близкими. За свою слабость, неумение принять этот мир таким, как есть… Он словно предчувствовал, что срок, отмеренный ему судьбой не будет долгим. В произведениях мелькают трагические пророческие фразы о неизбежном и близком конце… К примеру, образ последней электрички отождествлялся у него с образом уходящей кратковременной жизни.
Порочное окружение, жизнь, погруженная в пучину безнадежности. Пьяные компании. Как следствие этого – преступление. Убийство человека в целях самообороны. И - срок.

***
Когда Михаил вернулся из заключения, друзьям – писателям поначалу показалось, что перед ними прежний Чибиркин. Принес стихи. Говорил, что пишет тюремную повесть, которая станет настоящей бомбой в литературном мире. Но потом стало ясно, что в душе у писателя появилась червоточина. Надрыв всё усиливался, жизнь виделась бессмысленной. Те же сомнительные компании, где спиртное лилось рекой. И, наконец, в ноябре 2003 г. известие, молнией облетевшее всех друзей и знакомых. Михаил Чибиркин погиб от ножа родного брата… Жизнь талантливого человека оборвалась нелепо.
Сейчас можно много философствовать на тему, как  бы сложилась судьба Чибиркина, если бы обстоятельства повернулись к нему лицом. Будь он востребованным автором, видел бы перед собой реальные перспективы самореализации и смысл творческого роста, скорее всего трагедии удалось бы избежать. Но его жизнь сложилась так, как сложилась. Задавленный обстоятельствами, талантливый человек  потерялся в суете, погряз в попытках заглушить боль при помощи спиртного, забылся в сомнительных компаниях….
Сколько таких судеб, как у Чибиркина среди литераторов маленьких городков вроде нашего? Подозреваю, что очень много… Не у всех людей хватает сил бороться и идти вперед. Жизнь ломает сильных, смерть забирает лучших.
Благодаря членам литобъединения «Сонет», его рассказы наконец - то увидели свет, дошли до читателя. Пронзительные, удивительные, глубоко талантливые рассказы. Его мысли, чувства, переживания остались в творчестве. Но самого человека уже не вернёшь…
 
 
Михаил ЧИБИРКИН

Михаил Иванович родился в 1956 году в Орске. Закончил литературный факультет Орс-кого педагогического инсти-тута. Служил в армии. Стихи и проза М.Чибиркина публико-вались в коллективных сбор-никах. Умер в 2003 году. Друзьями посмертно был издан сборник его прозы «Подведение итогов» (2004г.)

ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ

Весна в жизни Алексея Жёлобова, каменщика строительного управления являлась вот уже несколько лет своеобразным подведением итогов прожитого года. Сам, не замечая того, он как-то съёживался, замыкался от дружков, раздражался по мелочам. Мог долго просиживать вечерами  у включенного телевизора и смотреть в него широко раскрытыми, немигающими глазами, ничего не слышать и не думать. А думы у него были тяжёлые. Постылой и постной казалась жизнь, и чем радостней, бесшабашней она звучала за весенними окнами, тем печально невыносимой и глухой воспринималась Алексеем. Постылой и глухой не потому, что жилось голодно и холодно, а потому, что не видел он, сорокалетний, здоровенный мужище, просвета в ней от однообразия и сложившегося запустения.  Алексей оглядывал медленными, злыми глазами комнату. Начинал с пола, добротно подогнанного,  доходил до углов, свободных, не заставленных  мебелью, от них перебирался к потолку и кончал занавесками на окнах…
– Дрянь ттаскучая!.. – вспоминал жену и снова впивался глазами в экран телевизора. Скулы Алексея ожили, задвигались и в кинескопном отсвете укрупнялись, резко очерчиваясь тенью.
Супруга Жёлобова ушла давно, лет пять назад. Не ушла, а сбежала с квартирантом, жившим в то время у них в пристройке, поставленной самим Алексеем во дворе. Случилось это весной, под сумерки. Запоздал Алексей со стройки, пришёл пьяный, и причина была к выпивке самая что ни на есть стоящая  - нельзя отказаться: у прораба сын родился, а то всё девки да девки. Пригласил прораб после работы к себе…
Долго тарабанил в дверь Алексей, не  достучался и уснул на скамейке в палисаднике, а на утро по холоду, не протрезвев как следует, - к дверям. Увидел он на половике связку ключей и тетрадный лист, а на нём – слова, торопливые, бегущие: «Ухожу. Устала. Прости». Смотрел Алексей на слова и то ли с похмелья, то ли с растерянности никак не мог сообразить, кому они, зачем здесь и  причём тут он, Жёлобов. После, как только попал в дом и не нашёл жены в комнатах, понял и поверил, что записка, оставленная у порога, предназначалась ему. Он кинулся в пристройку, распинывая стулья, попадавшиеся на пути: может, квартирант видел, может, квартирант знает… Но того тоже не оказалось. Не было и его поцарапанного, с распертыми боками, чемодана, с которым въезжал на жилье. Лишь чисто вымытые полы говорили за то, что здесь ещё недавно обитал человек.
Алексей опустился на корточки, обвил голову руками и сидел так и слушал, как кровь, перекачиваемая сердцем, неслась по сдавленным капиллярам мозга и шумела зуммером в ушах. И первое, что произнёс, когда оторвал  руки от головы, было спокойное и злое: – Ушла… С ним ушла, дрянь таскучая…
Была у Жёлобова потом вторая женщина, но и она скоро ушла, так и не дождавшись от него детей. Бесплоден оказался Алексей. Однако её, вторую жену, он забыл быстро и даже не ругал, потому что не любил. Так Алексей остался один в большом доме с палисадником перед окнами и запущенным садом за пристройкой, где жил когда-то квартирант.
Одиночество Алексей поначалу переживал серьёзно, сознавая свою неполноценность как мужчины. Озлобленность укоренялась в нём. Подобно раковой опухоли, она, пуская губительные метастазы, душила в нём жизнь и заставляла относиться к ней ненормально.
Глядит ребёнок на витрину с дорогой игрушкой. Нравится она ему, но знает ребёнок: не купят игрушку родители – не по карману. И слёзы с первым чувством ущемлённости перед сверстниками – обладателями дорогой игрушки, рвут детскую душу беспощадно...
Похожее, но в тысячу раз сложнее и весомее испытывал Жёлобов, и чтобы хоть немного обезболить это сложное, не дававшее покоя, он зачастил после работы в рюмочную. Домой ворачивался поздно, прихватив бутылку вина. Выпивал её на кухне и, вконец одурманенный, валился спать. Однако утром он точно вставал на работу.
Но только приходила весна, Алексей бросал вино, и совсем не потому, что говорил себе: "Хватит!" – необъяснимое, неведомое чувство двигало им, как сейчас...
После долгого сидения у телевизора Алексей поднялся и вышел во двор. По старой привычке он не курил в доме и не понимал других, которые пазили в комнате, и удивлялся, как можно дымить в четырех стенах, когда на воле и без курева тошно...
Прикурив, он затянулся и нескоро выпустил дым изо рта. Высоко над ним стояла ночь, скупая на звезды, на звуки, но не на запахи. Разросшиеся яблони клубились цветеньем и чудилось, туман ползёт над забором, только пахнет не рекой, а мёдом. Может быть потому и отставал от вина Алексей, чтобы видеть этот туман, слышать его запах – цветение земли, на которой он вырос и продолжал жить.
Искурив до мундштука папиросу, он отпер пристройку и щёлкнул выключателем. – Рраз, два, три, четыре!.. – отрывисто считал – не досчитал. Выскочил во двор, схватил тачку, валявшуюся уже целый год на боку у входа, подогнал и с остервенением принялся швырять в неё пустые бутылки.  – Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пятъ!..
Стекло билось, и в шуме, разбойном, скандальном, Алексей успокаивался и даже чувствовал, что именно этого желала сейчас его душа.
– Так!.. На тебе!.. – приговаривал он. – Получай! – и продолжал кидать. Самому Алексею в настоящую минуту было не совсем ясно, на кого злился он, зато уверенность в правоте творимого цепко застряла в мозгу.
Вспотевший, он вытолкал тележку за ворота и покатил через дорогу, к яме, забытой строителями, куда не один раз уже сваливал битые бутылки. Катил Алексей и улыбался сквозь сжатые зубы, за которыми язык ворчал слова: «Дрянь ттаскучая…».
Дорогу к яме Жёлобов мог найти с закрытыми глазами, - до того наезженной  стала она для него за последние годы, - и он не смотрел вперёд, да и смотреть-то незачем было: свет фонарей с соседней улицы не долетал, – по колдобинам Алексей ориентировался, сколько до ямы. Но сегодня ему не пришлось доехать.
Совсем рядом  он услышал плач.  Кто-то всхлипывал  из темноты с перерывами, по-женски. Плач казался то близким, то далёким, точно ветер отдалял, а затем опять приносил его.
– Э, кто тут? – испугался Алексей, бросил тачку и присел. Плач затих. Вовсе не по себе стало Алексею. Он успел заметить, как  бледное телесное пятно метнулось от него через кустарник.
– Яма… Там яма! – вспыхнуло в сознании, и Алексей кинулся  наперерез. Слабосильное живое тельце забилось в толстых, грубых руках.
– Не трепыхайся! – Алексей отводил дальше от ямы беглеца, заглядывал в лицо, а тот изворачивался, вырывался: – Не пойду!.. Пусти, больно!  У, ты!..
– Куда? Разлепёшишься! – крепко держал Алексей, потом подхватил и понёс. Не носил он детей, не приходилось, и сейчас, выходя на свет, то и дело перехватывал руками и всё боялся, как бы не придавить, не сломать, – такая до неудобности лёгкая  и тонкая оказалась ноша.
– Ну, говори, чей и на кой чёрт ты здесь? – у ворот дома Жёлобов опустил на землю мальчугана.
– Мамкин –  я, а тебе что за дело? – растрёпанная голова повернулась, и Жёлобов отчётливо разглядел детский профиль, припухший от слёз. Сейчас слёз не было, только грудь, по-ребячьи плоская, вздымалась судорожно, вбирая ночной воздух. Не один вид, но само присутствие ребёнка в ночи, на улице, воспринималось Алексеем как нелепое, нездоровое, и он недовольно пробасил:  – Эт бобику ясно, что материн!.. Фамилие как?
– Мамкин – громче и раскованнее повторил мальчик. – Фамилия такая…
– Что ж ты, Мамкин, не дома?  Мать, небось, ноги в кровь измолотила – ищет, а ты?.. – сказал Алексей, и сразу, словно стояло возле и ждало своего черёда, – когда вспомнят? – вошло в него детство. Увидел он, точно с огромного расстояния, стог сена на солнце и себя, пацана в подштанниках с лямкой через плечо. Хорошее было сено, богатое. Спалил его Лёшка играючи, увеличилкой спалил, и сам чуть не сгорел. Удрал за реку, спрятался в дупле между дубов и просидел там  до ночи. Как хотелось умереть тогда! Вот бы наплакались родители, наубивались бы по нему, горемычному, и наказывать бы не стали. Представлял Лёшка, и слёзы сами выкатывались и падали на подогнутые голые коленки. Утром отыскали его спящим в дупле…
Сейчас Алексею подумалось, что  с Мамкиным приключилась подобная детская история.
– Пьяные – они… дерутся… – глухо ответил Мамкин, и кулачки его одутловатыми грушами виновато повисли вдоль туловища. – Не пойду я….
– Кто дерётся? – поначалу не додумался Алексей. – Неужто мать?..
Он распрямился и уже не боялся, что мальчуган может сорваться с места и побежать. Не боялся не потому совсем, что судьба Мамкина вдруг перестала его беспокоить, – просто представил он, насколько хватило воображения, пьяную женщину, визжащую, с красными глазами, мятую, словом – поганую. Сморщился и сплюнул под забор.  Мужик-то - ладно!.. С него спрос известный… А если баба пьяная, то это дело подлое!..
Продравшаяся сквозь облака луна смотрела сверху нагловато, любопытно. Казалось, гадала, о чём могут говорить эти двое, маленький и большой, в позднюю пору, когда нужно спать тому и другому.
– Подерутся, а потом снова водку пьют, – холодно, по-взрослому разъяснил Мамкин. – Раньше я у соседа отсиживался, а нынче уехал он…
– Тебя как звать? – сел на корточки Алексей. – Меня – Алексей. – Жёлобов ткнул в свою грудь пальцем.
– Лёшка – я, - спокойно отозвался Мамкин.
– Вот так! Тёзки значит! – тряхнул головой Алексей и притянул к себе мальчугана. – Знаешь, Лёха, пойдем ко мне, у меня переспишь, раз такое… безобразие… Небось, до утра не хватятся твои, а? И мне… не пусто. Идёт?
Лёшка следил за Жёлобовым, будто пытался высмотреть в нём, чужом и тёмном, все затаённые мысли.
– А ты водку не пьёшь?.. – Лёшка притих и стал ждать, что скажет Жёлобов, и Жёлобов догадался: сейчас для Мамкина те люди хорошие, что не пьют водку.
– Не-е! Боже упаси! Врачи приказали…Смерть! – соврал он.
– Тогда пойду, – тут же согласился Лёшка. – Далеко?
– Да вот! – Алексей взял за руку мальчишку, пнул ногой калитку. – Вот мой дом!
Воздух во дворе не двигался, отяжелел от нагромождения запахов. Он и так уплотнённый недвижимостью ночи, наслаивался, как пирожное, и ближе к земле был приторно медовым и непродыхаемым. Лёшка, шагавший впереди по узкой дорожке, шумно втягивал ноздрями воздух и, огладываясь, говорил восхищённо:
– Вареньем пахнет!..
– Что? – нагибался Алексей. Догадавшись, отвечал: – А-а!..Эт что! Вот там!.. – он указывал на сад. – Там, да! Там – варенье! – и сам вдыхал глубоко, насколько давала грудь…
Лёшка не засыпал. Рассказывал про отчима с матерью, про скандалы,  как однажды ему удалось «увести» бутылку «Пепси» из «комка». Ворочался, отбрыкивал одеяло и уснул крепко, по-настоящему, когда в открытую форточку просочился шум, разборчивый, нарастающий – сыплющиеся на жестяной карниз капли. Алексей стоял спиной к окну и слушал. Ему, туго свившему руки на груди, всегда думалось, что дождю, как и человеку, тоже есть  о чём рассказать, – нужно только прислушаться хорошенько…
Но Жёлобов вспомнил про тележку, оставленную за дорогой,  у ямы. Собрался за ней и даже руки убрал с груди, но в последний момент решил, взглянув на разобранную кровать, где спал Лёшка: «Не стоит соваться под дождь – пропади она пропадом, эта телега!..»
Широкая, затемнённая комната, которую Жёлобов неприязненно  оглядывал недавно  и в которой мыкался подобно пойманному таракану в картонной коробке, была не как вечером… Она разом изменилась в глазах хозяина: задышала, зажила, словно вытерли пыль в ней, не щадя воды, вымыли полы и расставили мебель новую.  И хотя ни того, ни другого наяву не происходило, тем не  менее для  Алексея перемена воспринималась как самая настоящая явь. Приятным удивлением для него  стали свои же слова, тихие, выдыхаемые лёгкими: «Пустоши нету… Нету, тошной…». Только ему одному было понятно сказанное. Мальчишка, с плоской по-ребячьи грудью, вытолкал пустоту, тяготевшую, удушающую, из дому, за самые ворота, как он вытолкал к яме телегу с битыми бутылками. Лёшка Мамкин, весь с треть жёлобовской кровати, вырастал в Жёлобове в большое духовное ценное, пусть не сформулированное, не доведённое до ясности, но то, что оно превращалось, давало плоды, сомнений не вызывало…
Алексей перевёл взгляд на стул, где смешно-беззаботно свисали Лёшкины истёртые джинсы, и сразу вдруг всё стало на места и осенило: он, Лёшка Мамкин, виновник творившегося сейчас вокруг него и в нём самом. Это он, Жёлобов, весь как бы уменьшился и сжался. Это в нём, Жёлобове, произошла перестановка…
Он разделся и повалился на диван, но перед тем, как заснуть, не один раз отрывал голову от подушки, прислушивался к Лёшкиному  детскому  сопению и был благодарен и умилён…
Завтрашний день у большинства людей спланирован,  и, поднимаясь утром, они уже знают, за что приняться, что делать,  куда идти или не идти…
Жёлобов, привыкший к холостой жизни  и спавший долго в выходные, встал на следующий день рано. Пробрался на кухню, отыскал три сырых  яйца и поставил жарить яичницу. Как ни старался Желобов не шуметь, всё выходило неумело. Да и сам-то завтрак получился – не завтрак,  а так,  закусывание на бегу: торопился Лёшка домой. Взъерошенный и суетливый, он не захотел, чтобы Жёлобов довёл его до родителей  и испугался, когда тот предложил: –  Пошли вместе!
– Что ты!.. Отчим знаешь какой!.. – Лёшка выбежал за ворота и помчался по асфальтной дороге вверх по улице, к пятиэтажным бетонным коробкам, вытеснявшим планомерно одноэтажный частный сектор.
Вернувшись на кухню, Жёлобов вяло дожевал яичницу. Ковырял вилкой в сковороде. От лица его, застывавшего, отдавало обидой и печалью, а дальше – озлобленностью, слепой, ничего не признающей, как может злиться на здоровый мир калека от природы…
– Дуррр-рак!.. Вобрал в голову чёрти што! Ишь добренький!.. – Алексей отбросил вилку, встал с табурета и, запиннув его под стол, вышел на веранду. То, что он назвал себя дураком, было для него ни что иное, как возвращение в себя прежнего, брошенного и огрубевшего…
На дворе  разливалось утро, жёлтое от солнца и синее от неба. Эти два цвета, соединяясь и растворяясь друг в друге, рождали новый, зелёный, тоже весенний цвет. Теперь не радовала зелень Алексея. Он морщился от света и злился. Смотря себе под ноги, перешёл дорогу. Тележка стояла на месте. Заругался тяжело, взялся за ручки и столкнул тележку в яму. Скрежет стекла и металла зычно отозвались не только в утреннем, молодом воздухе, но и в самом Алексее, будто в нём сейчас билось, скрежетало, превращалось в хлам…
Вечером опять сидел у включенного телевизора, угрюмый, серый, но время от времени спохватывался, подходил к окну и глядел на улицу пристально, замирая, словно ждал, как ждут в пургу: вот-вот забухают валенками в сенцах и ввалятся с мороза долгожданные, далёкие родные…
– Лёха… – шевелились губы Алексея, и, уставший, он отталкивался от подоконника и валился в отсиженное кресло, а мертвецки синий свет телевизора укладывался по-свойски на нём.
Человек… Как это сложно! Глубоко!  Однажды смирившись с судьбой, он вдруг решительно сбрасывает с себя  наслоившееся, накопленное за долгие годы. Сбрасывает, как одежду… Оглядывается на прожитое, видит и говорит потом изумлённо: «Вот что мешало мне!..  А что, если…»
Так часто теперь думал Алексей. Он был признателен маленькому Лёхе за мимолётное новое, которое смог почувствовать в себе он, Жёлобов, большой. Это чувство выживало с каждым месяцем, становилось здоровее. И хотя разного рода неустройства в самом себе, несогласованность в конце концов слились в одно выстраданное решение и казалось всё просто и взвешено, тем  не менее Жёлобов недовольно мотал головой и бубнил под нос: – Эт надо ж… Ан  вон как выходит мирно…»
Снег, редкий, легковесный, и по этой причине всерьёз не принимавшийся людьми, все-таки поднимал в них настроение, обновлял заспанные лица и души, и Алексей, вышагивающий по сырому тротуару, больше всех был рад первому снегу, потому что он подкреплял в нём решимость довести задуманное до точки, давал силу мышцам. Трудно  кому-то пришлось бы заставить его передумать, отказаться и вернуться назад. В грудном кармане, завёрнутые в целлофан, он нёс справки и официальное разрешение. Всё в Алексее кричало о том, что для него нынче особенный день: вычищенный и отутюженный плащ, шляпа из магазина… Зубы Жёлобов сегодня чистил ревностно, с нажимом…
Подходя к длинному, трехэтажному зданию с высокими, округлыми окнами, он замедлил шаг. «Сумею ли я, прожженный жизнью одиночки, возродиться?..» – мешкал Жёлобов.
– Конечно, смогу! – говорил он дома, впихивая ноги в ботинки. Но это было дома, а здесь… В который раз перед ним, как мутный паводок пронеслась давняя жизнь: жена… вторая жена, потом - озлобленность, пустота, вино и… мальчик в ночи. Что с ним, Жёлобов не знал.
Прохожие оборачивались на Жёлобова, пристывшего к забору высокого дома и думали, наверное, одинаково: «Отец – за ребенком …» Алексею было всё равно, что думали о нём сейчас люди. Да и не замечал он их: видел, движутся тени мимо, ну и что? – не мешают и ладно! Иссосанная папироска давно не дымилась, но Алексей не выплёвывал её – забыл. Глядел на дом через изгородь и ругал себя: – Вот, припёрся, а сам…сдрейфил!..   
Двор, белый от снега, молчал, и нельзя было вообразить, что здесь,  так же, как и в других дворах, могут копошиться, носиться, и смешиваться голосами ватаги мальчишек и девчонок. Но он ошибся. Из самого дальнего подъезда скоро высыпала детвора, звонкая, неудержимая. Белый двор, только что сонный и немой, преобразился, будто снял маску и вместе с детьми пустился в игры. На мгновение Алексею почудилось, что это не дом для сирот, а обычный детский сад, и вечером, после рабочей смены, за  сыновьями и дочерьми придут мамы и папы. Выхватывая взором из гурьбы то одного, то другого, приглядывался, но ничего не находил, что бы говорило о потере, утрате родителей. Да это было закономерно: все – в равных условиях, на равных правах, правах малолетних сирот, и ожидать от них поэтому осмысления своего положения не приходилось.
– А нужен ли я ему? – глаза Жёлобова остановились на мальчугане в коричневом комбинезоне из болонья. Тот метал снежки, увёртываясь ловко от ответных и был спиной к Жёлобову. А когда повернулся, чтобы нагнуться и загрести руками свежего снега, то взгляды их столкнулись, как сталкиваются двое шедших навстречу, но глядевших в разные стороны. Столкнулись – разошлись, ну и что? – это люди. С взглядами – по-другому…
Вот и Жёлобов смотрел в мальчишечье лицо и всё больше распознавал в нём весеннее, прошлогоднее лицо Лёшки Мамкина.
– Мамкин!.. – крикнул Жёлобов и застыдился собственного голоса: придушенным, жалким послышался он. А почему по фамилии окликнул, он и сам себе бы не растолковал. – Мамкин! – вторично позвал Жёлобов, но уже родным, твёрдым голосом. Приник к изгороди, снял шляпу: так быстрее признает… – Ну, что ты?.. Это я, Алексей, помнишь? Тёзка!..
Мальчуган сдвинул шапку на затылок, скомкал снег и выкрикнул тонко:
– Сам ты  мамкин!.. – отвернулся и побежал.
– Как? Врёшь! – успел громко возразить Жёлобов. – Мамкин – ты!..
И  снова будто запахло яблонями, медовым туманом над забором, и зазвучал будто опять ночной разговор-исповедь Лёшки. Всё повторилось, лишь в памяти…
– Он! Конечно, он!.. – уверовал Жёлобов и, забыв одеть шляпу, направился вдоль изгороди к входу.
В фойе он вспомнил про шляпу, поспешно надел её,  но, поморщившись, снял и сунул под мышку: ходилось в ней  и говорилось не  по-жёлобовски…
Через несколько минут Алексей стоял на втором этаже, у окна, с директором детского дома и, щёлкая ногтями по стеклу, указывал на мальчишку в коричневом комбинезоне:
– Мамкин! Ей богу, Мамкин!..
– Позвольте, – успокаивала женщина Жёлобова и с осторожностью убирала его руку от стекла, – вы ошиблись. Я наперечёт помню всех… - пристраивала очки к носу и вздыхала: – тот, вы говорите? Это – Алик Ерёмин… Это бывает…Похож просто…
– Как похож?! – удивлялся горячо Жёлобов, порывался лезть во внутренний карман за справками и официальным разрешением. – Я вот!.. Я ж!.. А ну вас!.. – резанул ладонью воздух, развернулся и заспешил вниз по лестнице, к выходу.
У самых дверей Жёлобов задержался. Ухватившись за дверную ручку, думал. Лицо у него было такое, словно шёл куда-то долго, пришел и вот уже уходит, а зачем приходил, не взял – забыл…
– Похож просто… - произнес, как вспомнил, Жёлобов…
  В кабинете у директорши стояли Жёлобов и мальчишка в коричневом на вырост комбинезоне. Молчали, глядели друг на друга, как родные после долгой, не поддающейся памяти, разлуки… 

 
  Александр ФУРСОВ

Александр Фёдорович родился 6.06.1921г. в станице Новоорской Оренбургской области. Поэт, прозаик. Семилетку окончил в с.Петровском. Учился в горном техникуме, на курсах судебно-прокурорских работников, работал секретарём в нарсуде, электриком на комбинате Южуралникель. В годы ВОВ воевал под Москвой, попал в плен во время Сталинградской битвы, побывал во многих лагерях, бежал, был участником итальянского движения Сопротивления. Вернулся на родину  в 1955 году с женой-итальянкой и детьми. Работал в г. Орске на Южно-Уральском никелевом комбинате. Первое стихотворение опубликовано в альманахе «Степные огни» в 1938г. Так же печатался в альманахах «Гостиный двор», «Каменный пояс», «Орь», в коллективных сборниках «Помнит мир спасённый», «Спасённая весна». Роман «Пленники трёх озёр» вышел в Москве в 1966 году. Автор книги стихов «На склоне дней».
 Член Союза писателей России с 1997года. Умер 18.09.1998г.

ШАПКА

Обыкновенная солдатская шапка-ушанка не новей и не добротней других в овраге, она почему-то бросалась в глаза. Правда, вела она себя на голове Симочкина, как живая, подвижно: то на ухо съедет, то на затылок, а то вовсе повернется ни с того ни с сего задом наперед.
Овраг — старое русло вешних вод, лежал в открытой, осенне-голой степи. Был он извилист, глубок и узок, с жёстким выщербленным дном и крутыми глинисто-песчаными боками. Близ устья его, там, где он, внезапно расширяясь, переходил в просторную лощину, убегающую на Запад к Дону, выпирал из почвы почернелый сруб, рядом с которым в свежей воронке образовалась мутная лужа. Неподалеку, на склоне лощины, застыл в неудобной позе полуразрушенный саманный сарай со странно уцелелой соломенной крышей. Казалось, он упрямо шагал в гору, но на полпути был коварно поражен из-за угла.
Там же, чуть повыше, стояла чета берез. Они тоже были изранены, почти без веток, и в сумерках маячили торжественно-печально, как потушенные свечи.
Кольцом вокруг берез, в двух-трех шагах от них, прилипло к земле несколько горбатых парусиновых палаток, заляпанных серыми, жёлтыми и зелёными пятнами.
В чревах палаток порой часами напролёт назойливо пиликали губные гармоники, раздавались пьяные голоса.
Оттуда выходила смена караула. Часовые были одеты в серо-зелёное и торчали над оврагом.
Один из них - веснушчатый и щербатый Курт Брандт - часто приближался к самому оврагу, делился с пленными своей тоской. Он зяб. Фуражку напяливал на уши, жидкие плечи сводил так, что они едва не соприкасались. Под носом у него постоянно висела зелёная капля. Пленные говорили ему:
— Так-то, фриц... Наш брат на холоду знай себе носомшмыгает, а ваш брат соплей исходит. И вообще каюк тебе в России... Понимаешь?
Курт Брандт не понимал, но отвечал:
— Да.  Да.
И вдруг его прорывало:
— Да. Да.. Россия... Проклятая страна! Я всю Европу прошёл... Норвегия... Голландия.... Бельгия.... Франция.... О, Франция! А здесь?..
Он, тоскливо озираясь, съёживался:
— Здесь тебе везде клин.., — коварно сочувствовали пленные.
— Да. Да. Проклятая страна, — соглашался Курт
Брандт.
 Пленных взяли на разных участках фронта, чрезвычайно подвижного в те дни, и группами согнали в овраг, значительно удалённый от передовой. Днём они копали в лощине за сараем крестообразный котлован непонятного назначения, в ночи, спасаясь от внезапных налётов холодного ветра, жались кучками по бокам оврага. Изредка прибывало пополнение. Новички, не найдя земляков или сослуживцев, тотчас растворялись, безымянные, в серой массе. Но про Симочкина как-то вдруг сразу стало известно каждому решительно всё: и фамилия, и то, что он курский соловей, а лет ему тридцать, и что в плен он попал, полузасыпанный в окопе, раздавленном гусеницами танков. Впрочем, не прошло и дня, как выяснилось, что из окопа он успел выкарабкаться незамеченным и в плен угодил не сразу...
Привезли его прямо в котлован в обеденный час. Запылённый с ног до головы, растрёпанный и роста ниже среднего, он рядом с щеголеватым верзилой-переводчиком выглядел неряхой и замухрышкой, но держался независимо, словно не в плену был. Спустился в котлован бодрым, почти чеканным шагом, в шапке набекрень и, улыбаясь, крикнул театрально-громко:
— Здоровенько, ребятёнки!
Ему ответили в разнобой, скучно. Он наигранно возмутился:
— Ну и народец тут... хуже вчерашнего! Что, небось жратвы маловато и затянуться нечем? А бумага и спички есть?
— Бумажка нашлась бы.., — прохрипел кто-то.
— Тогда... Раз-два-три! Оп-ля!
Невесть откуда к ногам Симочкина мягко упал свёрток, в нём оказалась нераспечатанная пачка махорки.
— Налетай. Только чур не драться... А я не курящий.
Потом он опорожнил карманы брюк и шинели. Они были наполнены сухарями. Из-за пазухи извлек сплющенный, но довольно свежий каравай хлеба. Раздал направо и налево. Один кусок оставил было для себя, но, поймав на нём голодный взгляд, вздохнул:
— Тебе не досталось... Бери... Паренёк стеснительно отказался:
 —  А вам самим-то?
— Молчать! — крикнул Симочкин. — Не ломайся... Дают — бери, бьют — не беги... Сами-то!? — передразнил он. — Я, брат... не бойся... горя хлебнул, но и с голоду не пропаду. Знай наших. Я бы вас и кашей накормил и чаем с сахаром напоил... Перехитрил того трусишку-сержантишку: пока он выглядывал из бункера, я мешки распорол, полный мешок вещевой пшена насыпал, в карманы — сахару... Сухари — это уж потом... Да не повезло: сахар при обыске выскребли, а пшено сам тому же сержантишке доверил. Ладно ещё часы успел припрятать.
Он вытащил из рукава часы-луковицу, щёлкнул крышкой:
— Во сколько начинаете после обеда? В час?  Значит, ровно через три минуты с половиной...
При Симочкине словно солнечные зайчики запрыгали по котловану. Неиссякаемо словоохотливый, щедрый на шутку, неугомонный и в беспокойной шапке, он веселил и тем, что, работая, вроде без оглядки, по сути дела переливал из пустого в порожнее, однако у стражи не находилось предлога придраться к нему. И стать бы ему в овраге той незаменимой личностью, которая, как пламя костра, собирает пленных в тесные кружки, согревая тела, озаряя лица. Но по пути из котлована к оврагу он наивно осведомился у переводчика — правда ли, что перебежчикам в плену предоставляются льготы...
— Пропаганда! — небрежно буркнул переводчик.  И Симочкин вроде вздохнул:
— Ну вот... А говорил...
Шли колонной по четверо в ряд, Симочкин был в самой середине. Будь он чуточку прозорливее и менее самонадеян, догадался бы, почему вдруг со всех сторон дохнуло в него холодком отчуждения.
Перед входом в овраг пленные, пересчитанные начальником стражи, сломали строй и устроились кто с котел ком — к срубу, кто — умыться — к луже.
— Мне не умыться, а вымыться не мешало бы, да уж больно холодно, вмиг скучерыжишься.., — вслух подумал Симочкин.
На свою беду он принимал за золото всё, что блестит, и в равнодушных глазах переводчика не замечал кремневых искорок.
— О да, ты очень грязный, — протянул переводчик. Симочкин беззаботно отшутился:
— Была б душа чистой...
— Тебе необходимо помыться, — легонько повысил голос переводчик. — Ты меня услышал?
 Колебался Симочкин недолго.
 — Эх, была не была... Известно, полезнее натощак, чем после ужина. Он разделся до пояса. Переводчик заметил, что ему выгоднее разнагишаться совсем.
— Да, уж раз начал.., — согласился Симочкин. — Затеял кашу, не жалей масла.
Присел над лужей и, зачерпнув пригоршню желтой воды, зябко повел плечами.
— Смелей... Смелей... Такой богатырь! — укорил переводчик, задумчиво разглядывая отнюдь не богатырское, но ладное тело Симочкина.
— Или тебе должны помочь? Эй!
Пленные только и ждали этого сигнала. Вокруг Симочкина роем мелькнули чёрные, закопченные котелки и на плечи ему обрушились каскады жгучей колодезной воды.
Он изогнулся, подпрыгнул и, поскользнувшись, шлепнулся в грязь. А сам обескуражено и беззлобно тараторил:
— Не надо, ребятёнки... Не надо... Я сам...
По грязи сполз в лужу, погрузился до пояса. С трудом выкарабкался на сухое место. Его снова окатили. И ещё раз. Он пытался спастись бегством, но его окружили, прижали к луже...
— Ничего... Ничего… — шипело и рычало вокруг него. Терпи, казак. Это тебе первая льгота.
На шум сбежались стражники, свободные от вахты. Они гоготали. Лишь переводчик оставался невозмутимым.
— Ещё... Ещё… — командовал он.
Симочкин посинел, как ледышка, глаза его, осоловев, словно поблекли, он не попадал зубом на зуб. Одеваясь, долго не находил рукавов шинели. И, ни на кого не обижаясь, бормотал равнодушно, пытаясь улыбаться:
— Вот черти... Нашли забаву. Ведь холодно. Октябрь  уж...
А минутой позже пожалел Курта Брандта. Наверху ветер дул с завываниями и часовой представлял из себя плачевное зрелище.
— Холодно, пан… — выдавил Симочкин, проходя низом мимо него.
В голосе его прозвучало искреннее сострадание. Курт, бессмысленно уставясь в шапку Симочкина, надвинутую глубоко на лоб, промычал что-то нечленораздельное и Симочкин не утерпел, чтобы не добавить:
— Да, брат, и тебе не сладко…
— А ты ему соплю слизни! — хором сухо посоветовали от ближнего костра.
Симочкин махнул рукой:
— Сам утрёт.
Сдвинув шапку на затылок и распахнув шинель, он низко опустил над костром распростёртые ладони. Его оттолкнули, он изумился:
— Ну чего вы там? Вот народец! Что, или вечером ничего не дают? Весь паёк по утрам?
Ему не ответили.
— Ладно, спасибо этому дому, пойдем к другому, — решил он.
Костры чадили по всему оврагу — чахлые, приземистые.
Кое-где вокруг них было не очень тесно, но Симочкина беспощадно гнали прочь ото всюду. Он, не догадываясь об истинной причине озлобления людей, винил во всем их голодные желудки и усталость, и лез из кожи вон, лишь бы завязать отвлекающий разговор.
Потуги его были неуклюжи. Он то подсчитывал, сколько буханок хлеба принесут утром в овраг, то начинал убеждать, будто курских непременно распустят по домам, и тут же, оглядывая сплетения оголённых корней в боку оврага, рассуждал, как легко по ним выбраться на свободу и чесать степью за Дон до самого Курска. Назойливый, как муха, он раздражал даже шапкой своей. Люди отмалчивались или цыкали:
— Катись подальше.
Он не унимался. И уразумев, что утром хлеба в овраг принесут ровно столько, сколько принесли вечером, не пал духом. Только вроде бы задумался малость.
 — Вот как! Не иначе как замышляют что-то фрицы. Просто так голодом не морят... Но пожрать все равно надо...
Все мысли его обратились к куску хлеба. Где человек, там и хлеб. Человек запаслив. Каким-либо путём хлеб проникает и в овраг: принес же Симочкин. Он раздал всё до последней крошки, а другой не раздаст, припрячет. У него не выпросишь и не купишь, однако выменять можно.
Симочкин пошел по оврагу в поисках хлеба. И чем определённее становилась тщета поисков, тем острее чувствовал он голод.
Наконец, он забрёл в уединённый островок оврага и там увидал Порткова.
 —  А-а, сержант! — радостно заорал Симочкин. — Наше вам! Разрешите погреться у вашего огонька?
—  Грейся, не жалко.
Портков стоял, раскорячась над костром, и степенно помешивал в котелке кипящую пшённую похлебку.
На Симочкина глянул мельком. Был Портков в одной гимнастёрке со свежим подворотничком, шаровары на нём блестели, точно только что из-под утюга, сапоги жирно смазаны, и весь он — кряжистый, круглоплечий с квадратной головой на короткой шее — смахивал на преуспевающего купца. Рядом сидело и полулежало четверо других пленных. Один из них самодельным ножом-финкой на рукоятке из-под шила соскабливал с чёрного, немецкого кирпичика хлеба зелёный налёт плесени. Поблизости, на корнях в круче, висела шинель Порткова, под ней — в изголовье примятого ложа из сухих веток — туго набитый вещевой мешок, шапка, заштопанная белыми нитками, и ещё одна шинель — дырявая,
— А ловкач вы! — восхищённо разглядывая гладкую, без единой царапинки и морщинки, багровую шею Порткова, причмокнул Симочкин. — Понимаешь... — обратился он к тому, что соскабливал плесень с хлеба, — вылез я из окопа и ползу в долину... Фрицы где-то впереди... Думаю — улизну... Смотрю — бункер. Склад. А в нём — вот он... Шея забинтована, сам вроде еле дышит... На мешках валяется. А потом меня и других, значит, трупы подбирать да ямы копать, а его — нет: сиди, пан, в щели около штаба...
Портков еле заметно ухмыльнулся, снял котелок с огня.
— Да-а.., — протянул Симочкин. — Значит, похлебаем?
— Кто похлебает, кто понюхает… — хмыкнул тот, что оскабливал плесень.
   — Но пшено-то моё, — вспыхнул Симочкин.
        — Оно не клеймённое.
 — Ты уж того... не обессудь, мужик… — виновато и твёрдо проговорил Портков. — Не уберёг я твоё пшено. Отобрали. А мешок твой сохранился. Скажи спасибо.., — Он вытащил из-под рваной шинели засаленный вещевой мешок,  протянул Симочкину. — Держи.
— Это не мой,  — отказался Симочкин.
Портков, подумав, хлопнул себя по лбу:
— А и впрямь... Запамятовал я... Твой-то мы под своё пшено определили. Из карманов ссыпали в него.
На глазах у Симочкина он высыпал остатки пшена из его вещевого мешка на расстеленную полу рваной шинели.
— А теперь не мешай нам, мужик. Иди с богом. Тут все компаниями сбиваются. И ты себе ищи.
— Значит, у вас у всех в карманах тоже пшено было и все с одного склада? — съязвил Симочкин.
— Да вот, представь себе... Ты угадал.
Овраг возмущается, но лишь по той простой причине, что обманул Симочкина не кто иной, а Портков. Портков сразу же по прибытии в овраг слезно распространился перед переводчиком о своих мытарствах в исправительно-трудовых лагерях, где отбыл семь лет за то, что случайно, по его словам, продал на базаре какую-то безделушку. Переводчик назначил его уборщиком палаток стражи. Опытный лагерник Портков уединился в отросток оврага, окружил себя нахлебниками, делясь с ними остатками объедков с немецкой кухни. Не стеснялся он и обирать пленных, выменивая у них всё, что в его глазах представляло какую-либо ценность. Поэтому, вынужденные выбирать между Портковым и Симочкиным, пленные сочувствовали последнему.
— Облапошил тебя живодёр, — сказали ему.
Симочкин хрипло рассмеялся:
— Правда. Я ему про пшено, а он мне мешок под нос. Но ещё посмотрим, кто кого...
Он снова направился к Порткову. Однако крепким орешком был Портков. Кончилось тем, что Симочкин просяще заикнулся — не уступит ли ему Портков малость похлебки и хлеба в придачу к рваной шинели в обмен на почти новую Симочкина. Запросил он слишком мало и Портков, опасаясь подвода, не польстился на шинель:
— Что я, живодер, что ли, раздевать тебя на ночь глядя?
       Отказался он и от сапог Симочкина: нечего было дать взамен, не с себя же, добротные, снять.
— Вот разве шапками поменяемся?
К своей шапке Симочкин питал какую-то фанатическую привязанность.
— Ну, нет, — глухо проговорил он. — Шапку ни за какие сокровища в мире... Как же без шапки? Без своей-то? А от чужой ещё наберёшься чего... Шапка — это всё… — Он описал над головой широкий, неограниченный круг. — Нет, как же это я всё-то отдам?
Малость похлебки и корку хлеба он все же получил. За часы. В придачу выторговал самодельный нож на рукоятке из-под шила.
— А на что мне часы? — храбрился он в овраге. Сознавал, что опять обведён вокруг пальца, и стыдясь этого, он во что бы то ни стало старался доказать, будто в выигрыше оказался он, а не Портков. — Часы для пленного, как иголка в походе — лишний груз...
— Не рыпайся, — охлаждали его. — Часы всегда часы.
— А нож в придачу! — крикливо защищался Симочкин.  —  Без ножа, как без рук. Он хоть самодельный, а своё дело знает. И такой нож...
Портков, выманивая у Симочкина часы, рассказывал, будто именно таким ножом один его знакомый наказал изменницу-жену: приподняв ей левую руку, пырнул промеж ребер, и рана так ловко спряталась под вновь опущенной рукой, что врачи долго не могли установить причину смерти женщины. Для пущей убедительности Портков оголил свой левый бок и показал место, куда следует вонзить нож.
— Ишь ты… — изумился Симочкин. И отдал часы.
Между тем смеркалось, костры потухли. Обманутый сдержанным вниманием пленных к его неудачам, Симочкин решил, что необъяснимой враждебности к нему пришёл конец, и хотел пристроиться на ночлег к одной из кучек, с краешка. Но его грубо оттолкнули:
—  Катись подальше. Без тебя тесно.
— Теснота — не лихота, — упорствовал он.
—  Уйди. Не доводи до греха.
Отвергнутый всеми, он свернулся калачиком на отшибе, под громадной глыбой в углу оврага, и никто не предупредил его, как опасно там.
Под утро где-то в невидимой близи тяжело урчали колонны грузовиков. Они наполняли бока оврага нудным гулом, сотрясали их. Глыба над Симочкиным осела и рухнула. Он, ещё раньше разбуженный то ли холодом, то ли предчувствием, успел отпрянуть в сторону. Потерял лишь вещевой мешок с корочкой хлеба в нём, оставленной на завтрак.
Днём в котловане до него начало вроде доходить, что враждебность к нему вызвана чем-то весьма серьёзным. Проверить свои предположения, спросить прямо он, однако, не догадался. А осторожными вопросами-намеками и просящим заглядыванием в глаза ещё больше озлобил всех против себя.
В обед из сарая привезли бидон с прозрачной серой жижицей и ящик жмыху. Разливал Портков по половнику на рот. У кого не было котелка, получал с товарищем. Симочкина, как он не упрашивал, никто в компанию не взял. Растерявшись, он прозевал и жмых.
Вечером он променял Порткову шинель.
— Шапку нет. Шинель — живот, шапка — голова. Как же мне потом без головы-то? — находил он в себе силы шутить в ответ на приставания Порткова. От костров его гнали ещё беспощадней, чем накануне.
— Да что вы в самом деле!? — обескураженно негодовал он. — Что я — чета какому-нибудь сержантишке интендантской службы, что ли?
И вдруг его осенило. Горячо и сбивчиво он рассказал, как уговаривал притворщика Порткова потерпеть до вечера, чтобы в темноте попытаться уйти куда-либо, но, вздремнув, не заметил, как Портков вышел из бункера и привел с собой немцев.
— Он им целый склад передал... И меня вместе со складом... А теперь ему льготы, — суетился Симочкин. Но ему не верили: знает кошка, чьё сало съела...
— Не юли, — одернули его, — наклал и помалкивай...
Он утих.
Поутру солнце не показалось, небо отяжелело. В котлован пленных не погнали. Вокруг сновали машины. На прицепе привезли походную кухню, из трофейных. Около неё захлопотал Портков.
В обеденный час пленным было приказано выстроиться в шеренгу. Стража, спустившись в овраг, о чем-то возбужденно переговаривалась... Перед строем встал офицер — толстый и подвижный весельчак. Он принялся выравнивать строй.
—  Ай, яй, яй! Какой плёхой зольдат! — скорчив смешливо-недовольную гримасу, добродушно заглядывал он в угрюмые, щетинистые лица. Замер, щелкнув каблуками. Голову изящным рывком повернул направо, задрав багровый, мешковатый подбородок.
— Так надо. А не так, — поставил он голову прямо и набычился, донельзя скосив выпученные глаза. — И не так, — коснулся он подбородком правого плеча.       — Но ничего... Когда достанете хорошо покушать, из вас получатся отличные солдаты... Итак, кто хочет иметь работу и паёк немецкого солдата, два шага вперёд ма-арш!
Дружно выступили нахлебники Порткова.
— Четыре... Так мало! — изумился офицер.
 Он пошёл вдоль строя. Тыча пальцем в грудь, спрашивал:
—  А ты почему? – остановился перед Симочкиным.
 — Возраст? Здоров? Выходи. Ма-арш!
— Болен... Грудь.., — хрипло выдавил тот. Его глаза блестели лихорадочно. Офицер, задержавшись взглядом на его шапке, пожал плечами.
Вышедших и вытолкнутых из строя переводчик увёл в сарай.
— Остальные должны стоять и подумать, — сказал офицер.
Вскоре нахлебники Порткова в сопровождении переводчика снова появились в овраге. Шли, спотыкаясь. Шеренге было велено сесть, вытянув ноги.
Четверо переобувались, стаскивая облюбованные сапоги с ног вчерашних товарищей и оставляя взамен рвань. Запыхавшись, прибежал Портков.
— Пан... — изогнулся он перед переводчиком. На
Порткове были стоптанные немецкие ботинки, обутые на босую ногу.
Переводчик, морщясь, махнул рукой.
— Ну ты... того... мужик, — присел Портков против Симочкина, Симочкин не шевельнулся. Пока Портков, кряхтя, стягивал с него сапоги, он безучастно смотрел в сторону. Обувшись, Портков почесался и вдруг сорвал с него шапку. В тот же миг Симочкин вскочил, как на пружинах.
— Шапку не тронь! Не по твоей башке она! — надрывисто завопил он.
— Сесть! — рявкнул переводчик.
Портков попятился. Симочкин изогнулся ужом, нацелясь растопыренными пальцами ему в горло, но, сшибленный с ног прикладом Курта Брандта, опрокинулся навзничь.
Овраг загудел. Убегающего Порткова остановил Курт Брандт.
— Дай сюда, — протянул он руку к шапке.
К вечеру стал накрапывать мелкий дождь. Симочкин, накрыв голову рваной шинелью и прихрамывая в стоптанных чужих ботинках, одиноко бродил по оврагу. Сосредоточенно осматривал кручи. Был нем, как туча. Но едва близ кухни мелькнула серая фигура Курта Брандта, его словно в лихорадке забило.
— Пан, — тихо и с почтительного расстояния обратился он, — шапка где?
Курт Брандт уставился на него непонимающе:
— Что?
— Шапку отдай, говорю. Мою шапку. Слышишь? —
слегка повысил голос Симочкин и жестом показал, что
имеет в виду.
Буркнув что-то себе под нос, Курт Брандт отвернулся.
— Шапку! Понимаешь? — твердо произнес Симочкин и решительно шагнул вперед.
Курт Брандт на мгновение оцепенел, но тотчас ощерился дулом автомата:
— Прочь!
На дежурство он заступил в шапке Симочкина. Нахлобучил её до плеч, словно весь влез в неё, только посинелый кончик носа с неизменной зелёной каплей под ним был на виду. Симочкин съёжился под кручей, лицом к часовому. Не спуская с него мутных, голодных глаз.
Нудно и бесшумно продолжал моросить дождь. В ночи он усилился, наполнив овраг однообразными сухими шорохами.
Перед рассветом, разбуженный на очередную вахту, Курт Брандт поднял переполох: исчезла шапка, висевшая на крючке у него над головой.
Симочкина в овраге не оказалось. В сарае Портков был разут и мертв. Крови под ним не было, горло тоже не хранило прикосновения веревки или рук. Часов в кармане не нашли.
От сарая вниз, в лощину, вёл ползучий след. Дальше отпечатывались подошвы сапог. Симочкин уходил широкими шагами, то и дело припускаясь бегом.
Догнали его и пристрелили километрах в двадцати, в степи. Оттуда уж были видны дымы Сталинградского пожара. Упав ничком, Симочкин вытянулся и казался значительно выше своего роста. Шапки на нём не было. Её обнаружили у него за пазухой.

 
ЧАСТЬ III


СТИХИ
 
Юрий БЕЗУС

      Родился в 1952 году в селе Георгиевка Самарской об-ласти. Окончил Оренбургский педагогический институт. С 1982 года живёт в Орске. Более 30 лет работает учителем биологии. Печатался в коллективных сборниках «Радуга в камне», «Отечества родного седые ковыли», «Душа в заветной лире», «Небесные купола» (г.Калуга), «Родной мой край, моё село» (г.Кинель), в антологиях «Возвращение», «Дыхание земли» (г.Москва), в альманахах «Гостиный двор», «Орь». Вошёл в число авторов хрестоматии «Оренбургский край в русской литературе и фольклоре» (г. Оренбург). В 2003 году удостоен областной литературной Аксаковской премии.

Стихи из цикла « МОЯ ПОЭЗОГЕОГРАФИЯ»

ЯПОНИЯ

Страна  Сипанго,  древняя  Ямато:
Большая  цепь  гористых  островов –
Игрушек  для  тайфунов  и  цунами,
Которых  насылает  Океан.

Страна  вулканов,  дремлющих  до  срока,
Красивых  побережий,  скал,  лесов,
Где  часто  ель  соседствует   с  бамбуком,
Позируя  с  натуры   для  гравюр.
 
Макаки,  припорошенные  снегом,
В  источниках   термальных   солнца  ждут,
И   ждут   его   на   Фудзи    восхожденцы,
Умеющие  видеть  красоту.

Страна  аскетов,  горных  ямабуси,
Познавшая  путь  Будды  и  синто,
Цвет  сакуры  приветствует  весною,
А   осенью – цветенье  хризантем.

Желает  единения  с  природой,
Свершает  в  электронике  скачок,
И  ощущает  дрожь  Земли  с   испугом,
Грозящую   крушить  величье  дел.

Страна  мегалополисов   гигантских,
Садов   камней,   бонсэки  и   полей,
Ушедших  в  тень  суровых  самураев,
Впускающая  солнце   в  новый  день.

КИТАЙ

Звёзды разбрызганы
кровью дракона
над крышами пагод.

Сонны одежды из древнего шёлка.
Дремлют на полках музейных
нефрит и фарфор.

Воины из терракоты
покой охраняют
почивших династий.
;
Теплятся еле живые
в умах стариков
идеи учителя Мао,
решившие как-то примерить
вечность Великой стены.

Золотом ослеплённый,
помнит
Пекин миллионнолюдный
огонь олимпийских побед.

Реактивное мощное пламя
возносит к разбрызганным звёздам
отпрысков синантропа,
открывших в Галактику дверь.

Светит луна, освещая
плантации чая и риса.
Неиссякаемы токи
Хуанхэ и Янцзы.
   
МОНГОЛИЯ

Долго ждать прихода первой стужи.
Солнце, жарко,  только в юрте – тень.
Лето, опаляя целый день,
Женщинам, хозяйкам верно служит.

Взятое рукою их умелой –
Давшееся дойкой нелегко,
Сбраживает, квасит молоко,
Сушит на запасы творог белый.
;
Не до скуки труженицам вечным,
Не до праздных, отвлечённых дум:
Нужно сливки выварить – урюм,
Сыром запастись ещё овечьим.

Некогда злословить в пересудах,
Заводить повадки хитрых лис:
Нужно перемешивать кумыс
В кожаных заполненных сосудах.

И свою усталость где-то спрятав,
Обиходят, пестуют  детей.
Пастбищных дождавшись новостей,
Подкрепляют ужином аратов.

Путников встречают по обычью:
Каждого – корми и привечай!
Наливают всем горячий чай –
Подсолённый, с молоком сарлычьим.

Наконец-то день угаснет, долог.
Мягкая кошма, заботы прочь…
Свет луны, струящийся всю ночь,
Не пропустит внутрь юрты войлок.

ЕГИПЕТ

На  севере  Африки  –  зной,
Пустыня,  морей  побережье.
Оазис  долины  сквозной
Нарушил  пустыни безбрежье.
;
Среди  нескончаемых  нив,
Разливами  щедрый  и  грозный,
Течёт  нескончаемо  Нил –
Великий  поток  жизненосный.

Картина  знакома  векам:
Тростник  раздвигает  тропинка,
По  водам  плывёт  пеликан,
На  отмелях – цапли,  фламинго.

Другой,  исторический  вид,
Шоссе  открывает  на  Гизу:
Бессмертную  мощь  пирамид –
Эффект,  окупающий  визу!

Приехавший  праздный  народ
Влезает  верблюдам  на  спины
И,  камеры  взяв  в  оборот,
Снимает  всю  древность  долины.

Броди,  прикасайся,  глазей! –
Разъята  пространства  препона.
В  Каире  покажет  музей
Папирусы,  трон  фараона…

Ты  вспомнишь  Суэц  и  Каир,
Пустыню  арабского  сорта,
Смакуя  неспешно  инжир,
В  оазисе  аэропорта.

ИЗРАИЛЬ

Мал на карте, узок, неприметен:
Словно вбитый заострённый клин.
Многим он известен на планете –
Мыслей и поступков властелин.

Ярок свет прозрений и наитий,
Только ярче в сумраке годов
На земле евангельских событий
Аура библейских городов.

Навека явилась в Назарете,
Руша тень лукавую завес,
В животворном, благовейном свете
Истина открытая Небес.

Чувствуя дыхание пустыни,
Пеклом солнца жёсткого палим,
Охраняет храмы и святыни
Вечный город – Иерусалим.

Иордан струится тихо в дали,
Гладь Генисаретская чиста,
Где следы прозрачные сияли
По воде ступавшего Христа.

Жажду не унять на Мёртвом море,
Горечи, печали не избыть.
Память о Содоме и Гоморре
Бога в сердце требует впустить.

МЕКСИКА

Пространство страны прорезают
Хребты острозубые – сьерры.
Окурена дымкой вулкана
Столица на дне котловины.

В разросшемся Мехико тесно,
Вулканам под стать небоскрёбы,
Блистают католиков храмы –
Испанских колоний барокко.

В степях жарковато агавам,
И кактусам жарко в пустыне.
Под солнцем палящим сомбреро
В полях не спасает пеона.

Спасают привольные пляжи.
Влекут голубые лагуны.
Здесь любят волну океана,
Как любят её игуаны.

Волною колеблемы мангры,
Мелькают в листве попугаи.
Кецаль – изумрудную птицу
Скрывают леса Юкатана.

Там джунгли скрывают веками
Далёких эпох пирамиды,
Ступени которых поныне
Ведут под высокое небо.

На землях ольмекской державы,
На славе империи майя
Из праха ацтеков великих
Республика Мексика встала.

НИДЕРЛАНДЫ
               
Встретило  цветением  тюльпанов
Королевство  мельниц  ветряных,
;
Дамб  высоких,  шлюзов  и  каналов,
Каменных  истёртых  мостовых.

Сэндвичем  с  селёдкою,  сырами
Угощал  туристов  Амстердам,
Предлагал  не ведающих  срама,
До любви  охочих  местных  дам.

Гнал  на  город  тучи   от  залива
Северного  моря  ветерок,
Двигалась  толпа  неторопливо,
Велосипедистов  нёс  поток.

В  кабаках  голландских  предлагалось
Градусов  добавить – рома  в  кровь.
Проявлять  приметы  не  стеснялась
Нетрадиционная  любовь.

Возносился  сизый  дым  табачный,
Таял  дым  легальной  конопли,
И  спортсмены,  мир отринув  злачный,
На   каналах  вёслами  гребли.

На  блошином  рынке  антиквары
Раритет  толкали,   всякий  хлам.

Торговали   прочие  базары.
Город  весь – толкучка  и  бедлам!

И  звенело  евро  средь  толкучки
Пришлою  монетой,  неродной.
Лишь   сверкнул  на  небе  из-за  тучки
Солнца  диск,  как  гульден  золотой.
 
 ПОЛЬША

Промокла вся, уныло ждёт
Столица серая поляков,
Когда ослабит долгий гнёт
Дневная мгла, своё отплакав.

Набрякнув тьмою, небеса,
Казалось, вечность моросили.
И не таили чудеса
Задворки бывшие России.

Угрюм Варшавы панской вид.
Весёлость сердца нулевая.
Пустой жестянкою гремит
Невзрачность щуплая трамвая.

Давно отброшены рукой
Страниц газетных спесь и склока.
Над Вислой – чёрною рекой,
На мост въезжая, вспомнишь Блока:

«Когда б из памяти моей
Я вычеркнуть имел бы право
Сырой притон тоски твоей
И скуки, мрачная Варшава!»

Так снова – через сотню лет:
Кацапа пришлого томленье,
Над чёрной Вислой – чёрный бред,
Зари больной под вечер тленье.

Всё так, как было век назад…
Сменились власти и холопы,
За океан слугой глядят
Задворки польские Европы.
;
ВЕНГРИЯ

О, Венгрия! – гроза былых набегов,
Таящийся до срока ураган –
Смешала кровь славян и печенегов,
Спаяла гены гуннов и цыган.

Достоинства смешала и пороки
Простого люда, воинов, вельмож.
Не забывая корни и истоки,
За пазухой хранит коварный нож.

Воспламенит мгновенно, без оглядки,
Малейшей искрой взрывчатую смесь.
Переворот, мятеж и беспорядки
Вынашивает в сердце дерзком спесь.

Желает сердце праздника надолго.
Желает дикой вольницы душа –
Рычит оскалом загнанного волка,
Любые рамки выплеском круша.

И Венгрия гуляет в упоенье…
С азартом пляшет чардаш заводной.
Любовь и христианское смиренье
Теснятся католической страной.

Не каждый год ломает бунт основы.
Не всех влечёт устраивать Содом.
Насущный хлеб растится в поле новый,
Свобода созидается трудом.
 
ЛАТВИЯ

Латвия страницей редкой книги
Видится мне часто сквозь года:
Улочки ночные, башни Риги,
Даугавы рыжая вода.

Словно кадры, следуют картины:
Гауя шлифует камень скал,
Тишь хранят озёрные равнины,
Саласпилса строг мемориал.

Дюны украшая, вдоль залива
Тянутся сосновые леса,
Яхты в море – в Балтике сонливой –
Наполняют ветром паруса.

Вот волна качает нефти плёнку,
Догнивает брошенный баркас –
Отодвинув лирику в сторонку,
Проза жизни смотрит без прикрас.

Да, красивы дюны, море, сосны,
Но нашёл я то, что не искал:
Неприязни взгляды здесь несносны,
Тлеющей вражды шипит оскал.

Искажает истину –  негоже! –
Затаённой злобы скрытый мир…
Вспоминая Латвию, я всё же
Достаю с любовью сувенир.

Для меня, когда душа в миноре,
Вспыхнет вновь, глубокий свет даря,
На ладони жёлтый камень взморья –
Тёплое сердечко янтаря.

ИТАЛИЯ

Осень в холмах и предгорьях  Пьемонта.
Тих, живописен земли уголок –
Край виноградников до горизонта,
Выпить неплохо дающий предлог.

Сок отбродил винограда  треббьяно:
Белым вином наградил виноград.
Влаге хмельной подарила поляна
Привкус полыни, цветов аромат.

Нет совершенству конца и предела.
Призваны тонкий напиток создать
Старый рецепт и любовь винодела,
Края щедроты, его благодать.

Явно работу свою обожая,
Над эликсиром земли ворожа,
Славно трудились творцы урожая,
Мастер по травам и спец купажа.

Став украшением сельской картины,
В низком стакане плеснулся, как встарь,
Светло - соломенный вермут мартини,
Словно расплавленный солнцем янтарь.

Осень в Италии… Мне за холмами
Не разглядеть погрустневшую  Русь.
Памяти буйной смиряя цунами,
Горечи сладкой  отведать берусь.   
 
***
Дорогая Россия! Я твой –  не изменник!
Да, о странах чужих очень много пишу:
Стариком поседевшим, не нажившим денег,
Охватить напоследок планету спешу.

И в мозаике дней, государств и народов
Проступает полнее панно бытия,
Где оно – под охраной паролей и кодов –
Не простое сложение «быта» и «я»…

По крупицам и штурмом умов поколений
Постиженья наука слагалась века,
А увидены – подступы, абрис явлений,
Пусть и атом открылся, и код ДНК.

Расшифрован недавно геном человека,
Но совсем не понятно: кто он – человек?
Так ведётся привычно от века до века:
Хоронятся истоки открывшихся рек…

Позасыпаны листьями тропки кривые.
Завершается осень, и скоро зима.
Перечитаны записи мной путевые,
Фолианты изучены, книжек тома.

На вопросы не все отыскались ответы.
Поизведав пути, благодарен судьбе
За возможность постичь многомерность планеты
И возможность чуть-чуть разобраться в себе.

Снова атлас открою, как в школе на парте,
Отрешусь, изучая, уйду с головой.
Пусть побродит по миру душа на закате
И допишется ею дневник путевой.
 
 Татьяна БЕЛОЗЁРОВА

Родилась в г. Оренбурге. Окончила факультет журналистики Уральского госуниверситета, работа-ла собственным корреспондентом областных газет «Южный Урал», «Оренбуржье», в городских газетах «Орский рабочий», «Орская хроника», главным редактором студии Орск – ТВ, газет «Версия» УВД Орска, «Орские известия».   Живет в Орске, ведет в газете «Орская хроника» школу «Репортёр». Подборки стихов публиковались в областных и городских газетах, сборниках «Радуга в камне», «Отечества родного седые ковыли», «Красный угол», «И с песней молодость вернется», «Помнит мир спасенный», «Мы из России ХХ века», «Орь», «Родительский день», «Душа в заветной лире»... Член Союза писателей и Союза журналистов РФ.
 
БЕШКУНАК

Звени, Домбаровка, струной
Домбры, покрытой желтым лаком.
Дом - бар! Дом - есть! И молодой
Гуляет месяц по степным оврагам.
О чём поёт двухструнная душа?
Как бешкунак сады морозит в мае
И катит в степи смертоносный шар,
Где путника коварно поджидает.
А выдался такой отличный день,
Цвела черемуха. Плюс восемнадцать.
И почки выбросила орская сирень,
И мы в дорогу стали собираться.
Отогревая мёрзлые бока,
Дышала степь прохладою и влагой,
Над нею быстро плыли облака
Великолепной белою бумагой.
Топтали степь и скиф, и савромат,
Ичиги легкие киргизкайсацкой знати.
Она опять, как тыщи лет назад,
Цветастое примеривала платье.
Я бросилась ломать весенние цветы.
Как у тюльпанов стебельки упруги!
Стонало поле, сделавшись пустым, 
Цветочным соком вымазала руки.
В крови зеленой с ног до головы.
Цветы калечить было мне не жалко.
Сливаясь с яркой зеленью травы,
Я превращалась медленно в русалку.
Очаровал казахский сказ меня:
За горизонтом  -  синей акварелью,
Есть черные тюльпаны, что манят
Людей, блуждающих в апреле.   
Букетами наполнила мешки,
И в степь - за новыми цветами,
Ищу, где черным всполохом горит
Тюльпан прекрасный, словно пламя.
Опомниться, остановить бы миг,
Количество не переходит в радость,
Уже и спутник мой слегка поник,
Со страхом наблюдая кровожадность.   
Уговорила я: короткий миг живем,
Цветы сожгутся солнечной жарою,
Расквасятся под проливным дождём,
Но возродится этот прах весною.
И вновь цветы ломать и собирать,
И веселиться на степном раздолье,
Лить кровь цветочную и понимать,
Что лучший миг есть отпущенье боли.
И вдруг ветра шальные, и буран
Обрушились в сияющем апреле.
Где небо, где земля, и где тюльпан?
Всё закружилось в снежной карусели.
Домбаровка виднелась в двух шагах -
Пропала вмиг.  Исчезла и дорога,
Черемуховый злился бешкунак,
Посланец ада иль предвестник бога.
Снегами сыпала, ярилась и мела,
На погребальный саван походила
Весна. И степь казахская была
Холодною февральскою могилой.
Тюльпаны почернели в тот же миг.
Но я не лучше. От мороза сжалась,
Под куртку, под косынку снег проник,
Лишь сердце теплое  сражалось.
Но и его морозил ярый снег.
Спасителя просили мы с поклоном
Простить и пощадить. Слабеет человек,
Когда несет гордыню, как корону.
А замерзать в домбаровских степях,
Как пять друзей казахских по преданью,
Мы не хотели. Самый жуткий страх 
Пришел на смену тихому отчаянью.
Опять взмолились. Сильная пурга,
Температуру тел коварно опуская,
Чуть – чуть ослабла.  Белые снега
Хлестали степь от края и до края.
Вдруг показался слабый огонек
Мерцающей нетлеющей загадкой.
Я точно знала, кто его зажег,
То бабушкина теплилась лампадка
Там, в оренбургском домике моем,
В иконостасе, бережно хранимом,
И отсвет малой родины огнем
Горел в снегу цветком неопалимым.
На нас наткнулся молодой казах,
На лошаденке непонятой  масти.
Мы замерзали, и в волшебных снах
Приобретали неземное счастье.
И вот теперь, Домбаровка, встречай
Гостей нечаянных, незваных.
Как хорошо. Горячий, крепкий чай,
И бешбармак на поле дастарханном.
Берет хозяин звучную домбру,
Как занесло вас в степь, дела какие,
Все кончилось, а значит быть добру,
Всегда спасают помыслы благие.
Как объяснить поющему Коран,
Не рвущего цветы зеленой степью,
Что манит черный, сказочный тюльпан,
Далекою мечтой на тонком стебле?
Как манит новая, незрелая любовь.
Ну, почему тюльпаны не кричали?
Зеленую смывая с куртки кровь,
Я замираю в искренней печали,
Уж сколько куртку в мыле не крути,
Не смоются никак степные соки.
Тюльпаном черным бухает в груди
Домбры казахской голос одинокий.

 


 
Елена ВАЛЯВИНА

Родилась в г.Орске. В 1992 году закончила детскую художественную школу, а в 1995г. – школу №2. В 2000 году окончила факультет педагогики и методики начального образования ОГТИ. Преподает уроки ИЗО в школе №2. Печаталась в периодической печати и в альманахе «Орь»№3
          

* * *
Когда заброшены на полку
Все мысли, что стремились ввысь,
Когда немного было толку
От слов, что в кучу собрались,
Тогда дремало вдохновенье
Непостижимо крепким сном,
И бесшабашное прозренье
Кружило в воздухе ином.
И невдомёк тебе, прохожий,
Что ходишь гостем по земле.
Тебе сегодня, может, тоже
Приснится счастье, как и мне.

;

* * *
Околдованы город и веси
Стаей птиц, возвещавших весну,
Что, ликуя в ночном поднебесье,
Пролетали, крылами блеснув.

А земля, напитавшая влагу,
Жизнь свою раздавала корням
И пернатых шальную ватагу
Принимала, как гостий, по дням.

И никто бы не мог и подумать,
Что в апреле нагрянет зима,
Что смогла так природа напутать
И разрушить все разом сама.

Свод небес утонул в диком крике
На лету замерзающих стай,
И в земли обесцветившем лике
Поседел приближавшийся май.

Кто и как объяснит бедным птицам,
Что весну обманула пурга.
Мне опять этой ночью приснится
Погребенная стая в снега.

* * *
От тебя цветущим садом
Я уйду, жалеть не надо,
Что истоптана дорожка
В наш укромный уголок.

От тебя зарёй, закатом
Убегу, искать не надо
Те лучи, что сна дороже,
Удержать ты их не смог.

От тебя.…Да вот досада:
Что, кому, да сколько надо
Пересудов за порожком:
Кто кому уйти помог?

 
 * * *
Подари весну мне, милый,
Запах ландыша с дождём.
Я сегодня в сад ходила
И болтала ни о чём.

Подари ручей журчащий,
В небе стаю журавлей,
Смех весёлый и бодрящий,
И вернись ко мне скорей.

Для тебя себя хранила,
Сердца створки под ключом.
Благовонное кадило
Тихий обняло наш дом.

Подари любовь мне, милый,
Где ещё чисты листы,
И раскидистую иву,
Где встречались до весны.

 
Любовь ГОРОДСКОВА

        Родилась в г.Бугуруслане в 1955 году. В 1975 году закончила Бугурусланский неф-тяной техникум, факультет «Промышленное и гражданское строительство». С 1985 года живёт в г.Орске. Работает в строительстве инженером-сметчиком.Печаталась в коллективных сборниках и альманах «Орь», «Гостиный двор». Выпустила на свои средства книжки стихов «Испытание временем»(1996г.), «Солнцеград» (2009г.).
 
СТАРИК
               
Светлой памяти моего деда
Давыдова Александра Семёновича.   
               
Однажды в лесу я одна заблудилась,
И плакала даже, и тихо молилась,
Когда через лес я пошла напрямик,
Мне вышел навстречу печальный старик.

Он взглядом в себе что-то пристально ищет,
Уже не нуждаясь в воде или пище.
Иду я за ним, ничего не боясь,
Летит паутина, на солнце струясь.

Пока собирала цветы на поляне,
Старик мой исчез, растворился в тумане.
Кричала я: «Дедушка, где ты? Ау!»
Но видела только цветы и листву.

Его средь деревьев я долго искала,
Как выглядит он, я и не забывала.
Он вывел меня на дорогу домой,
Ведь это был дедушка мой дорогой.

И стоит теперь заблудиться немного,
К тебе обращаюсь, мой спутник не строгий.
Иду за тобой, ничего не боясь,
Летит паутина, на солнце струясь.

ВЕШНЯЯ БЛАГОДАТЬ

Так на так – разменяем последнее,
Баш на баш – ни к чему голытьбе…
Променяем на солнце весеннее,
Что мелькает в худой городьбе.

Променяем на чистое золото,
С детства было, быльём поросло.
Жерновами  в муку перемолото
Всё исконное ремесло.

Если прошлое не приукрашено,
Обретённого -  не потерять.
Над полями, лесами и пашнями
Только вешняя благодать.

СЛЕПОЙ И ЗРЯЧИЙ

На дороге на просёлочной горячей,
Повстречались как-то вдруг слепой и зрячий.

Первый - палочкой ощупывал дорогу,
Пел душевно про девчонку-недотрогу.

А в кармане запылённой телогрейки
Завалилась среди семечек копейка.

Что купить? На что потратить это диво?
Только спички и гори огнём красиво.

А второй летел вертлявою походкой,
Раззадоренный стаканом крепкой водки.

Из-под кепки вьётся чубчик кучерявый,
Впереди него бежит дурная слава.

Эх ты, силушка, хозяйская причуда,
На горбу таскать мешочки по два пуда.

А кому охота жить за ради бога?
Вот и вышел на бандитскую дорогу.

В парусиновых туфлях послевоенных,
В сапогах ли из времён военнопленных.

Вот и встретились. Кому какое дело?
Видно жить спокойно очень надоело.

- Ты давай-ка, выворачивай карманы,
Да смотри, чтоб до копейки, без обмана.

- Как зовут тебя? Случаем не Ерёма?
Что-то голос твой мне очень уж знакомый.

- Вот я ножичек тебе приставлю к горлу,
Посмотрю ужо – какой ты у нас гордый.

- Точно, факт, Петро Ерёмин, друг лукавый,
Мы с тобой горели в танке под Варшавой.

- Обознался ты, браток, я не служивый, -
Только голос как-то дёрнулся фальшиво.

- Да иди ты, – оттолкнул его неловко.
И куда девалась прежняя сноровка.

Разошлись они. Ну что же, так бывает,
Даже сильного танкиста жизнь ломает.

На дороге на просёлочной горячей,
Повстречались как-то вдруг слепой и зрячий…

АЛЬКОР

Знаешь ли ты, что в паденье звезды
Нет ничего - ни любви, ни вражды.
Чиркнула спичкой - сгорела мечта.
Сердцу страданье одно – маета.

Видишь, Медведица светит в упор,
Рядом с Мицаром таится Алькор.
Это и есть – роковая звезда-
Не для меня этот вход в никуда.

Быль или небыль? Легенда времён,
Или преданье индейских племён?
"Не оборвётся судьбы твоей нить,
Если Алькор продолжает светить".

ВЕТКА ОРЕШНИКА

Мне навстречу бежишь
Диким клёном, стремительным летом.
На руках закружишь -
Солнце будет мелькать между веток.

Распрямляет спираль
Безответное, лёгкое время,
Нацарапав в скрижаль
Что случается с нами со всеми.

Там мальчишка сидит,
На завалинке, тёплой от солнца.
Он ещё не убит
Острым шилом в руке незнакомца.
 
Только ветка орешника
Срезана  прямо под корень,
Для святого и грешника…
Кто ещё чем недоволен?

БЛЕСНА

Ухом прижмусь к теплой земле
Слушать, где что случилось.
Пляшет народ, навеселе,
Плачет и просит милость.

Тихо шуршит речка волной,
Гальку шлифует гладко.
Там, где рыбак крутит блесной,
С милостью всё в порядке.

Клёв на заре, в самую рань,
Рыба идёт пугливо.
Остро  пронзит рыбью гортань,
Выдернет – торопливо.

Ну до чего знатный улов
Бьётся о голый берег.
Слышу,  палят  восемь стволов
И побежали звери.

Звуки земли, древний закон,
Всё на земле – добыча.
Ранить, убить – в нас испокон,
Просто так и привычно.

Ухом прижмусь к теплой земле
Слушать, где что случилось.
Пляшет народ, навеселе,
Плачет и просит милость.
;
СЕРЬГА

У тебя в волосах – ветер.
В паутину твою – мухи.
А в глазах у тебя – вечер,
И заката серьга – в ухе.

Что ни день, всё поёшь песни.
Золотые звенят струны.
Только знать бы твоё «если»,
Быть серьёзным, на вид умным.

Обними, сколько есть силы,
Будь от солнца ты мне – тучей.
Не любимый ты мне, милый,
Только не для меня – лучший.

Говорил ты не мне: « Хочешь,
Буду я для тебя – лишним».
Даже зубы теперь ломит
От твоих ледяных вишен.

ДЕЖАВЮ

Где в отраженье иных систем,
Скрылся любимый город?
Юркнул в тоннель и исчез совсем
Наш пассажирский скорый.

Будем из точки, конечно «А»
Мчаться всю ночь  по плану.
Тихо на столике зазвенят
Выпитые стаканы.

Крепко заснули, до точки «Б»,
Добрые пассажиры.
Спит проводница в своём купе.
Встречный летит пунктиром.

Это не я скоро выхожу
Там, где меня не знают.
Это не я в темноту гляжу-
Время своё теряю.

ТАРАТОРКИ

Закружили, занедужили недели.
Пустомели всё смели, предусмотрели.
Пустобрёхи пробрехали, прохиндеи,
Переврав, перекорёжив все идеи.

До чего же удивительное слово,
Принарядится в цветастые обновы.
Леденцом, сосулькой и скороговоркой,
Прочирикает на ветке тараторкой.

И поскачет, как сорока - белобока,
И пригреется на печке лежебокой.
Тридцать лет проспит, затем ещё три года…
Вот такая наша русская природа.

ПОДОРОЖНАЯ

А всего то – что отмерено,
И дороги - всё печальные,
Даже если не потеряны
Наши кольца обручальные.

Все дела стоят не тронуты,
Чемоданы не уложены…
И слова дороже золота,
Только золото – заложено
 
КУЛАЧНЫЙ БОЙ

Уж я валенок сниму с ноги,
Уж я варежку стряхну с руки,
Чтоб гулялось-пелось да не врозь,
Шаль цветастую под ноги  брось.

На реке трещит метровый лёд,
По нему бежит честной народ
На бои да на кулачные,
Чтоб не лезли мысли мрачные.

Кровь играет, кулаки трещат
Да по рёбрам молодых ребят.
Что за сила, сила страшная,
Заполошная и бражная.

Где теперь богатыри лежат?
Твой кулак, Россия, не разжат.
Только песни да былинные,
Сказки-присказки старинные.

КТО ТЫ?

Кто ты, застывшая в одиночестве?
Тихо  закроет  дверь.
Здесь не стучат, не зовут по отчеству -
Будет одна теперь.

Перебирает цветные камешки,
Стёклышки и песок.
Тихо ступает, идёт по краешку -
Беленький завиток.

И на запястье уже привязаны
День и рожденья час.
Всё предусмотрено и отказано,
Каждому - без прикрас.
 
Екатерина КОЗЫРЕВА

       Екатерина Николаевна родилась в пос. Агаповка, Челябинской обл., учитель, поэтесса, член Союза писателей России (1994). Окончила литературный факультет Московского Пед. Инс-титута (1977). В 1990-ые широко печаталась в ж. «Слово», «Смена», «Московский вестник», «Наш Современник», «Москва» и др. в газетах «Литературная Россия», «Московский литератор», «День», «Завтра», «Российский писатель» и др. В 1988 вышла «Книга в книге» ( «Истоки»). В 1997 окончила ВЛК при Лит. ин-те им. А. М. Горького в семинаре Ю. П. Кузнецова. Книга «Дорога в Болдино» с предисловием известного литератора, писателя, историка, знатока руской и всемирной поэзии В. В. Кожинова издана в Москве в 1993(переиздана в 1999, Москва). Под редакцией Кожинова вышли в свет последующие книги: «Свет одиночества» (1995), «Качели над обрывом» (1997), «Неземное кольцо» (1999), эссе «Тайная судьба Пушкина», напечатан. в ж. «Московский вестник», затем изданное отд. книгой в Магнитогорске (1999) В 1999 г. под редакцией Козыревой вышел периодический альманах «Вечера в Академическом», второй выпуск 2004, альманах одноимённого литобъединения в Царицыне(Москва) «Царское Село» 2009. Руководила Литобъединением «Тальянка» при Моск. Культ. Центре им. С.А. Есенина, чл. редколлегии нового правосл. ж. «Марфа и Мария», член редколл. ж. «Вестник российской литературы», член редколлегии альманаха   «Истоки».

ПОТЕРЯЛА МОСКВА ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО…

Потеряла Москва золотое кольцо,
А державная воля лицо.

Неподвластны ей реки, текущие вспять,
Ни себя, ни других – никого не понять.

На холмах заповедных стенание стен,
От холопьих злодейств, от холуйских измен.

О, всемирного ига грядущий обман,
Он каменьем заполнил бездонный карман.

И кидает в Великое сердце Москвы…
Час пробьёт – и обман не снесёт головы.
МУЖИК
Он в уральском гибельном снегу
Потерял последнюю слегу…

Тут с багряным заревом идей
Подвихнулся Красный Чародей.

Волей да землёй хвалился тать,
Чтобы мужика очаровать.

Загорланил, закричал: «Вперёд!»
Шли стеной народы на народ.

Увядала Божия роса,
Пыль газеток застила глаза.
 
Покачнулась не дворянская судьба  -
Затрещала русская изба.

Позабыл мужик и Бога, и Царя…
А в Отечестве багряная заря.

В петербургском зареве идей
Подвихнулся Белый Чародей.

Увядала Божия роса
Пыль газеток застила глаза.

Белой ночью Белая заря
Скрыла Невский берег и царя.

Снова на Урал мужик пошёл –
Там его икона и престол.

В Екатеринбурге раб идей
Подвихнулся Чёрный Чародей.

Будущий и прошлый Государь.
Был убит  в подвале русский Царь

Увядала Божия роса,
Пыль газеток застила глаза…

Велика крестьянская  дорога.
И велик Мужик, но после Бога.
;
ВСПЫХНУТ ВСПОЛОХИ СИРЕНИ

Вспыхнут всполохи сирени
В белокаменной Москве –
А волненья нет и тени
Ни в душе, ни в голове…


То ли дело на Урале:
Цвет лиловый чабреца
Пряным запахом ударит,
Разрумянит цвет лица.

Степь развеивать научит
Затянувшуюся грусть.
Словно солнышко из тучек,
Из тоски освобожусь.

ВЕДЕНЬЁ

О, как мы ехали далёко
До вожделенной тишины.
Там церковь Веденья высоко
Глядела, как виденья, сны.
Леса на взгорье и под кручей,
И дальше - тёмною стеной –
Вздымались сильной и могучей
Единой хвойною волной.
Лишь иногда на перелесках,
Просыпав золото берёз,
Взлетал и падал голос резкий
Какой-то птицы. И до слёз
И свыше исполняло душу –
Спасённой глушью – Веденья,
Безмолвьем светлым от избушек
Почти святого бытия.

Прим.автора: Веденьё– церковь в Ярославской области, м. б. церковь Введения Богородицы во Храм? На местном диалекте - Веденьё.

РУССКАЯ ПЕСНЯ

Неповадно лебеди в светлый лес летать,
Да запало на сердце сокола искать.
Сокол, сокол, сокол мой, сокол дорогой
Улетела бы за тридевять да сто земель с тобой.

Сердце жжёт у сокола, ярое кипит,
И стрела натянута, и душа не спит.
Не летай, лебёдушка, не летай в лесу,
Потеряешь, белая, всю свою красу.

Всё повадно-ладно бы, да в лесу темней,
Слово заговорное есть одно у ней:
Сокол, сокол, сокол мой, сокол дорогой,
Улетела бы за тридевять да сто земель с тобой.

Белая лебёдушка бьётся во сетях:
Бедную замучили стыд, любовь и страх,
Бьют наотмашь ветки по белым крылам, -
Не летай, незваная, по чужим лесам.

Неповадно лебеди в тёмный лес летать,
Стало ей невесело сокола искать.
Сокол, сокол, сокол мой, сокол дорогой
Улетел за тридевять да сто земель с другой.
 
КРУГИ НА ВОДЕ

В лесу запах терпкого чая,
Сухая листва шелестит.
- Прощай, Катерина! Прощаю –
И мне, может быть, Бог простит,
Что в смуте я не замечала
На соснах, в слезах янтаря,
На диких цветах Иван-чая
Свой свет оставляла заря…
Звезда на воде задрожала  -
Не брошенный камень какой!
Сама себе страж и держава,
Сама себе свет и покой,
О, сколько немых откровений
Известно озёрной звезде,
От прежних души притяжений
Смыкайтесь круги на воде!

БЛИЗИТСЯ ВРЕМЯ ПЛОДОВ…

Близится время плодов.
Падает, Богу не внемля,
Бремя безумных трудов
На подъярёмную землю:

От осУшенной почвы болот
Дымом застлало светило,
От перевёрнутых вод
Ливнем Европу залило.

Из виноградных садов
Пули несёт виноградарь.
Близится время плодов.
А по плодам и награда.

Вера КОЛЕСНИКОВА

Родилась в 1948 году в городе Лениногорске.  Закончила республиканский институт  народного хозяйства в городе Ташкенте. Печаталась в коллективных сборниках  орских авторов. Автор сборника стихов, прозы и песен «Вера, надежда, любовь» 2002г., «Рыжее солнце» 2008г.

ДУША С МЕЧТОЙ

Стучит осенний ветер по стеклу
Прозрачными крылами вдохновенно.
Луна, пронзая желтым взглядом мглу,
Подглядывает в окна дерзновенно.

А звездопад сквозь занавесы туч
Сверкнёт, упав в обитель приземную.
Найти пытается от храма нужный ключ,
Чтоб не попасть во тьму ночи глухую.

Моя печаль, весь свет исколесив
И не найдя нигде себе приюта,
Назад вернулась из последних сил,
Меня лишить душевного уюта.

Но поняла, душа жива мечтой,
В ней истина и мудрость заблистали.
Светильники души внесли покой,
Сегодня я живу, как и пристало.
 
 ПО ПУТИ

Первый снег какой-то был особый:
Лёгкий, тёплый и с голубизной.
Сам просился в руки: «На, потрогай,
Я сегодня ласковый, не злой».

Вместе с первым снегом безмятежным
Ветер колдовал, и с ним метель.
Всех одели в зимние одежды,
К празднику принарядилась ель!

Улицы к утру преобразились,
Окна, как салфеточки, в домах...
В Орск зима играючи явилась –
Кто-то постарался в небесах.

Я былое напрочь отсекаю...
Хочется по млечному пройти,
Встреч случайных нынче избегаю,
Мне с зимой сегодня по пути.

ЗИМНИЙ РОМАНС

Ждала весною, осенью и летом,
А ты пришел среди зимы ко мне.
Небесным вдруг всё озарилось светом,
И струны зазвучали в тишине.

Как льётся песня, песня - двуголосье,
В снежинках растворяясь высоко,
А чувства, словно зрелые колосья,
Дождались часа, часа своего.

И пусть ласкает волосы пороша –
Не жаль для нас ей нынче серебра..
В наряде зимнем, право, мы моложе,
Красивей мы сегодня, чем вчера

БАБУШКИН СУНДУК

Я вспоминаю бабушкин сундук.
Обычный с виду, но откроешь крышку –
На ярмарку ты попадаешь вдруг,
И рядом кот мурлычет – рыжий Тишка.

Я задавала каждый раз вопрос:
– Откуда, бабушка, здесь ситцы и сатины,
Платки, платочки и церковный воск,
Из бересты шкатулки и корзины?

А бабушка, склонившись над станком,
Челнок гоняя с разноцветной нитью,
Мне отвечала в такт берда: – Потом...
Недолго ждать с твоей-то, внучка, прытью.

И голосом, как будто бы с небес,
Мне таинство бабуля открывала...
А чтобы не мешал незваный бес,
Сундук крестом три раза осеняла.

За каждой вещью открывалась жизнь
Людей, которых бабушка лечила.
И, будто бы глаза глядели ввысь,
Из сундука струилась в хату сила.

На дне души от бабушки храню
Я то, чего не купишь в магазине...
Сундук заветный не предам огню,
А мудростью её живу поныне.
;
Галина КОЛИНИЧЕНКО

 
 Родилась в селе Ащебутак Домбаровского района Оренбургской области. С 1966 года по настоящее время живёт и работает в г.Орске. Это её первая публикация.

ЛИСТЬЯ ПАДАЮТ

Вновь смеётся художница-осень,
Желтой охрой раскрасив листву.
В решете своём солнышко носит,
А палитру бросает в траву.

Разложила листочки я веером,
Что гадалка - все карты на стол.
Вижу в облике Берендеевом
Ты ко мне в день осенний пришёл.

И в окно постучался уверенно,
Растревожив предутренних птиц.
Обо всём, что ещё не потеряно,
Пишет осень на листьях страниц.
;

Листья падают, падают, падают.
Снова осень хозяйкой пришла.
Моё сердце, глаза мои радует
Ворох листьев, что я принесла.

МОЙ ГОРОД

Орск незаурядным ликом светел,
Это город юности моей.
Здесь свою любовь однажды встретил.
Здесь учился и нашёл друзей.

Крыши - кепки набекрень надвинул,
Сам седой мудрец и молодой.
Он в Европе улицы раскинул.
В Азию зовёт меня домой.

Полон он студенчества мечтами,
Знатен хлеборобными делами,
Яшмой, Оренбургскими платками,
Старогородскими пирожками.

Зов колоколов плывёт с рассветом,
Гулкими ударами звеня.
Осень - это продолженье лета.
Город - продолжение меня.

РОДИНА МОЯ - АЩЕБУТАК

Снег упал на землю покрывалом
Скрыв песок колючий и золу
Музыка в окно рябиной алой
Гроздьями стучится по стеклу.

Ветка горькая - моё село степное.
Катится поземка по земле.
Все такое близкое, родное,
Словно чай в казахской пиале.

Век зимы короткий. Будет снова
Степь в тюльпанах, море ковыля.
Не согнуть судьбу мне, как подкову.
Возвращаюсь в хлебные поля.

Торопливо, быстрыми шагами,
Времени отмериваю такт,
Шьет пути незримыми стежками,
Родина моя - Ащебутак.

ОРЬ ИЗ ДЕТСТВА

Тропой иду к родному дому,
Её я знаю наизусть.
Пускай всё ново, незнакомо,
Не ждут меня здесь, ну и пусть.

На солнце радостно сверкает,
Река прозрачная до дна,
И нежно ноги обнимает
Вода, чиста и холодна.

Здесь шумно, весело взлетали
Воды фонтаны на реке
И, наплескавшись, загорали
На чистом, солнечном песке.

Как лента, Орь из детства вьется.
Весной шумлива и строга.
Всё на круги своя вернётся,
В родные ляжет берега.

Рукою платье подхватила,
Чтоб краем не задеть воды
И памяти живая сила
Вернула прошлого следы.


ДОЛГОЖДАННОЕ СЧАСТЬЕ

Осень закружила, закружила
Лес, дорожки, поле и жнивьё.
Нас с тобой навек приворожило
Счастье долгожданное моё.

Солнца луч в дождиночке играет,
Радуга в ней яркая живёт.
Сердце благодатно принимает
Этот нежный, солнечный восход.

Птиц крикливых поднялася стая.
Бабье лето улыбнулось вновь.
Нам же оставляет, улетая,
Веру и Надежду, и Любовь.

Осень закружила, закружила
Лес, дорожки, поле и жнивьё.
Нас с тобой навек приворожило
Счастье долгожданное моё.
 
Валерий КОМЕНДА

  Родился в 1958 году в Мурманской области. Много лет жил в Красноярском крае, там же в 1980г.  закончил филологический  факультет Абаканского педагогического института. С 1994 года живёт в п. Новоорск, работает в школе учителем истории.


* * *
                «Я не молюсь никогда,я не умею молиться».
                И. Анненский
Как только мне прошлое мнится -
Хочется выть с тоски.
Хочется перекреститься,
Да не поднять руки.

Туда, где в тебя был влюблённым,
Память меня влечёт.
И хочется лбом воспалённым
Ткнуться в твоё плечо.

Я, видно, устал, надломился,
От многолетних битв.
Я бы сейчас помолился,
Да не учил молитв.
 
 * * *
Кто-то спросит: «Что, смирился?
Что ж не бьешься на зло всем?»
 - Зачем?
Кто-то скажет: «Надо верить.
Трудно в жизни одному».
 - Кому?
Кто-то крикнет: «Есть же счастье,
так иди ж скорей туда».
 - Куда?
Кто-то молча глянет в душу
и пойдет своей дорогой.
И ему скажу я: «С Богом!»

* * *
«Одной надеждой меньше стало».
                А. Ахматова

Плавно звон прокатился и замер, стихая.
Это колокол голос развесил по небу.
И ещё никогда в этой церкви я не был,
Но хочу ли туда – не уверен, не знаю.

Этот плавный накат одинокого звона –
Острой болью по сердцу и душу тисками.
Этот звон задержать бы, поймать бы руками,
И лететь вместе с ним, задыхаясь до стона.

Этот звон как призыв от того, кто скитался,
Кто бродил меж людьми одинокий и странный.
Кто себя не берёг, кто залечивал раны,
И за то отовсюду людьми изгонялся.

Звон затих и, как будто его не бывало,
Будто не было этих минутных видений.
Но откуда ж тогда эта слабость в коленях?
Отчего же тогда бьётся сердце устало?

СКИФЫ
               
Мы – дети свободных ветров,
И сами свободны, как ветер,
Который несёт нас по свету,
Как листья засохших цветов.

Мы – дети воды и огня,
Мы, дикие, страшны и грубы.
Мы губим людей, а коня
Целуем в горячие губы.

Нас манят просторы земли,
Нас ждут города и народы,
Которых лишим мы свободы,
Которые бросим в пыли.

Нас вынесло времени ветром,
Нас ветром умчит в никуда.
Исчезнут цари, города,
Мы сами развеемся пеплом,

Прокатятся тысячи лет,
И кто-то, в восторге немея,
Узнает о храбром Атее,
О днях его бед и побед.

Узнает, что в варварском мире,
Где буква закона не в счёт,
Мудрее царицы Томирис
Не знали народы ещё.

И золотом наших курганов
Не раз восхитится знаток…

Но снова алеет восток,
Мы снова снимаемся станом.

Мы мчимся вперед и вперед,
И нет нам преграды на свете…
Мы – вечны, свободны, как ветер.
Мы – дикий и страшный народ.

 * * *
Двор затянут холодным туманом,
Стонет в сердце тревоги струна –
Грустный мальчик с больными глазами
Отрешенно сидит у окна.

Никого не видать в переулке,
На дороге проталин драже –
Ну откуда же в этой фигурке
Столько скорби, недетской уже.

Меж насупленных, сгорбленных зданий
Скоро станет вечерне-темно –
Грустный мальчик с больными глазами,
Всё глядит отрешённо в окно.

* * *
Жизнь не влечёт, как дорога, что пройдена.
Радости нет, есть усталость и боль.
Что ж мне теперь, отказаться от Родины?
Бросить её, несуразную, что ль?

Что ж ты, страна моя, мачехой стала мне?
Что же твой дым так мне режет глаза?
Я никогда у тебя не был баловнем.
Слышишь, с какой я обидой сказал!

Но я люблю тебя, странная Родина.
Время придёт – стану вечно твоим.
Ведь не чужие же, Родина, вроде мы,
Что же так горек твой жертвенный дым?
 
 * * *
Навевали, напевали ветры сказочные сны,
Нити тонкие свивали в прочный жгут моей судьбины,
Но давно отшелестели лепестки моей весны,
И теперь плывут по жизни льдины, льдины, льдины, льдины.

Ветры веяли обманом, я обманом тем дышал.
Ветры веяли обманом, но обман казался раем.
Им была полна до края обнажённая душа.
Только где теперь тот рай, я не ведаю, не знаю.

Всё исчезло в одночасье, частым просом поросло.
Счастье стало вдруг несчастьем, то, чем жил, вдруг стало адом.
Руки сразу ослабели, и ушло в волну весло,
И несёт на камни лодку, и с течением нет слада.

 
Нина НОВИКОВА               

Родилась недалеко от города Кувандыка в хуторе Калининском. В 1959 году после окончания Кувандыкской школы №30 поступила в техникум в г.Мичуринске. после его окончания, работала в Молдавии. Получила от предприятия направление на учёбу в Ленинградский торговый институт. В 1970 году из института была направлена в г.Орск, где работала в ПТУ №30, затем в Заочном торговом техникуме преподавателем до 2002 года. Печаталась в прессе, сборниках, альманахах. Имеет свой сборник стихов и прозы «Жемчуг исканий».

ЗАПАХ СИРЕНИ

Лиловый туман, словно кудри сирени,
Спустился на землю под шорохи мая.
Вдали за рекою вечерние тени
Подарки от новой весны принимают.

Туман – чародей мне укутает плечи,
Богатством цветущей сирени владея,
Он мне обещает все радости встречи,
Ныряю я в волны весны, молодея.
;
Весенняя ночь обернётся зарёю,
Тоскует сирень, словно вздохи прибоя,
Любуясь стрижей быстрокрылой игрою,
Я вновь ожидать буду встречи с тобою.


Тебя буду ждать у распахнутой двери.
Предскажут разлуку вечерние тени.
И радость свиданья, и горечь потери
Предчувствую разом, как запах сирени.

 *  *  *
Вновь я вижу печаль в твоих серых глазах.
Почему холодны эти добрые руки?
Радость ласковых встреч на весенних ветрах
Омрачается горечью близкой разлуки.

Подари мне зимой белый снег хризантем,
А весной подари мне букетик фиалок.
Ты везде и всегда для меня будешь всем,
А ведь это, ты знаешь, не так уж и мало.

Сквозь метель и снега мне приснилась веcна.
Город спит под луной величаво и строго.
Вдалеке ты меня иногда вспоминай,
Ведь прошу я, любимый, не так уж и много.
       
МОЙ СОВРЕМЕННИК

Бесцельно ломаешь спички,
Живёшь в небольшой коморке,
Зажжёшь на закате свечку,
Окно занавесишь шторкой.

Вздыхаешь: жизнь сложная штука!
Решаешь - надо быть проще,
Хотя бы живи по науке –
С годами жизнь горше и плоше.

Грозишься: «Уйду!» - собираясь,
Вдруг вспомнишь, дела б завершить.
Потом говоришь, усмехаясь,
Всего-то осталось пожить…

НА ОСЕННЕМ ВЕТРУ

Сиротство губ без поцелуя жаркого,
Сиротство без объятья твоих рук.
Когда-то губы мои были яркими,
Но побледнели от душевных мук.

Тускнеет кожа, поседели волосы,
Редеет шёлк моих волнистых кос.
И говорю всё тише хриплым голосом –
Простыл от стужи и осенних рос.

Уже я не стремлюсь в страну далёкую,
Где день встречает колдовской закат,
В руке сжимаю я былинку блёклую
И не услышать пения цикад.

Катилась жизнь речными перекатами
И унесла с собой букеты роз.
Бледнеет небо надо мной закатное,
Осенний ветер холода принёс.
;

 МОЛИТВА

С этой синею землёю,
С голубой водой и небом
Я живу, навек сроднившись,
Встану Богу помолюсь.

Помолюсь перед святыней
Золотому солнцу, хлебу,
Светлой Родине и небу
И за сына помолюсь.

ЗАГАДАЙ ЖЕЛАНЬЕ

Где в аллеях шумела листва
Мы бродили с тобой до рассвета.
И твои прозвучали слова,
Как подарок, в то дивное лето.

Звёзд алмазная льётся река,
Их сегодня на небе так много…
Что же сердце сжимает тоска?
Душу мне наполняет тревога.

Не пойму, как случилось тогда –
Позабыли мы наши свиданья.
Видишь, с неба упала звезда –
Загадай поскорее желанье!


 
Алексей РОМАНЕНКО

   Родился в  Орске в июле 1988г. Стихи писал с детства. В 2004-2005 годах принимал активное участие в жизни городского литературного объединения «Сонет» и публиковал журналистские материалы в газете «Орская Хроника». В 2005 году поступил в Военный университет Минобороны, выбрав путь военного журналиста. Стихи публиковал в периодике, а также в сборнике Военного университета    «О Родине. О чести. О любви».(2008) Состоит в творческой организации «Ассамблея Неформального Искусства».

МЫ – РУДА

Мы - города руда,
затеряны в породе,
утрачены в толпе
безличных серых масс.
Навеки в никуда
колоннами уходим,
так много не успев
открыть, что было в нас.
А в нас стонала сталь!
А в нас дремал свинец!
И золоту из нас
родиться не сбылось.
Рудой остались. Жаль!
Бессмысленный конец
безличных серых масс.
Увы! Так повелось.

СЧЁТ НИЧЬЯ…

Счёт – ничья. И время вышло.
Догорает летний сад.
Ты ушла. Ушла неслышно.
Листьев пламенный парад.

«Всё!», - сказала ты несмело
Я же крикнул: «Нет! Не всё!»
Время! Жизнь! Но улетело…
Что осталось – унесёт…

Круговерть! Снежинок стаи…
Здравствуй! Вот моя душа!
Но куда-то улетает.
Улетает не спеша.

Расставанье. Ожиданье.
Бесконечно. День за днем.
Сны. Мечты. Воспоминанья.
Гарь и пепел. Жизнь - потом.

Снова начинает схватку
Страсть и смерть, огонь и тьма.
Задала ты мне загадку.
Знаешь ли ответ сама?

Феникс, Сфинкс, Грифон и Ворон
Лунной полночью решат,
Кто готов и кто достоин
Жизни – лучшей из наград!

Время, лица – всё смешалось
В один долгий серый день.
Знаю, вечная усталость –
Умертвляющая лень.

Холода в огне сгорают,
В яростном костре весны.
Выбирай – дорогу к раю,
Или в Царство Сатаны.

Я приду. Спокойный, строгий,
Заберу тебя с собой.
Поведу иной дорогой,
В мир чудесный, мир другой.

Будем греться звездным светом,
Будем кутаться в тумане!
Будет бесконечным летом
Жизнь под звездными лучами!

Я с тобой! Вперед и выше!
Обновленье, новый шаг.
Стать бы нам мудрей и чище…
Будет всё! Да будет так!
;
ПРОЧИТАЛИ ВЕСНУ...

Прочитали весну так небрежно и скомкали
Стопками запихнули её в долгий ящик судьбы.
Если бы управлять мы умели потоками
Тонкими - не сдавались и не прекращали борьбы!
Как рабы не велись бы туда, куда были ведомы -
Из Содома смогли сотворить бы Эдем.
Но зачем? Ведь ходы все до боли знакомы,
До оскомы от старых сухих теорем...
Да затем, что мы верим в холодное небо рассвета
И от света скрывать не привыкли доверчивых глаз!
В оный раз будет та, что убита - воспета
Поэтом! И весенний продолжится с новою силой  рассказ!

ПОПУТЧИЦЕ

Мчится-мчится одноокий,
Сквозь ночную степь вперёд,
Поезд - странник одинокий.
Дальний путь его влечёт.

Шпалы - палочки для счёта.
День за днём пересчитай,
И с тобой разделит кто-то
Железнодорожный чай.

Этот кто-то - просто Случай,
Воплощённый во плоти.
Стук колёсный. Ты послушай!
Так тебе поют пути.
 
ПРОМЕЛЬКНУВШЕЙ

Я счастлив жить в мире,
где есть такие, как ты.
Просыпаться и верить,
что не напрасен рассвет.
Не напрасны
аллеи, речушки, мосты;
не напрасно
стрелялся когда-то поэт.
Всё во имя тебя,
промелькнувшей внезапно,
из толпы хлестко вырванной
взглядом моим,
и,  как в бездну, в толпу
ускользнувшей обратно,
но успевшей быть миг
идеалом живым.

МОЯ МАРГАРИТА

Полночь. Ты опять не спишь:
вяжешь, вяжешь строчки.
Выше улиц, окон, крыш
Маргаритою летишь,
в кулачке зажав листочки.
Прочь от серой суеты
города-капкана
в сказку, где поют цветы
поэтической мечты,
одурманивая пряно,
дивный вихрь тебя несёт
стихорукоделья.
Ежеполночный полёт!
Месяц вновь тебя ведёт
в вечное апрелье!
 
Елена СУРИНА               

 Родилась в 1966 году в Орске. Окончила в 1990-м механико-математический факультет МГУ, вернулась в Орск и с тех пор преподает в Орском гуманитарно-технологическом институте – филиале Оренбургского госуниверситета. В 2002 году защитила диссертацию, кандидат экономических наук. Стихи  стала писать  с 2005 года. Публикуется в интернете на сайте Стихи.ру, альманах 45-ая параллель. Есть публикации в печатных сборниках – «Отражение», «Башня», «Поют любовь вам ангелы-поэты», «Времена года». В 2007 году поступила в Литературный институт имени Горького – поэзия, семинар В.И. Фирсова. Учится заочно.

НА ТРИБУНЕ 9 МАЯ

Калека, победивший воин,
Безногий сын своей земли, -
Сидишь, - обманчиво спокоен, -
Зажав под мышкой костыли.

Ползёт киношной яркой лентой
Вдоль Вечного Огня парад, -
Ты – часть другого монумента,
Оставшийся в живых солдат.

Ты принимаешь в День Победы
Цветы от взрослых и детей -
За ратный труд, но им ли ведом
Твой адский круг госпиталей,

За жизнь старанье зацепиться,
Стремленье за другими вслед,
И бесконечность вереницы
Послевоенных скудных лет.

Но здесь, под лозунгов раскаты
И крики радостных  людей,
Ты вспоминаешь лишь  проклятый,
Тот зимний, а не майский день,

И вдруг  прорвётся сквозь медали
Зов, – с ним бежал в последний раз
В бой,  – «За тебя, товарищ Сталин,
За мать, за Родину!..»  За нас.

ПРОСВЕТЛЕНИЕ

Вот сижу, от счастья млею
В светлой благости своей, -
Мухе не дала по шее,
Что ползла к тарелке щей, -

Не лупила круглой ложкой
По глазам и по груди,
А дала поесть немножко
И махнула: «Уходи!».

Отчего такая милость?
Неземная доброта?

Чтобы страшное не снилось,
И душа была чиста, -

Ведь когда придется духу
Восходить на божий суд,
Все обиженные мухи
На меня стучать придут.

ПОПРОШУ ТЕБЯ О НЕМНОГОМ

Попрошу тебя о немногом,
Всё моленье -
Одари меня, ради бога,-
Своей тенью.

Прорасту я в ней незаметно,
Лишь дыша ещё,
Очень маленьким, очень светлым
Тихим ландышем.

И подарок твой небогатый
Буду век ценить,
Коль встревожу чуть ароматом,
Только брови сдвинь, -

Прикрываясь листом широким,
Ветер шёпотом
Позову, - унесет далеко,
Вот все хлопоты.

 
У ОСТАНОВКИ

Осенний рынок возле остановки -
Ведёрко яблок, как печаль о лете
И мытая веселая морковка –
Одна к одной пристроилась в пакете,

Ещё в пучках – укропчик да петрушка,
И, над своим богатством не скучая,
Сидит себе опрятная старушка
На иноземном ящике от чая.


Прохожие идут, толкаясь, мимо,
Я подхожу к ней – Здравствуй, баба Оля!
Ну, как здоровье? – Ничего, терпимо.
А как там внуки? - Внуки? Те-то - в школе.

Придут ко мне – уж им куплю колбаски, -
И за проезд от дома заплачу я,
Посмотрим сериалы вместо сказки, -
Они сегодня у меня ночуют,
 
Ведь зять-то запил, - вот горюет дочерь,
И так живут-то ныне не богато,
А разводиться всё равно не хочет, -
Пусть хоть такой, - ведь как без мужика-то…

А ты-то как – свои читаешь книжки? –
Улыбка прячется в распущенных морщинках, -
Давай, купи мои садовые излишки,
Смотри – морковка прямо как картинка!

И я иду домой с морковкой яркой, -
Но день какой-то серостью окрашен,
Всё вроде хорошо, но бабку жалко, -
Не ладно что-то в королевстве нашем.

И тем, другим, - на царственных высотах,
Чьё равнодушье вся держава тащит,
Уже пора наверно сделать что-то,
Чтоб не был нужен бабке старый ящик,

Чтоб только в радость были ей детишки,
Чтоб ей на них и на себя хватало,
И чтоб свои садовые излишки,
Старуха на углу не продавала.

КОРМИТЕЛЬ ПТИЦ

Прилетайте к ногам моим, птицы мои! –
Сизари городской окаянной души, -
Из разлома буханки на паперть земли
Буду мякиш большими кусками крошить.

За внимание к взмаху дарующих рук
Я прощаю вам давку за хлебный  кусок,
И бескрылую гонку, и яростный стук
Жадных клювов в асфальт и собрату в висок.

Безыскусный кормитель,  - не ангел, не бес, -
Чем имею, - делюсь в скудной  жизни своей,
Я и выше и с вами, - источник чудес…
Оттого и хожу покормить голубей.

Но закончились хлебы, и в небо пора, -
Весел круг над квадратом дворовых границ:
 
Можно даже и дальше лететь со двора, -
Никого нет свободней накормленных птиц.

Я уже и не виден с такой высоты,
Но еще провожаю глазами полет,
И пусты мои руки, и ноги – пусты,
Только парочка перьев и белый помет.

У СТАРОЙ ВЕДЬМЫ СЛОМАНА МЕТЛА

У старой ведьмы сломана метла,
И  кот издох,  не промурлычет  песни,
И молнией разбит напополам
Огромный чёрный дуб, её ровесник.

Она порою выйдет, тронет ствол
Рукой с такой же выдубленной кожей…
Но не  под силу больше колдовство, -
Вернется в дом, до слёз на склеп похожий.

Там паутина скрыла потолок,
Как космы лет – колдуньи злую славу,
Там ждет под половицей пузырек
С остатком белоснежкиной отравы.

Немного яда - на один глоток, -
Как раз бы на прощанье с жизнью древней...
Но есть мечта -  лететь,  плеснуть чуток
В колодец ближней   к хижине деревни.

Последний раз добавить к жизни зла,
Насытить око горем, плачем – ухо…
У старой ведьмы сломана метла, -
Но что-то не жалеется старуху.
;
ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

А была ли любовь?.. Была.
 Замирала  рука в руке.
Облаками  судьба  плыла,
отражалась звездой в реке…
А теперь… Серый – серый  дождь, -
полосой от небес к земле:
Счастье прошлое – мокрый грош,
потемневший от долгих лет.

Я до неба не добралась,
ты  к земле повернул быстрей,
Слава богу, что пыль и грязь
 не коснулись любви моей.
Слава богу, глаза в глазах
не  увидели белых вьюг,
Не осталось на сердце зла,
 ты – далёкий, но все же – друг.

Память, память – воздушный змей,
улетающий в вышину…
Чтоб увидеть тебя ясней,
я за нитку его тяну.
Ах, как резала руки нить, -
на ладони – багровый след.
А теперь так легко…. простить.
Нить осталась, а змея – нет.

 
 Виктор ТИМОНИН               

Родился в 1938 году в селе Елово Ярского района Удмуртии. Служил в армии. Закончил филологический факультет Пермского государственного университета. Долгое время жил и работал в Орске. Печатался в коллективных сборниках орских авторов. Сейчас живёт в       Москве.
      
ДОМОЙ

Закончилась долгая служба,
Прощай,  заграница, прощай!
Нет, всё же во много раз хуже
Чужой, неславянский тот край!

Поля там не наши - квадраты,
Не лес - ботанический сад,
Весёлые едут солдаты -
0ни не вернутся назад.

Вагоны несутся, несутся,
Колёса стучат и стучат.
За окнами - козы пасутся,
За окнами - птицы кричат.

И воздух какой-то  знакомый,
И радует запах дорог
У старого  милого дома
Так пахнет родимый порог.
 

Задумались, стихли солдаты,-
О близком, родном, о своём...
А там - горизонт без охвата,
А там - отчий край, отчий дом.

Раздолье покосов и пашен,
И милая русская речь...
И все это - Родина наша,   -
А Родину надо беречь!"
      
      СОННЫЙ ЛЕС

Снег пушинками лёгкими падает.
В полушалок оделась сосна
Как сегодня меня эта радует
Тишина.

Лес  молчит,  мягкой шубкою кутаясь,
Задремал - у зимы на виду-
В завитушках узористых путаясь,
Я иду.

Мне вот так отдохнуть бы от города,
Встать на взгорье пушистой сосной...
Сонный лес улыбается в бороду
Надо мной.

И  кружатся пушистые бабочки
Безмятежно, упрямо,  тепло...
На душе так спокойно и радостно,
И светло.


 
      САМОЕ БЛИЗКОЕ

Далеко, далеко
Протянулись еловские дали.
Где бы ни были вы -
Вы такие поля не видали.

Задымлён горизонт:
Вам лесов таких в жизни не встретить,
Не пройтись вам вдвоём,
Где в обнимку с берёзами ветер.

А  село, а село!-
Поищите - найдёте ль такое?-
Это лучший из всех
На  земле уголок для покоя.

Сколько дичи вокруг!-
Где ещё есть такая охота?
Не найдёте вовек
Вы подобные нашим болота.

Там в раздумье повис
Над рекою ракитовый кустик...
Потому, потому
Я гублю себя вечною грустью.

       ДЕРГАЧ И ТУРУХТАН

Мои любимые друзья -
Дергач и Турухтан.
...Люблю я синие края
и розовый туман.


Люблю холодную росу
И ветер на щеке,
Люблю я мошку на носу
И удочку в руке.

Люблю лягушек, соловьев
Их слаженный    концерт,
Люблю зловредных муравьев
И дымку дальних черт,

Когда лежишь в густой траве
И на небо глядишь -
В твоей лохматой голове -
Спокойствие и тишь.

Вмиг забываешь всё: людей,
Политику и ложь
Заводит Кроншнеп-Чародей
Задумчивую дрожь.

Дергач кричит:  ку-ку! ку-ку!
Иль,  может быть, не так,-
Не всё ль равно:  глуши тоску,
Назойливый кунак!

Нас три поэта: ты - Дергач,
Ты - Турухтан и я,
Вам внемлет мир болотных дач,
А  мне - людей семья,

Люблю я лунные  края
И мир болотных стран.
Мои надёжные друзья -
Дергач и Турухтан.

Я – ЛЕСНИК

Взбудоражена синька небес
Голосистой весенней припевкою.
Я - лесник, -  мне доверенный лес
Обхожу я с двустволкой – "ижевкою".

Чистым зеркалом блещет разлив
Брезжит зелень в оврагах  некошеных.
На упругие прутики ив
Капли белого хлопка наброшены.

Тёплый мох грузно давит нога.
Что-то кроншнеп заводит над озимью.
Не считая меня за врага,
Сели утки на ближнее озеро.

Где-то в тёмной глуши сосняка
Свадьбу празднует вспыльчивый тетерев.
Облинялые  два  беляка
Дожидаются тихого вечера.

Я побиться готов о заклад;
Браконьеров в лесу не предвидится,
Потому эта пара зайчат
На меня никогда не обидится.

Звонко лужа в мой след в борозде
Серебристой струйкою взбыстрила.
Я – лесник, и в моей полосе
Не слыхать ни единого выстрела.
 
ПО ВОДЕ

По воде ли катер наш несётся
Или под водой летит вверх дном?
Ты поёшь, и песня тихо льётся
Над рекой; дышащей холодком.

Мчится эхо по прибрежным ивам,
Гладит берег ласковый мотив,
И тебе журчащим переливом
Подпевает пенистый прилив.

Золотистость лент вплетает в косы
Солнца загорелая рука
Разбросавшись по речному плёсу,
За кормой ныряют облака.

Так и хочешь, свесившись по борту,
Зачерпнуть ладонью синевы,
Но волною  набежавшей стёрто
Отраженье русой головы.

В СНЕЖНОЙ ДЫМКЕ

В снежной дымке рассвет
разлился за моею спиной.
Пышный лапник запутался
в пепельных кружевах снега.
Я в раздумье расчерчивал
рыхлый сугроб под сосной,
Отдыхая в лесу
После быстрого лыжного бега

Переливом стоцветным
сверкали на солнце кусты;
Пихт и елей убор
был на диво  роскошен и пышен,
И на снег белый-белый
роняли неряхи-клесты
 Беспорядочный мусор
сосновых растрёпанных шишек.

А по  чистому небу 
стремился в  зенит самолёт,
И бездонную  высь
рассекла струйка лёгкого дыма
Я смотрел,   зачарованный,
ввысь устремлённый полёт
И за ним уносился 
в безбрежность мечтою незримой.

Где-то  в жёлтых песках
кто-то  так же стоит, как и я,
Только чертит не снег он -
палящие жаром песчинки?   
И те крошки-песчинки,
по склону бархана скользя,
Так похожи на эти
колючие  злые снежинки.

И, наверно,  пилот
с недоступной своей высоты
Отмечает,  гордясь,
нашей дружбы немеркнущий признак.
И сугробы у Вятки,
и знойного юга черты -
Это наше,   моё,
велика ты,  родная Отчизна!


ЗЕЛЁНАЯ ОЗИМЬ

Где злая позёмка - колючей иголок стальных,
Хозяйка-зима уж давно потеряла им счёт,
У голой опушки, где вихрь покрутился и стих,
Зелёная озимь растёт.

Над снежистым полем холодные ветры свистят,
И низкое солнце сугроб серебрит сединой,
А там,  где когда-то звенел золотой листопад,
Лишь вьюги напев ледяной,-

Тепло сонной озими, крепок над ней толстый щит,
Слоями лежит он: тут наст,- рыхлый снег, гололёд,
Лишь  молнией - лося копыто - его вдруг пронзит
И смёрзшийся ком разобьёт.

Да лапами снег разбросав, длинноухий русак
Усами колючими жёстко притронется к ней;
Уж реже засветится всходов густых полоса,
И след заметёт ветровой.

И дремлет она под баюканье звонистых вьюг,
И, сил набираясь, лелеет волшебные сны:
Резвящихся зайчиков выпустил солнечный круг -
Разведчиков ранней весны.


 
   Валентин ФИЛАТОВ

Валентин Сергеевич родился  в 1936 году в Мордовии в селе Большие Монадыши Атяшевского района. В 1950 году семья переехала жить в Казань. После седьмого класса поступил учиться в Зеленодольский машиностроительный техникум. После его окончания получил направление в Орск, на машиностроительный завод. С 1956 года по 1991 год жил и работал в Орске (исключение составляет один год, когда работал в Заполярье на Кольском полуострове ). В 1991 году переехал в Кваркенский район в село Болотовск, где и живет по настоящее время. Печатался в альманахе «Каменный пояс» (1983г.), в коллективном сборнике «Спасённая весна», «Орь»№3.

У  КОСТРА

                Александру Максимовичу Старостину
И горит костерок
В стороне от дорог,
Мы сидим и о чем-то судачим,
Слева шепчет камыш,
Справа дремлет лесок,
За спиной спит поселок казачий.
 
Я люблю этот рай,
Ни турбаз, ни плотин,
Здесь не мы, а природа у власти.
-Эх, Максимыч, давай!...
- Нет не пью, Валентин,
От неё нет ни пользы ни сласти.

Он шагнул от костра
Но вдруг охнув присел
И взглянул на меня виновато,
Вот, мол, как и вчера,
За живое задел,
Тот осколок от бомбы проклятой.

И опять мы сидим
У костра, как в раю,
А в сторонке ершится ушица.
Эх, давай, Валентин!
Нет, Максимыч, не пью
Слишком горькая эта водица.

ЕХАЛ  МОЛОДЕЦ АНФИШКА

По колдобинам, по шишкам,
По ковыльной целине.
Ехал молодец  Анфишка
К молодой спешил жене.

Вот подъехал он к оврагу,
И как Засс * (его земляк),
Сгреб телегу и конягу
И понес через овраг.

*- русский богатырь. Некоторое время жил в Оренбурге и работал в  местном цирке.

Ехал дальше, вдруг пахнуло
Горьким сладостным дымком,
По спине хлестнул каурой
Он на радостях кнутом.

Понял ехать-то осталось
Пять-шесть-семь не больше верст.
Только понял, как сломалась
Пополам в телеге ось.

Подойдет, смекнул Анфишка,
А тем боле близко дом.
Взял он ось, стесал излишки
Торопливо топором.

Подогнал её в колеса,
Подтянул х/б портки
И с пригорка, аль с откоса
Глянул вдаль из-под руки:

«Мать честная! А село-то
В рост пошло и прёт на юг,
От Никишкина болота,
И за речку Суюндук.

Как там, радость моя, Дуня
Ждёт, наверно, у крыльца,
И меня и шубку кунью
Толи хвостик от песца.


Будет, будет ей подарок,
Раздобуду, а пока
Хреноват земной наш шарик
Для простого мужика.
Под ногами всюду злато
Но оно - не мужику.
Если стану я богатым
Всем насыплю по мешку.

Что ищу, пиная ветер?
Худо мне, иль хорошо?
Пусть на это там ответят,
Где все ходят нагишом».

И довольный чем-то очень
Он опять заколесил
По колдобинам, по кочкам,
А короче - по Руси.

Что не сделаешь, братишки,
Ежли молод, полон сил.
Я и сам под стать Анфишке,
Не соврать бы, вроде был.

Помню, помню как-то сдуру,
После чарочки винца.
Взял я даже у Сатурна
Обручальных два кольца.

ИЗ РАННЕНОГО  ДЕТСТВА

Печка вечером длинным
с   голодухи орет.
Мама кляпом полынным
затыкает ей рот.
« Не ори ненасытная,
ты - у нас не одна».
За окном недобитая,
грохотала война.

В ДЕРЕВНЕ

Деревушка-старушка,
В ней, как я, старики,
Чья тут с краю избушка
Умирает с тоски?

Баба Лушка,  Лукерья,
Что тебя не видать?
Отпирай-ка мне двери,
Я иду гостевать.

Хорошо привечает,
Чай, не жулик,  не вор,
Кроме крепкого чая,
Достает мне  «Кагор»!

Посидим, побормочем
И ещё посидим,
День намного короче,
Если ты не один.

УХОДИЛ Я НА ФРОНТ

За шесть горстей махорки
И пять каких-то книг
Я выменял у Борьки
Трофейный ржавый штык.

Бегу-скачу по лужам,
Доволен, рад и горд.
Мне до зарезу нужно
Скорей попасть на фронт.


Там, где прошла навылет
Война через отца,
Мой грозный штык осилит
Любого подлеца.

Дрожи, вся рать не наша,
Во мне весь гнев страны!
Я зол. Я очень страшен-
Страшней самой войны!..

За тридцать вёрст от дома
Поймал меня шабёр,
Свирепый дядя Бома
И «Бомбой» стал с тех пор.

Вернул я вскоре Борьке
Трофейный ржавый штык,
А он мне - горсть махорки
И пять листов от книг.

ВОЙНА

Помню, я помню тот смерч у крыльца:
Вышел отец и… не стало отца.
Вслед за отцом, златокудр и румян,
Бросился в смерч юный дядя Иван.

А за Иваном начитанный Фёдор
Хлопнул калиткой и канул, как в воду…
Светлый наш дом содрогнулся от слёз.
Дед мой не плакал - к окошку «примёрз».

Вскоре и он, не по возрасту лих,
Кинул себя в сатанеющий вихрь.
Вышла и мама. Осталось нас трое:
Бабушка, я да горючее горе.
Вышел и я, было тихо кругом…
Стоят обелиски за нашим углом.

СТАРОСТЬ

Навалилась на плечи усталость
На исходе нелёгкого дня,
Или это горбатая старость
Оседлала без спроса меня?

С ней ужиться,  наверное, можно,
Но любить я её не смогу,
Потому что она вся похожа
Слишком сильно на Бабу-Ягу.

СОН

Обронили перо гуси-лебеди
Над родимой сторонкой моей,
Я нашел его в шёлковом лепете
Оренбургских ковыльных степей.

И не им ли у неба на куполе
Всю я ночку сегодня писал
Свои песни, казалось, не глупые,
Ожидая высоких похвал?

Звезды сгрудились молча над виршами,
Но отпрянули, хмурясь, от них.
То ли лист закружился над вишнями,
То ли мой с неба брошенный стих?!
 
 ИРИНА  ХИСАМУТДИНОВА


Родилась в 1987 году в г.Орске. Закончила школу №6. Последние годы живёт и работает в Санкт-Петербурге. Печаталась в альманахах «Орь»



Я РЯДОМ

Когда нахожусь посреди камнепада,
Мне важно услышать: "Не бойся, я рядом!"
Объятия жду, а советов не надо -
Кричу тишиной в пустоту.

Ты это сказать не находишь возможным.
Наверное, сложно, а может быть, ложно -
А я никогда не была осторожной,
Срываясь за эту черту.

Мне страшно одной, без тебя оказаться,
И проще от сути своей отказаться,
Но это простейшая из вариаций,
И я порываюсь уйти.

Останься лагуной, я буду торнадо.
Когда поднимусь над своим камнепадом,
Тебе улыбнусь: "Не волнуйся, я рядом," -
И, может, согрею в горсти.
;
В ПОЕЗДЕ

Равнины сменяют холмы и сменяются лесом,
Прозрачным зимой...
Я жду у окна с отчуждением и интересом
Приезда домой.
Политая солнцем с утра и согретая снегом,
Звенит благодать.
Я долго училась вот так не выпрашивать бега
У времени. Ждать.

ПО РЕКЕ

Меньше храни, меньше,
Верная память!

Легче плыви, легче,
Быстрая лодка!

Чаще смотри, чаще,
Дева, на берег!

Дальше плыви, дальше
От переката!

Раньше ещё, раньше
Степи пропали.

Чаща кругом, чаща -
Зорче, молодка!

Крепче держи, крепче
Вёсла да веру:
Меньше давно, меньше
Блики заката.

КОГДА - НИБУДЬ

Когда-нибудь я научусь летать,
Дышать всей грудью,
Говорить глазами...
Поступками амбициям под стать
Билет добуду
В мир счастливых самых.

И в тот же миг я научусь любить,
И постепенно -
Жить без укоризны.
Забуду, как от холода знобит -
Дай бог терпенья,
Чтобы в этой жизни.

МОЛИТВА ГИТАРЕ

На звенящей, на нижней струне -
До потери последнего пульса...
Помоги, желтоглазая, мне
Растворить эту злыдню-обиду.

Я дотронусь до басовых струн,
И спокойное, тёплое чувство
Засияет, как тысяча лун,
И растопит всё то, что "для виду".

Не умея ни капли играть,
На изгиб положив подбородок,
Я пытаюсь мотив подобрать
К беспорядку словесного роя.
 
Помоги мне, гитара, забыть
Переборы тоски чужеродной,
Чтоб не смел разбиваться о быт
Мой кораблик, несущий живое.

ОЩУЩАЮ

Я великий обман зрения
и остальных четырёх,
мираж, подвластный
одному шестому чувству.
Я самый большой в истории
радужный мыльный пузырь,
способный удивлять
контрастами рисунков.
Легко касаюсь
и оставляю иллюзорные следы,
ни к чему не привыкаю,
собирая мир на свою оболочку.
Когда-нибудь она лопнет,
но я не исчезну:
я то, что между.
Во мне нет ничего,
но я не пустышка.
Вбирая жизнь в свои недра,
ощущаю себя Пустотой.
 
 АЛЬ ХООН
      Родился в  п. Уртазым Кваркенского района Оренбургской области  в 1973 году. В 8-ом классе перевелся в Коскульскую восьмилетнюю школу Адамовского района.  Окончил Адамовское СПТУ-72 по специальности сварщика. Проживает в г. Орске, работает водителем маршрутного такси. Пишет стихи  с 33 лет. Печатался в альманахе «Орь» №3 и в поэтическом сборнике «Долина слёз» 2007г.
.
АНГЕЛ ВОДЫ

Стерта времени грань,
Звуки улицы гулки,
Я в ненастную рань
Нахожусь на прогулке.

Гром на все голоса,
Ветер свищет и воет,-
Разразилась гроза
Над моей головою.

Капли с неба летя,
Бьют в лицо и за ворот,
Под потоком дождя
Мокнет сумрачный город.

Вдоль обочин сады
В пелене утопают,
Это ангел воды
Землю благословляет.
Чиркнул яростный свет
В небе острою бритвой,
Гаснет молнии след,
Губы шепчут молитву…

* * *
В этом городе пыльном
Что случилось со мной?
О кургане ковыльном
Говорю я с луной.

О далеком рассвете
В соловьином саду.
В ночи теплые эти
Я покой не найду.

Где-то в пашне под паром
Распахнулась земля.
Сниться детство над яром,
Где растут тополя.

Стынет синь поднебесья
Над разливом реки.
Заунывные песни
Тянут в нос рыбаки.

Заунывное пенье,
Камышовая гать.
Знать, в далеком селенье,
Заждалась меня мать.

С Богом встану к рассвету,
В даль знакомых дорог,
 
Поклониться поеду
На родимый порог.

Выйду в волю степную,
В ширь цветущих полей.
Обниму, поцелую,
Седину ковылей.

И у дома, как прежде,
Клен качнет головой.
Потому что я здешний,
Потому что я – свой!

*  *  *
Вековые овраги, вековые хребты.
Шли казачьи ватаги - оставались кресты.
Шла гроза кочевая - был набег и пожар,
Над простором без края - ночи ясных Стожар

Шли невольников цепи в зауральскую даль,
На предгорья и степи расплескалась печаль.
Проливными дождями пролилась на поля,
Лишь колышет волнами океан ковыля.

Край суровый и строгий,  к звездам  тернистый путь.
Эхом вечной тревоги переполнилась грудь.
Край печали безбрежной,  край цепей и оков,
Ты святой и мятежный,  стой вовеки веков!

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

Я нигде таких глаз не видел,
Но случайно, при встрече с тобой…
Голубые озера открытий
Поманили меня за собой!
Мне казалось,  глаза голубые,
Холодны, как арктический лед,
Что увидел матросом впервые
В самый первый свой дальний поход.

Но теперь, для себя так нежданно,
В бирюзу твоих глаз заглянув,
Я открыл в них тепло океана
И весенних небес глубину. 

Тот инсайд словно ветра порывом
Был при встрече с тобой первый раз.
И готов я смотреть без отрыва
В голубую весну твоих глаз.

Я нигде таких глаз не видел,
Дочерей нашей грешной земли.
В голубые озера открытий
Уплывают мои корабли.

* * *
Пишут стихи не сразу,
В этом успеху гарант,
Труд, что подчас из алмаза
Делает бриллиант.      

Пишут стихи не просто,
Как богомольцу в пути,
Нужно пешком пройти версты,
Чтоб до святыни дойти.

Стих написать хороший, -
Нужен особый дар.
;
Во имя блага он должен
Вызвать в сердцах пожар.

Если их пишут от сытой лени,
Иль моде в дань, -
Я заявляю открыто:
Значит стихи эти – дрянь!


УРТАЗЫМСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЕ
   
I
Солнце катит к западу устало.
Над дворами - тополей навес.
Голубое зеркало Урала
Отразило убранство небес.

Столько взглядом не объять приволья,
Сколько здесь надежд моих и грёз.
Все места знакомы мне до боли,
От Грачёвки до Долины Слез.

Наделен я долею большою,
В этом мире стынуть и гореть.
В рифмах строк, сгорающей душою,
Уголок свой, родину воспеть.

II
Время вдаль рекою уплывает,
Сыплет календарную листву.
Горизонта обруч замыкает,
Словно чашу,  неба синеву.


А вблизи околицы  станицы,
Там, где травы дымкою клубят,
На лугах,  кивая,  кобылицы,
Выпасают резвых жеребят.

И один из них, что забегая,
Расплясался перед табуном,
Через годы,  время обгоняя,
Станет самым быстрым скакуном.

Пастухи ему  расчешут  гриву,
Зори вспоят ключевой водой.
И помчит, красуясь, он игриво,
Рассекая ветер пред собой.

Будет степь ковром стелиться  пышным.
Будет мчаться конь во весь опор.
Стук  копыт однажды я  услышу,
В летний вечер, выйдя на простор.

Обернувшись в пламени заката,
Встречу я его  знакомый  взгляд.
Вспомнится мне сразу, что когда-то,
Виделись мы много лет назад.


Вспомнится в том перестуке звонком,
Как неумолимо от меня,
Вороным таким вот жеребенком,
Уносилась молодость моя.

III
Ястребы дозором охраняют
Спящие низины от беды.

Радуги росою оседают
На отрогах  Каменной Гряды.

Край туманный, край мой тополиный -
Сердцу нет милее ничего.
Островок ковыльный и полынный,
Озорного детства моего.

Край степей прекрасных и суровых,
Я – поэт, певец твоих долин.
Край мой песен грустных и веселых,
Я твой блудный непутевый сын.

Счастье скрыто далью бирюзовой,
А печалей не избыть, не счесть.
Все же, если б я родился снова,
Я б хотел родиться только здесь!
 
Виктор ЧУБИРИН

Виктор Николаевич родился в 1943 году в г.Камышин Волгоградской области.
С 1989 года работал в Орском геологопромышленном предприятии «Уралкварцсамоцветы» главным механиком. С 2003 года на пенсии. Это его первая публикация.



ВЕСЕННИЕ ПРИМЕТЫ

На снегу проталины чернеют.
Отступает, пятится зима.
Солнце неожиданно пригреет,
Запуская зайчиков в дома.

И сосульки к вечеру длиннее,
Плачут,  не жалея  чистых слёз.
Кто теперь на улице главнее,
Южный ветер, или Дед Мороз?

Откружились поздние метели,
Ветер дует с южной стороны.
К нам скворцы в апреле прилетели -
Новые скворечники нужны.

С каждым днем становится теплее,
Скоро на реке подымет лёд.
Мощное течение апреля
К морю свои льдины понесёт.
;
УТРЕННИЙ ДОЖДЬ

Зашумели сосны, ели.
В час рубиновой зари.
Капли крупные летели,
Превращаясь в пузыри.

Мы дождю такому рады.
Дождик, дождик, припусти!
Встану я под дождь прохладный,
Чтоб немного подрасти.

Побежать бы вдоль дороги
Да по лужам - босиком,
Но изнеженные ноги
Не в союзе с беглецом.

Дождик кончится, я знаю,
Но пока как  из ведра
С крыш течёт вода святая -
Струи цвета серебра.

Вышла радуга цветная.
В землю прячутся рога.
Расцветай,  земля родная,
Заливные  берега.

РЫБОЛОВ

Долгожданная суббота
Мне  покоя не даёт.
Не идет на ум работа,
Ведь сазан уже клюёт.


Наконец я на реке,
Жду свою удачу.
С новой удочкой в руке,
Только время трачу.

Надо мной сазан смеялся:
«На приманку не клюю, -
Откровенно издевался,
«Тут не плохо, как в раю».

Я меняю глубину,
Сыплю корм из банки.
Пусть опустится ко дну
Рыбке для приманки.

Караси зарылись в тину,
Щука где-то в камышах.
Вот сейчас блесну закину,
Может вытащу ерша.

Не сазан, конечно, ёрш,
Но в ухе сгодится.
Только сразу  не возьмёшь-
Надо потрудиться.

Скоро надо уезжать-
Завтра на работу.
Всю неделю буду ждать,
Я свою субботу.
;
О МОЕЙ СОБАКЕ

Самый  надёжный и преданный друг
Сидит возле дома, скучает. 
После коротких, минутных разлук
С радостным визгом встречает.

Нюхает воздух, виляет хвостом
У опостылевшей будки.
Чует, что я, далеко за мостом,
 Еду домой на маршрутке.

Тихо по морде  стекает слеза,
Близко  у ног моих ляжет.
Долго с укором  смотрит в глаза,
Но ничего не скажет.

РЕКА СУУНДУК

Широкая степь в серебряной дымке.
Ветер ласкает цветущий ковыль.
Иду вдоль реки по знакомой тропинке,
Травой отряхая дорожную пыль.

Душой ощущаю живую природу,
Отбросив подальше  в траву вещмешок,
Снимаю одежду и прыгаю в воду,
Потом зарываюсь в горячий песок.

Оттуда смотрю на отвесные скалы.
Там выбиты стрелы, охотничий лук.
Что же имели в виду аксакалы,
Давая названье реке  -  Суундук?


Окрестных селений остались могилы-
Не сохранились из глины дома,
Здесь жеребят  выводили кобылы…
Дождливую осень сменяла зима.

Давно я природу сменил на кварталы,
Давно к коммунальным услугам привык
Но мне не забыть наши древние скалы
Глубокой пещерой ведущей в тупик.

А здесь застывают несчётные годы.
Стремится всё время куда-то вода.
Когда не хватает мне дома свободы,
Походный рюкзак наготове всегда.

ГОЛУБИ

Почтенный возраст не помеха.
Как будто в юности своей,
Свистел он так, что слышно эхо,
Гоняя в небе голубей.

Стоял он, словно режиссер,
Своим театром управляя.
А я, как зритель и стажёр,
Артистов в небо провожаю.

Они зависли на мгновенье,
Хвосты расправив веером.
Ловили персы с наслажденьем
Потоки ветра перьями.

Внезапно в небе появился
Артист другой, уверенный.

Спиралью шел, летел - крутился,
А крылья - белым веером.

И повторяя много раз
Фигуры пилотажа,
Наверно, он пугает нас,
Летит к земле отважно.

Еще один участник новый
Взлетает против ветра,
Присев на хвост, летит торцовый
Столбом полкилометра.

Он ждет голубку в облаках.
Для них сегодня ветер.
Она еще в моих руках.
Сейчас её он встретит.

НИКОМУ НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК

В ковыльной степи у слияния рек,
Пологий хребет горы Полковник.
Возможно внутри её был человек-
Никому неизвестный художник.

Нигде не встретить такой красоты,
Пишут о ней, вдохновляясь, поэты.
Словно живые в глыбах цветы,
Рождённые в недрах нашей планеты.

Неповторимый орнамент удачный
Откроет пейзаж необычного цвета.
То вид ущелья загадочный мрачный,
То зарево в небе с началом рассвета.

В ней чудится жизнь безграничной свободы
И сказочный лес и сиянье луны
Отражая всю прелесть живой природы,
И вечную тайну немой тишины.

С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ, ГОРОД!

В долине ветер прошел ураганный, 
Ломало как спички сухие стволы. 
Уверенно шли на восток караваны.
Над ними парили степные орлы.

И снова заходят свинцовые тучи
Доносится гулкий рокочущий гром.
Кирилов с отрядом спускается с кручи
К слиянию рек за Уральским хребтом.

Тихо над степью плывут облака
Небесного свода парад осенний.
Качает на волнах Яик - река
Отраженье звезды вечерней.

В раскаленной степи не спадает жара.
На многие версты видна окрестность.
Обретает известность святая гора -
Строится Орская крепость.

Стремительно в небо уходит орел.
В устье Ори, где встречаются реки,
Нетронутый край свою силу обрел
С рождением Орска, в восемнадцатом веке.
;
Олег ЯКОВЛЕВ

Родился в 1945 году в семье военнослужащего. Работать начал в шестнадцать лет, продолжал учиться  в вечерней школе рабочей молодежи. Там же и получил среднее образование. В 1964 году был призван на Флот. В 1968 году демобилизовался. Работал станочником на ЮУМЗ. Обратился в военкомат, и его призвали вновь на Северный флот, где он подписал контракт еще на пять лет. После окончания «Школы мичманов» в Североморске, получил среднетехническое образование по специальности – «Судоходство и навигация»  Был распределен на одну из баз атомных подводных лодок по специальности – «Главный боцман корабля - рулевой сигнальщик.  Воинское звание – мичман.   Имеет множество публикаций в коллективных сборниках, альманахах. В Союз писателей России принят в 2000 году.

КЛЁН

Старый клён прогнил и рухнул,
Поперёк тропинки лёг.
В золотую завируху
Устоять старик не смог.


В травы жухлые упала
Его крона-голова,
И от боли задрожала
Грязно-желтая листва.

И вздохнул осенний вечер,
Вздрогнув кронами берёз…
И мне жаль по-человечьи
Древо павшее до слёз.

Смолкли птичьи разговоры,
Боль-тоска на сердце жжёт…
Может кто-то очень скоро
И по мне вот так вздохнёт.

ХУДОЖНИК

Я рисую с натуры ни бюст и не талию -
Все пропорции смешаны - только глаза!
Может с возрастом слишком разборчивы стали мы,
И в глазах собирается молча гроза...

Я ловлю эти капли и гнева, и гордости,
И кладу их в строку, и взорву их сейчас,
Что бы снова вернулась ушедшая молодость,
Чтоб нашлась эта женщина снова для вас.

Посмотрите внимательней и удивитесь вы -
Сколько новых штрихов, как оттенки светлы,
Сколько юностей жарких лежит под ресницами,
Сколько их в повороте её головы!

Сколько в женщине этой совсем не домашнего -
Вот её колесница, вот её звездолет.
Вот она не красой, а собой ошарашивает,
И художник встаёт, и художник идет...

Как она постоянна, и тут же изменчива,
Сколько в ней не расплесканной жизнью мечты!..
Я рисую с натуры уставшую женщину,
Что задумалась, вдруг, отойдя от плиты.
               
ВОСПОМИНАНИЕ О МОРЕ

Пусть каждый вспомнит о своём,
Повеет свежим ветром странствий.
На берег юности придём
И тихо скажем морю - Здравствуй!

Причал тихонечко скрипит
Под неумолчный гул прибоя,
И до сих пор душа болит,
И бьется сердце беспокойно.


Где твой корабль, твой маяк?..
К чему излишние вопросы….
Сошедший на берег моряк
Как был, останется матросом!

Пусть годы службы нелегки
И автономки за плечами...
Но стали бывшие "годки"
Такими нежными отцами.

Ах, память-память, что с тобой? -
Ты с каждым годом всё острее.
 
Возьми в поход меня с собой-
Я жив еще, я не старею.

И в даль безропотно шагну
Туда, за боны меж холмами.
И брошу лодку в глубину
Горизонтальными рулями!

Пройдет в режиме тишины
Мы через сотни заграждений
И лишь прибрежный шум волны
Коснётся наших сновидений.

Мы обязательно всплывём
Я верю, даже после смерти...
Друзья мои, вы мне поверьте -
Мы не в последний раз живем!
      
ВЕШНЯЯ ПАМЯТЬ

Не тревожь меня, поздняя осень,
Уж давно облетевшей листвой,

Там, где вольно гуляет меж сосен
Только ветер с хмельной головой.

Ещё снегом не тронуты пашни,
И готовые розвальни ждут...
Но года улетевшие наши
На рябиновом пламени жгут.

И дымок от костров прогоревших
Горьким запахом щиплет глаза.
Знаю я, что без памяти вешней
Пережить эту осень нельзя.
 
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Швартуемся у стенки,
Заброшены лини.
Мы были в переделке
У Новой, у земли.
Нам было не до рыбы,
Где ледяная синь...
Где мы "сыграть"
Могли бы
Так просто "Овер киль"!
Наш траулер кренился
До клотика во льду,
А экипаж молился,
И чувствовал беду.
Корежил шторм надстройки,
Рвалась тугая снасть...
Добраться бы до койки
И замертво упасть.
Добраться бы до Бога
И напрямик спросить -
Строгать ли доски гроба,
Или ещё пожить?
И то ли внял молитве
Божественный Христос...
По лезвию, по бритве
Пройти нам довелось!
И лишь Всевышней властью
Авралу дан отбой!
Смертельное ненастье
Сменилось тишиной.
Швартуемся неспешно,
Мы снова рождены!
О, Боже, как мы грешны -
Спаси и сохрани!
 
ЖИЗНЬ

Как устали деревья
Под зелеными шубами  листьев               
Раздевается лес
- Зауральная роща моя.
Всё грустнее звучат
Над рекою мелодии птичьи,
И готовится грач
Улететь далеко за моря.

Ах, ты осень моя,
Не волнуй мое сердце напрасно,
Как давно я уже
В беспощадном движении лет...
Только знай, моя осень,
Что ты настоящее счастье
Лишь для тех, кто находит
В тебе самый главный ответ.

Для чего мы живем,
А потом увядаем неслышно,
Для чего наши песни,
Если так неизбежен конец?
И внушается мне только осенью
Голосом свыше
Жизнь  твоя пустота,
Если ты в ней, сынок, не певец!

 * * *
Почему берёзка во поле одна?
Ни дубка, ни липки
За сто верст вокруг.
Только безгранична неба синева,
 

Только беспощадность оренбургских вьюг.
Знаю я, что времени
Беспощаден бег,
И ответ единственный
У меня готов, -
Ах, березка милая, ты как человек,
Так же одинока среди злых ветров!

ВСТРЕЧА В СТЕПИ

Привольной казахскою степью
Я шёл посреди ковылей.
Давно перейдя, не заметив,
Границу России моей.
Вокруг горизонта полоска.
Ромашки нечаянно мну...
Я житель российского Орска,
Забредший в другую страну.
Подумал - не «дал ли я маху»?..
И в мыслях своих не шучу.
А, вдруг, осерчают казахи,
Что землю чужую топчу.
Прохладою веяло утро,
Гудела усталость в ногах...
Вдруг, вижу я белую юрту
С кошарой в густых ковылях.
Но зря волновался я слишком.
Смотрел я, как по целине
Бежал босоногий мальчишка
От юрты и прямо ко мне.
За куртку худою ручонкой
Хватал,,, Ах, сама простота!
Тянул меня смуглый мальчонка: -
Пошли, приглашает Ата!
Трещало веселое пламя.
И так разговоры, и сяк…
И не было фальши меж нами.
И вкусно дымил бешбармак.
Я пот свой стираю ладонью,
Себя  за опаску кляня.
И, чувствую - здесь не чужой я,
А, как бы, вторая родня.
И, мысль угадав мою словно,
Хозяин ответил мне, вдруг: -
Ты выслушай мудрое слово -
Ты гость мой а, стало быть, друг!
Одной рождены мы землею,
И что нам, по сути, делить?
А коль мы соседи с тобою,
не нам ли в согласии жить?
И мне аксакал на прощанье
Пиалу кумыса подал...
-Спасибо, отец. до свиданья, -
Сказал я и вдаль зашагал.
И падало солнце отвесно,
Гудели шмели над жнивьем.
И очень счастливая песня
Рождалась на сердце моем!
    
* * *
Была бы ты.
Не ведать мне печали.
Не знаю , близко ты,
Иль далеко.
Мои года уже отгрохотали,
Мне сознавать все это
Нелегко.
 

Я долго ждал,
И так наивно верил,
Свою судьбу
Ни в чем не упрекал.
И, толи обмануло меня время,
И, толи я его не понимал.
 
* * *
Горько мне, горько,
Да надо ль жалеть?
Мне бы да только
Уснуть, умереть.
Мне бы да только
Шагнуть за порог –
Жизнь моя – горький
Осоковый сок.
Может, Господь
Никогда не простит…
Боль как смола
В моем сердце кипит…
Где моя радость,
Тепло и покой? –
Может быть, там,
За последней чертой….

ОСЕННИЙ ВАЛЬС

Кружатся, кружатся желтые листья,
Музыки вихрь в полуночный час.
Небо сверкает глазами лучистыми,
Чтоб танцевала орчаночка вальс.

Плечи украсили светлые локоны,
Под каблучками ковер золотой.
Вслед тебе смотрит прозрачными окнами,
И восхищается город тобой.

Дождик сверкает хрустальными каплями,
Но разлучить не сумеет он нас.
Чтоб никогда ты, родная, не плакала,
Осень тебе посвящает свой вальс.

Кружатся, кружатся желтые листья.
Падают звезды в полуночный час.
Осень-волшебница, взгляды лучистые...
Снова танцует орчаночка вальс.

НОЧЬ В НОЯБРЕ

Как прежде снег уже не тает,
Он лег и, верно, до весны.
Трамвай последний громыхает
Средь полуночной тишины.

Мерцают звёзды где-то редко,
В проулках ветер ледяной.
И лишь на площади Шевченко
Топочет зябко постовой.

Стоят задумчивые клены
В предверье вьюжных передряг.
Похожие без пышных кронов
На замерзающих бродяг.

Да я и сам почти такой же -
Мне в пору в ночь мою бежать.
И быть на дерево похожим,
И руки заломив стоять.

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Загорается зорька
По весне над рекою,
В зауральную рощу
Залетел соловей.
Отчего же молчишь ты
В это утро со мною?
Попроси своё сердце,
Пусть оттает скорей.
И по улочкам тихим
Заклубятся туманы,
Улыбнется нам солнце
С голубой высоты.
Мы живем не в столице,
Мы простые орчане,
Но мы знаем, как пахнут
Полевые цветы.
Я тебя, дорогая,
Одарю васильками,
Принесу на ладонях
Свежий ветер полей.
Соловьиные песни
Будем слушать ночами,
Отдохнет твое сердце
От седых январей.

НОЧКА

Ах ты, ноченька тёмная,
Ах ты, песня печальная.
Как волна полусонная
Моё сердце усталое.
 
Ты огнями далёкими
Заманила заблудшего,
Ручейками-потоками
Моя песня заглушена.

Ты не слушай пророчества,
Синей ночи заклятия,
Когда, вдруг, одиночество
Раскрывает объятия.
Когда что-то срывается
В жизни той, что отмеряна…
Только не возвращается,
Что когда-то утеряно.

Только не получается
Возвращения юности…
Так зачем же печалиться,
Что наделали глупостей?

   
ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ

Господа, не печальтесь напрасно,
Не гоните коней в никуда.
Поспешите к высокому счастью,
Что в союзе святого труда.

В сонме муз будет ваша обитель,
Где божественный свет по холмам.
И протянутся тонкие нити
От сердец ваших к дальним мирам.

Не печальтесь ни в зной и не в холод,
Не бросайте перо никогда!

Каждый будет и в старости молод,
Каждый будет влюблен, господа!

Там, где краскам полотен крылатых
Ваше сердце волной согревать,
И в мелодии «Лунной сонаты»
Будет ваша душа улетать!

Господа, не печальтесь сердцами
И в нелегкие, смутные дни
Будут звезды на небе ночами
Вам дарить золотые огни.

Будут женщины петь нам тихонько
В ностальгии растаявших дней.
Жизнь проходит, друзья мои, только
Никогда не жалейте о ней.
   
РОДНАЯ СТОРОНА!

Ухожу я в степные овраги,
Где из трав не видна голова.
На весенней, кленовой бумаге
Я пишу дорогие слова.

Словно сказки касаюсь плечами,
Словно все это в жизни впервой….
Я бегу за смешными грачами
По весенней траве луговой.

Здесь, когда-то, с тобой мы встречались,
И в погожие светлые дни
На березовых ветках качались,
Восхваляя весну, соловьи!

Все прошло, только память с печалью
Бьется пойманной птицей в груди.
Повторил бы я это сначала,
Только ты, моя юность, приди.

Набираюсь я веры и силы
В этой очень родной стороне….
И меня обнимает Россия,
И рождаются песни во мне!
;
ЧАСТЬ IV

 

ПРОЗА
 
Екатерина АБАТОВА

Родилась в городе Орске. Закончила Московский издательско-полиграфи-ческий колледж имени Ивана Фёдорова, по специальности издательское дело. На сегодняшний день является студенткой Челябинской государственной академии культуры и искусств, факультет: режиссура кино и телевидения. С 2007 года работает в СМИ. Главные увлечения в жизни: журналистика, публицистика, режиссура, фотография.

АНЕТТА

         Вы бегали босиком по горячему песку? Если да, то Вы примерно догадываетесь,  что испытываю я, при конечной обработке. Моя поверхность, белая и ровная, обладает той первозданной красотой, при взгляде на которую, вспоминаешь зиму. Сугробы, снежные хлопья, узоры на окнах домов. Но при таком холодном оттенке, я пахну летом. Когда температура зашкаливает за тридцать пять, ваша кожа выделяет специфический запах, присущий только Вам. Так и со мной. Приятный аромат древесины начисто перебит краской. В правом верхнем углу, (если переводить на людской язык, то на правом плече), надпись розовыми чернилами. Красивый вензель. «Анетта».
 
***
         Иван следил за тонкими кистями девушки. Красивые, они напоминали запястья продавщиц дорогого  парфюма. Так и хотелось поднести изящную ручку к лицу, и, прикрыв веки, втянуть изо всех сил манящий аромат. Он протянул лицо к девушке, готовясь к любой реакции. Будь то пощёчина, или поцелуй. Но она лишь подняла руки и кончиками пальцев пробежалась по лбу. От её прикосновений, мышцы лица мгновенно расслабились и на коже выступили капельки пота. Пальцы продолжали скользить по лицу, от бровей к носу, от носа к вискам. Никогда прикосновение чужих рук к лицу, не было для Ивана, таким приятным.  Когда под её пальцами оказался подбородок, тело мужчины словно превратилось в тесто. Ему казалось, что если она захочет, то своими сильными пальцами может слепить из него любую фигуру.  Кровь приятной волной хлынула в лицо, губы налились, при этом верхняя приподнялась к носу, а нижняя опустилась  к подбородку. Через мгновение Иван почувствовал  прохладу у себя во рту, и это были не пальцы. Полные, упругие губы девушки творили с его губами тоже, что и пальцы с лицом. Расслабляли и заставляли повиноваться.  Лёгкое головокружение пропало, когда она оторвалась от его губ. Вздохнув, девушка, томным взглядом, скользнула по его телу. Иван старался уловить её свежее дыхание, напоминающее дуновение ветра. Проследив за её взглядом, он смутился.
- Анетта. – голос девушки низкий, с лёгкой  хрипотцой окончательно очаровал его.
- Иван.
- Ну, здравствуй Иван. – Она отвернулась, а он, как заворожённый следил за изгибом её шеи. Русые волосы, собранные в высокую шишку, заинтриговали Ивана своей длиной.
- Куда ты?
- Иди за мной, узнаешь.
            Эти слова она обронила  невзначай,  повернувшись лишь  в полупрофиль к Ивану.
           Если бы он вспомнил,  каким образом  оказался  ранним утром в лесу,  то, скорее всего, не пошёл за незнакомкой. Но память категорически отказывалась работать. Он шёл за девушкой по мокрой от росы траве. Переведя взгляд от своих ног к пяткам Анетты, Иван отметил их красоту. Казалось, они совсем не пачкались. Да и она будто шла не по земле, а по воздуху, слегка касаясь поверхности. Иван огляделся в поисках каких- либо признаков жизни, но кроме их двоих поблизости никого не было. Он старался вспомнить хоть что-то из вчерашнего вечера. Но кроме больших карих глаз новой знакомой, ничего на ум не приходило. Лёгкий туман начал рассеиваться и взору мужчины открылась вся красота окружающей природы. Сравнивая  лес с рестораном, где недавно проходила презентация его книги, он отметил, что в лесу больше трепетной жизни.  Критики, журналисты, писатели с бессмысленным выражением лица и пустым взглядом, на этом фоне казались ему камнями. А вот цветок, название которого Иван не знал, сейчас казался ему юной леди. Её лепестки он вообразил тончайшим шёлком, а  листочки вдоль стебелька,  руками. Даже в тишине он уловил миллион звуков, в них было больше жизни, чем в пробках в пятницу при выезде из города.
- Закрой глаза. – Девушка обернулась, и Иван понял, кого она напоминает. Это была девочка из сказки о лесной фее.
Он опустил веки и сам удивился, как безропотно следует  её указаниям. Послышался треск ткани, она явно, что-то рвала. Через мгновение он почувствовал прикосновение мягкой, прохладной ткани к своей коже. Решив, что девушка оторвала лоскут ткани  от своего розового платья, Иван огорчился. Но мягкая ладонь, которую он почувствовал в своей влажной руке, отвлекла его от этих мыслей. Иван пытался угадать, чем же она занимается, что у неё такие руки. Как у новорожденного ребёнка, никакого намёка на маломальский труд. Они шли дальше. Только теперь его шаги были такими же лёгкими, как и её. Иногда он даже не ощущал мягкости травы, холода земли, или гладкой поверхности камня. Потеряв счёт времени, Иван решил, что сходит с ума. И всё его путешествие, лишь следствие шизофрении. И только он смирился с этой мыслью, как почувствовал острую боль в стопе. Это был мелкий камешек. Про себя Иван ассоциировал его с замечанием литературного критика на злосчастной презентации. Также неожиданно и неприятно. Только в этот раз боль прошла сразу, а осадок с того раза, жил в нём до сих пор. Холодный и влажный воздух  ударил ему в ноздри. Рука нимфы выскользнула, и Иван испугался, что его ждёт дальше. До сего момента, единственным выездом на природу, был пикник в парке. И тогда он не был в восторге, придя к выводу, что кальян в шумной компании  куда интереснее. По крайне мере, тогда он владел ситуацией и знал чего ждать. Сейчас не он устанавливал правила и вполне вероятно, что правил просто не существовало. Последнее пугало его больше всего.
- Иван, у тебя красивое русское имя. – Она вновь скользнула пальцами по лицу, задержавшись на губах. – Отчего ж ты не рад? Через много, много лет, в убогой старости,  ты будешь сидеть в своём кресле, с газетой в руках и пригоршней таблеток. Гонимый презрением к своей никчёмной жизни, и не в силах терпеть  жуткой боль, ты будешь мечтать об этом месте. Будешь жалеть, что прожил свою жизнь так, как ты проживёшь её после нашего расставания. Будет поздно, что-либо менять, ведь вся твоя жизнь будет уже позади. Но это ТВОЯ  жизнь. – Перейдя на полушёпот, она напоминала сирену с таинственного острова. – Твоя жизнь…
Иван почувствовал, как её пальцы разбираются с узлом, и спустя доли секунды лёгкая повязка соскользнула с его глаз. Веки казались ему невероятно тяжёлыми, но любопытство брало вверх. Открыв веки, и прищурившись от  ярких красок,  он на миг снова прикрыл глаза. Второй раз все оттенки заиграли более насыщенными красками. До сего момента он не видел такой зелени, какой  была трава, такой синевы, каким было небо, и такой чистоты и прозрачности, каким был родник.
- Как красиво. Не видел ничего подобного.
Анетта повела плечами и платье, напоминающее свадебное, соскользнуло вниз. Открывшаяся нагота, смутила Ивана и заставила отвернуться. Девушка прикоснулась холодными пальцами к лицу, и слегка применив силу, повернула его к себе. Он старался смотреть ей в глаза, в них отражалось небо, деревья,  обрыв, который был позади Ивана, вот только его там не было. Подумав, что это к лучшему, Иван протянул руку к волосам девушки. Их мягкость вернула его в детство, когда к ним в город приезжала очередная  выставка животных. Там он впервые прикоснулся к нутрии. Её мех был настолько мягким, что не чувствовался вообще. Так было и сейчас. Нащупав шпильку, он дёрнул за неё. Девушка мотнула головой, и русые волосы водопадом заструились по её спине, окутывая Ивана чарующим ароматом.
- Длинные…  - Иван,  с улыбкой, притянул девушку к себе. Не понимая,  что именно сводит его с ума, её прикосновения, или нереальность происходящего, он что есть силы, ущипнул себя за бедро.

***
         За всю его жизнь, это было самое неприятное пробуждение. Иван, молча, смотрел в потолок и не мог понять, почему проснулся.  Вчера прошла презентация его новой книги «Атари». Было много гостей. Друзей и недругов. Вспомнив о нелицеприятных словах одного из критиков, Иван горько усмехнулся. Ему самому было странно, что критика интересует его в последнюю очередь. В душе было пусто, лишь жалкое чувство вины. Он никак не мог понять, из-за чего оно его гложет. Подобные чувства он испытывал в школьные годы, пропуская уроки и сочиняя на ходу отговорки для родителей. Что-то похожее он чувствовал, когда уговаривал свою первую девушку сделать аборт. И тогда это чувство было не таким сильным.
- Наверное, приснилось что-то не то. – Иван встал и направился к столу в своём кабинете.  Там, на самом краю, ровной стопкой  лежали новые, еще пахнущие краской, книги.  И каждая была подписана: хорошему другу, доброму наставнику, фантасту от фантаста. Иван брал в руки каждую, рассматривал обложку, переплет, перелистывая страницы, он принюхивался и так же аккуратно клал книгу на место. В середине стола, были более ценные для него, подарки. Узнав, что Иван -  скриптофилл, близкие ему люди, старались достать что-нибудь особенное для его коллекции.  Так,  госпожа Полягошко преподнесла ему пай с причудливыми вензелями, Гришин Серж вручил фото  испанской певицы с автографом. Ещё были акции, старинная доверенность и бумажные тапки. Взяв поделку в руки, Иван увидел надпись внутри: «Не совсем то, что ты любишь, но всё-таки…» Это был подарок Марины, так на неё похоже.  В другое время, он, может быть, бросился к телефону с благодарностями. Но сейчас неведомая сила удерживала его у стола. Взгляд Ивана устремился на кипу белоснежной бумаги. Этот подарок ему принесла Люся Леонова, больше известная как Люсьен Леонгардт. Он вспомнил, как Люсьен  что-то говорила о необычных качествах этой бумаги, о том, из каких чудесных мест её добывают и из каких деревьев. В углу бумаги Иван прочитал надпись курсивом.
- Анетта! Звучит! - сказал Иван, и,  улыбнувшись, сел за компьютер.
               Никаких мыслей по поводу новой книги в голову не приходило. Да и он сам чувствовал, что прежде чем писать что-то новое, нужно как следует отдохнуть. Проверив электронную  почту, Иван прочитал письмо от Марины.  В нём она писала что приедет, как только освободится на работе. В дверь позвонили и Иван, уверенный, что это Марина, пошёл её встречать. Щелчок замка, мгновение на то чтобы распахнуть дверь, и у порога совершенно незнакомая девушка. Хотя её длинные, до поясницы волосы, и большие карие глаза показалась ему до боли знакомыми. Решив, что позже он вспомнит, где мог её видеть, Иван пригласил девушку войти.  Она последовала за ним в кабинет.
- У вас так приятно пахнет.  Деревом и кофе. –  Своей низкой частотой,  голос девушки напомнил ему популярную  певицу.
- Наверное, это книжный шкаф  так пахнет. Недавно его приобрёл.  А кофе… Я просто живу на одном кофе. 
         В кабинете было всё, чтобы закрыться и не выходить из него, пока рассказ, сборник рассказов или целый роман не будут написаны.  Тахта, книжный шкаф, холодильник, микроволновая печь, компьютер, наконец. 
          Иван взглянул на её тело, обтянутое сарафаном и сглотнул слюну.
- Я Аня. Твой идеал женщины.
         От неожиданности Иван поперхнулся отпитым кофе.  Серьёзность, с которой говорила девушка, его рассмешила.
- С чего ты это взяла?
- А разве нет?  Посмотри на меня. Неужели ты ничего не помнишь? – Она это спрашивала с такой болью в голосе и обидой, что Иван, в какой-то момент засомневался в себе.
Он пожал плечами. Она опустила глаза. В комнате повисло неловкое молчанье. Девушка направилась к двери.
- Ты извини если что не так. Но я, правда, тебя не знаю. – Он сам не понимал, зачем оправдывается, но наблюдать, молча, как она уходит, тоже не мог.
          Девушка не проронила ни слова на прощанье, ни взгляда, ни взмаха ресниц.  Её подавленное состояние взбудоражило Ивана. Ему даже вздумалось бежать за ней, но из квартиры запахло гарью. Горел стол с подарками. Залив его водой из кувшина, Иван отметил, что кроме бумаги, с вензелем «Анетта», ничего не пострадало.
- Что за пожар? – В кабинет вбежала Марина. – Ничего что я без стука?
Дверь была не заперта.
- Так странно. Сгорела только бумага. И с чего она загорелась? Вообще непонятно.
- Сигареты нечего бросать, где попало. – Убедившись, что ничего серьёзного не произошло, Марина принялась приводить стол в порядок.
- Да не курил я сегодня.
- Да ладно, проехали. – Марина была реалисткой, иногда её мужские черты настолько преобладали,  что  Иван чувствовал себя, рядом с ней, женщиной.
- Мистика, какая то. – Он снова почувствовал пустоту.         Пустоту, от которой начинает тошнить, если ничего не предпринять. Как одиночество, от которого сходишь с ума, когда оно длится несколько лет.
Иван прилёг на тахту и следил за передвижениями Марины по комнате. Та сварила свежий кофе, и уселась с ним у ноутбука.  Отраженье света от дисплея, придало её лицу голубой оттенок. Она беспощадно била по клавиатуре, потом видимо всё удаляла, пила кофе и снова стучала.
- Мариш? А что ты волосы не отращиваешь?
- Да ну, это ж надо вставать рано, укладывать там что-то. А я встала, душ приняла, расчесалась, пока кофе попила, волосы уже высохли. А что?
- Красиво же.
- А так мне не красиво? – Марина выжидающе смотрела на Ивана.  Он ещё раз взглянул на девушку, на её короткие чёрные волосы, красивые, но холодные глаза.
- Нет. Не красиво. 
- Ах, ты дрянь. – Девушка запустила в него карандаш. Но он перехватил его. Тогда Марина,  шутливо замахиваясь, набросилась на него с кулаками.
- Марин, давай съездим за город. Куда-нибудь на природу. – Он обнял девушку, и, глядя в потолок, представил как вместо белой плитки, будет видеть  синее небо.
- Ты забыл? Мы и природа не созданы друг для друга. – Она как всегда была цинична.
- Почему не созданы? Я же не говорю прямо сейчас поехать. Может на следующее лето. У тебя волосы как раз отрастут. – У Ивана загорелись глаза. – Ты только представь. Лес. Утро. Чистый воздух. Мы идём по тропинке к роднику. Ты идёшь впереди, в лёгком сарафане, волосы щекочут тебе спину.  Я  прикасаюсь к шёлковым прядям и говорю о своей любви. Что может быть прекрасней?
- Иван? – Марина заглянула ему в глаза, словно пытаясь убедиться в серьёзности его слов.
- Что Мариш?
- Ты ИДИОТ, Иван. Идиот.



 
Сергей ВАСИЛЬЧЕНКО               
   Родился в 1988 году, в   г. Орске. Там же, в  2005 году окончил школу № 35 с серебряной медалью. Сейчас заканчивает Оренбургский Государственный Педагогический Университет по специальности «Журналистика». Печатался в газете «Вечерний Оренбург», а также в альманахах «Башня»,  «Орь», антологии  «Дыхание земли»      (г.Москва). Книжка его рассказов «Падение» вышла в серии «Новые имена» на средства гранта Департамента по культуре и искусству Оренбургской области в 2008 году

КАК СЛУЧИЛСЯ КОНЕЦ ЭПОХИ

         28 сентября 1989 года,   8. 45 местного провинциального времени, четверг.
        Исподпалкин неуверенной вороватой походкой шёл в чебуречную. До неё осталось метров двести. Исподпалкин стал насвистывать   какую-то популярную песню. Подул ветер. Залаяла собака. До чебуречной осталось метров сто. Исподпалкину встретилась сотрудница редакции – корректорша Иванова. Они поздоровались. До чебуречной осталось метров пятьдесят. Внимание Исподпалкина привлекла красивая женщина на тротуаре напротив, он даже оглянулся. До чебуречной осталось каких-то двадцать пять метров. Исподпалкиным овладели мрачные мысли! А вот и чебуречная! Исподпалкин толкает массивную дверь и вваливается вовнутрь…
             Липкие столы и официантка Каренина. Исподпалкин видел её противную, такую же липкую, как стол, рожу почти каждый день. Каренина сказала:
           - Здравствуйте, Александр Иванович!
 Так звали Исподпалкина. Имя-отчество Карениной он не знал, а может, забыл и поэтому просто сказал: «Здравствуйте!». И сел за своё любимое место - то, которое возле стойки.
            Положил руки перед собой. Но быстро убрал обратно – они очень заметно дрожали.
            Исподпалкин хотел выпить, Исподпалкин хотел успокоить свои руки и свою похмельную голову.
            Он заказал по традиции чекушку водки и чебурек. Он – журналист и алкоголик Александр Иванович Исподпалкин.
       Каренина спросила: «Что, вчера был весёлый день?
       - А у меня каждый день – весёлый.
      - Конечно, такая интересная профессия…
      «Да пошла ты…» - хотел буркнуть Исподпалкин, но сдержался. Вместо этого он присосался к гранёному стакану с огненной водой. 
         Как хорошо!
         Это было 28 сентября 1989 года в маленьком степном городке N-ске… Именно там жил Исподпалкин, именно там стояла наша чебуречная.
         Впрочем, Александр Иванович, не сразу вспомнил, что было именно 28 сентября. Для него все последние дни слились в один – очень уж были похожи. Все последние дни он безбожно пил. Все последние годы он безбожно пил.
         И вот, употребив чекушку, он по традиции покинул чебуречную и пошёл в редакцию, где работал. Она была за углом.
         Исподпалкину стало легче, перед уходом из чебуречной, он даже ущипнул за зад Каренину, он даже сказал ей: «Ну всё, пойду работать!!!»
         В 9. 48 Исподпалкин вернулся в чебуречную. 
         Работа не шла. Да, он пришёл в свой кабинет, располагавшийся на втором этаже, с видом на серую стену типографии, сел за свой стол, размял пальчики, как пианист перед игрой, взял ручку, листочек, но…  Нет. Вдохновения и желания пока не было. Он вчера общался с героем своего материала, фрезеровщиком, мастером 38го разряда… Мастер тоже был пьян, и едва держался за станок, но всё же вытачивал какие-то детали. И в принципе, всё, что было нужно, рассказал. Осталось перевести это всё на бумагу. Но нет.
          Исподпалкин налил себе чаю и выпил его с журналистом Ипохондровым, который заведовал отделом писем. А потом сказал Ипохондрову:
        - Не пойти ли нам в чебуречную?
        - Эх, Александр Иванович… - вздохнул Ипохондров. А потом по-актёрски бросил ручку на стол, и громко согласился: - Да пошли!
        Ипохондров и Исподпалкин знали свою меру. Знали свою работу. Они знали всё про себя и про N-ск. И это знание почему-то заставляло их пить. Они знали свою меру, но, как в том анекдоте, выпить эту меру просто не представлялось возможным, настолько она лошадиная.
        А алкоголь - это, конечно, зло.
         - Каренина! Поллитра и два чебурека! – торжественно крикнул Исподпалкин.
      Будто он сидел в ресторане «Прага».
       Ипохондров улыбнулся.
       Заказанное принесли. Разлили коллеги водку по гранёным стаканам, вздрогнули, выпили.
       - Эх, куда катится этот мир! – сказал Исподпалкин.
       - Точно. Точно. Чё там в столице творится…
       - А я и не знаю. Не слежу. Просто интуитивно чувствую. Скоро наша эпоха кончится.
       - А водочка неплохая…
       - Как обычно.
       - Я вот думаю, может уйти из журналистики?…
       - А что так?
       -  Я советский человек. А сейчас… Да ну это всё. Мне кажется, плохо нам станет с тобой скоро, брат. И надо уходить, пока не поздно. В воздухе витает ветер перемен, надо его уловить….
       - Когда дует ветер перемен, глупо строить стену. Лучше строить ветряную мельницу. Лао Цзы. А может быть, Мао Цзэ Дун.
       - Вот за них и выпьем.
      Чокнулись, вздрогнули, выпили.
      - Знаешь, - сказал Исподпалкин, - мне всё равно, что будет дальше. Так уж я привык жить. Эх, сколько я выпил  за жизнь… И сколько ещё выпью… По мне – лишь бы водка была, а там – пусть что хотят делают…
       - А ты ведь комсомольцем был… и вообще журналист, активист, так сказать…
       - По-моему, журналистика – это очень неплохая профессия, предполагающая свободу. Нет, я не говорю о свободе слова – не будет её никогда… Но о врождённой моей свободе. Я ж не просто алкаш, я ж личность. И что бы ни придумали власти, я бы всё равно бухал и вёл себя непотребно. Понимаешь, свобода – всегда врождённая. И свободный по сути человек будет свободен при любом режиме.
      - Выпьем?
      - Наливай.
      - Вчера захожу, а наш практикантик сидит за столом, и Набоковскую «Лолиту» читает.
      - Пытается быть на гребне волны. А мне всё равно. Ничего я больше читать не буду… Всё – пустое. Мне уже сорок два года… Ни детей, ни плетей… Поздно – читать «Лолиту».
      - Скоро будет время Лолиты и время балета.
 - Не понял… Какого балета?
      - «Лебединое озеро» Чайковского. Помнишь, показывали, когда Брежнев умер – вместо обычной программы?
      - Помню.
      - Скоро балет станут показывать чаще, и люди, наши советские люди, будут пялиться в телевизор, и грызть ногти, не понимая, что происходит. Балет не даст ответов на их вопросы. Балет для нашего населения – это ничто, белый шум… Балет для обычного человека несёт ноль информации. Вот поэтому его и показали, когда скапутился Брежнев.
     Ипохондров утёрся салфеткой, потому что очень неаккуратно ел свой чебурек.
     Исподпалкин как-то грустно смотрел на стакан перед собой.
     Ипохондров разлил по тарам остатки.
   - Вот и кончились наши заветные пол-литра.
   - Ну, дай Бог, чтоб не последняя.
   - Бога нет!
   - Ну и хрен с ним.
   Выпили.
    - Пойдём, сдадим в номер… - сказал Ипохондров.
    - Пошли.
       В подвыпитом состоянии Исподпалкин исписывал белые листы – строчка шла за строчкой, быстро, легко, умело. «Мастер 38го Разряда Сергей Петрович Молотов уже четверть века трудится на родном заводе…». Он писал штампами, как было положено, и даже не задумывался о том, что пишет. Мысли его витали в облаках…
       Он вспоминал, как от него ушла жена. Она устала терпеть его пьянки, видеть его, обнявшего сортир. Она устала от его небритости, его дружков, его перегара. «Вот дура! Мелкобуржуазная дура!»
        В общем, за пятьдесят минут он состряпал текст. За это время он успел ещё и покурить два раза с ответсеком Булкиной, странной худой женщиной  с грубым голосом. 
      - Сделал дело – гуляй смело – сказал Исподпалкин, глядя из кабинета на удивительно голубое небо. Всё. Он уже отнёс материал машинисткам. Делать на работе было нечего. Но надо было высиживать до невообразимо далёких 17.00. О, как долго! И что в это время делать? У Исподпалкина был чёткий ответ на этот вопрос – пить.
        Он спустился на первый этаж и подсел к Ипохондрову
        - Что, закончил? – спросил тот.
        - Да. А ты?
        - Ещё полчасика.
        - Я пока за пивком на пивзавод сбегаю.
        - Давай. Только как обычно – выходи через окно, а то начальство тобой, сам знаешь, недовольно. За твои дурные склонности…
       - Да-да-да…
       И Исподпалкин, открыв окно возле стола Ипохондрова, стал вылезать на улицу. Это было привычно, это было уже в миллионный  раз… Но сегодня координация подвела Исподпалкина. Он зацепился ногой за шпингалет и упал с метровой высоты на асфальт. Разбил губу, покарябал руку. Перед глазами заплясали звёздочки. Какая-то тётечка недовольно обошла его распластавшуюся фигуру и подумала: «Ах, как много нынче развелось алкоголиков!»  А Исподпалкину было даже не стыдно, что он вывалился из окна на улицу Ленинскую – центральную улицу исторической части N-ска.
        Исподпалкин поднялся, отряхнулся, улыбнулся сам себе. И пошёл за пивом.  За любимым «живым», дешёвым, с пивзавода. Его разливали в  большие стеклянные кружки и в трёхлитровые банки.  Несмотря на тяжёлые для страны времена, пивзавод обеспечивал своей продукцией всех местных жаждущих. Одним из самых жаждущих был Исподпалкин. И он взял себе кружку пенного напитка и взял ещё трёхлитровую банку того же напитка, чтобы распить её в редакции с Ипохондровым.
         Ох, как оно легко шло по пищеводу. Особенно после водки.
         - Хорошо! – сказал Исподпалкин, озираясь вокруг.
        Было ещё тепло, хотя уже попадали некоторые листья с деревьев. Настали жёлто-красные дни, расцвело на земле жёлто-красное буйство, под упоительным, абсолютно чистым синим небом. И рядом, за круглыми «стоячими» столиками толпились мужики, и разговаривали о такой простой, такой бытовой, но всё же прекрасной жизни. Исподпалкин, ловя обрывки разговоров, почувствовал нечто вроде ностальгии. И выпил ещё.
         - И всё же хорошо. История – это книга перемен, а природа вечна. А осень придёт и на следующий год. 
        Исподпалкин пристально взглянул на здание пивзавода, на надпись перед проходной: «НАША ЦЕЛЬ – КОММУНИЗМ».  Через семь лет она будет выглядеть вот так: «НАША  ЕЛЬ – КОМ У  ЗМ.
        - С ТАКИМ хорошим пивом, и вправду кажется, что коммунизм становится ближе. – опять пробурчал сам себе Исподпалкин. И жёстко поставил уже пустую кружку на железный столик. Чуть не разбил. Потом взял сумку с тяжёлой банкой и двинулся в сторону редакции.

         А там – никакой работы, типичный застой. Номер уже сделан. Остались какие-то мелочи. Ах да, ещё цензор из Горкома придёт – проверять этот самый номер.  В общем, все коротают время, в общем, мёртвый сезон. Ипохондров, например, ковырял в носу.
        - Может, пойдём ко мне в кабинет? – сказал Исподпалкин, передавая через окно с улицы – сумку с пивом. 
        - Пошли.
        - Ток помоги мне забраться..
        В общем, снова они пили. Как всегда. Вся жизнь Исподпалкина и Ипохондрова с очень давних, почти эпосных времён напоминала алкогольный сон. Они пили и болтали. Хотя говорить было особо не о чем, эти двое знали друг друга, как облупленные. Но так или иначе, шли минуты, и это было хорошо…
       - Опять? – спросила ответсек, зайдя в кабинет и изучив косые лица журналистов.
       - Мы немножко… так сказать, для стимуляции творческого процесса.
       - Ну тогда и мне кружечку.
       Булкина была не такой уж и плохой женщиной.
       Минут через десять её вызвал редактор, она ушла.
         В конце концов, опустела и банка.
      - Надо ещё одну, - пробулькал Ипохондров.
      - Надо, - согласился Исподпалкин, почему-то подняв указательный палец вверх.
      Залез на стол, открыл окно и стал выходить в окно. Он был просто в умат, и смотрел куда-то в вечность, а не себе под ноги. Он забыл, что они с Ипохондровым на втором этаже!
       В последний момент Ипохондров опомнился.
       - Александр Иванович, Александр Иванович…
       Но Александр Иванович уже исчез. Он плашмя полетел вниз.
       Вообще это всегда страшно. Стоит человек у открытого окна – ты смотришь, отвернулся на миг, повернулся обратно, - а человека у окна уже нет. И ветер колышет занавески.
         Короче, у Ипохондрова поджилки затряслись. Он побежал смотреть, что стало с коллегой. Но не успел… Слишком долго спускался. Когда Ипохондров вышел, на улице уже всё было тихо, чинно, благородно.
         Исподпалкин был пьян – это первое. Он упал прямо на строгого гражданина в костюме, куда-то отчаянно спешившего – это второе. Исподпалкин не получил никаких травм. Больше пострадал строгий гражданин.  Этот гражданин, по иронии судьбы, был как раз тем цензором из Горкома, который должен был прийти и проверить номер. Но самое интересное: в тот самый момент когда Исподпалкин летел вниз, сдвинулась земная ось, началась жуткая магнитная буря и… закончилась эпоха. Вот так – просто и незатейливо. Как у Брэдбери – наступишь на бабочку, и всё изменится, потянется цепочка событий, которых могло бы не быть. Если бы не халатное убийство насекомого… Исподпалкин, выражаясь образно, тоже убил бабочку.
        Однако он сам, честно говоря, этого не понял, не заметил. Он спокойно встал и двинулся через дорогу.
        Строгий гражданин догнал его, стал трясти  за грудки, орать:
        - Ты чё делаешь? Ты чё делаешь?
        И тут Исподпалкин ТАК посмотрел на цензора, что тому стало страшно. Цензор отступил на шаг. Просто в тот момент Исподпалкину была дана сила Выключателя Эпохи, а это очень большая сила. Да, цензор очень испугался.  Исподпалкин развернулся и просто ушёл. Ушёл домой, что-то нехорошо ему стало. И не хотелось идти ни за каким пивом, возвращаться в редакцию…
         К чёрту!
         Он пошёл домой. То есть во двор своего дома, а жил он недалеко. Пьяная, шатающаяся походка, многодневная щетина на лице, неопрятная одежда, - помятый вид. Настоящий бич… Но иногда и бичи становятся Волшебными Рубильниками.
          Вот они – знакомые берёзы. Сейчас ещё надо свернуть в переулочек, пройти мимо магазина «ЖИВАЯ РЫБА» (впоследствии «ЖИВ Я   ЫБА»), и всё будет хорошо… Будет родной двор, там его все знают, никто не тронет, а может, даже и в квартиру затащат. Да, очень хотелось бы, чтоб затащили. Пятый этаж – это непомерно высоко.
          Исподпалкин упал на лавочку крайнего подъезда родной хрущёвки. Его не смущало, что на ней уже сидели какие-то молодые люди, причём, не совсем обычные. Длинные волосы, гитары в чехлах стоят рядом, они хлещут портвейн и разговаривают о какой-то иностранной музыке…
          А! Опять же: к чёрту! Исподпалкин закрыл глаза и погрузился в сон без сновидений.
          Через полчаса он снова вернулся в реальность. Ребята по-прежнему сидели и разговаривали, они даже почти не обратили внимания – ТАК были увлечены выпивкой и разговором. А Исподпалкин, откупорив левый глаз, воскликнул:
          - О!
         Пауза.
         - Здорово, ребята!
         - Привет, дяденька… 
         Тот парень, который это сказал, худой, с косичкой, весь в чёрном – был я. Мне было 19 лет.
         - Как жизнь молодая?
         - Нормально.
         - О чём это вы тут так увлечённо разговариваете?
          - Хотим рок-группу сколотить… творить что-то такое… как «Кино» или как «Гражданская оборона»…
          - Твою мать! А я даже и не знаю, что такое рок…. Но занимайтесь, если нравится. Вы – молодые, вам везде дорога… вам жить в мире, который вы сами построите… может быть…
          - Не знаете про рок? Ну послушайте «Лэд Зепеллин», или «Секс Пистолз» или «Пинк Флойд»…
          - Тёмные какие-то названия…. А я вот вообще журналистом работаю… и сегодня, представляете, упал из окна на нашего цензора… обидно… и что теперь будет?
         - Я не знаю, что теперь будет. Наверное, будет Нечто Совсем Другое.
         - Можно отхлебнуть вашего портвейна?
         - Дяденька, нам самим мало.
         - А давайте я вам денег дам, и вы ещё купите. Меня, кстати, зовут дядь Саша…
         - Ну ладно, отхлебните…
         Исподпалкин дрожащими руками взял бутылку. Будто путник, три дня слонявшийся по пустыне и вдруг набредший на оазис. Очень жадно. Короче, он пил.
 А потом вытащил из кармана помятую трёшку, и ещё двадцатипятирублёвку с портретом вождя. Двадцатипятирублёвку  засунул обратно, а трёшку дал нам… Потом мы пили, пили, потом наконец ушли с этой лавочки ( разошлись), оставив Исподпалкина одного… Уже завечерело, а он всё не вставал с лавочки, сидел и сидел, какой-то разбитый, потерянный…
          Потом он работал в другой газете, потом его уволили, и он перешёл в третью… потом вроде как совсем спился и перестал работать… его часто мы видели в этом дворе, у него началась «белочка», он разговаривал с какими-то невидимыми людьми, угощал их сигаретами, ездил им по ушам… жутко было смотреть… Он видел ИХ, а мы нет…
             Кстати, в этот же день, 28 сентября 1989 года случилось ещё одно событие, которое связано с тем, что я  только что описал. Связано глобально, метафизически, в неком высшем пространстве.  В этот день произошло знаменитое падение пьяного Ельцина с моста, потом об этом все СМИ писали. Потом вообще чёрт знает что началось…
       А через три года, в 92ом, я  в своём блокноте, вспоминая Исподпалкина, накарябал  стихотворение. Там было что-то такое:
Исподпалкин упал из окна,
Пьяный Ельцин упал с моста,
Так завершилась эпоха,
Та-та, тра-та-та, та-та.
 
Иван БЫКОВ
      
        Родился в 1975 году в Тобольске, позже переехал в Орск, где работал связистом на заводе «Синтезспирт». Публиковался в коллективном сборнике «Душа в заветной лире» (Калуга, 1991), альманахе «Орь», в журнале «Москва», интернет - журнале «Пролог». Сейчас живёт в Санкт- Петербурге.
ТРИ СИГАРЕТЫ
        Саша через всю комнату, сквозь сумрак и бледный свет от окна, смотрела на мерцающие зеленые цифры будильника, стоящего на крышке черного бабушкиного пианино. Она старалась понять, что ее разбудило, - ее так тепло завернувшуюся, ее поджавшую тонкие ноги, ее так сладко спящую и так уставшую от тяжкого скучного рабочего дня. Рабочего дня рядового экономиста.
Дзы-ы-ынь!
         Этот "дзынь" она уже слышала, слышала сквозь сон, который с каждым мгновением покидал ее, словно его темное тягучее начало вычерпывалось грубой совковой лопатой, лопатой звука "дзынь".
        Наконец стало ясно - звенит телефон. Светящиеся в темноте цифры преобразились в понимание времени: "02:37".
Ей никто не должен был звонить, и она подумала, что на ночь надо  бы отключать телефон, или приобрести аппарат с определителем номера - не важно кто и зачем внедряется в ее сон и, собственно, в жизнь, так поздно. Пусть даже и случилось что-то чрезвычайное. Все может подождать до утра! Все!
          "Ошиблись номером..." - с надеждой подумалось Саше.
 Холодные, хотя и с ворсом, тапочки сами собой налезли на Сашины ступни, и Саша медленно, чуть-чуть пошатываясь, не желая включать свет, чтобы потом не было так больно щуриться, побрела в прихожую.
          - Здравствуйте, - с тоской в голосе сказала трубка, когда Саша, не видя куда, села на пуфик рядом с журнальным столиком, на котором стоял пузатый красный телефон.
- Кто это? - с послесонной хрипотцой спросила она, тщательно моргая сухими веками.
          - Пожалуйста, проснитесь... - снова сказала трубка, с теми же интонациями; и где-то на том конце, что-то зашуршало, как будто чиркнула спичка и зажглась. - Прежде чем Вы начнете понимать, о чем будет речь, вы должны проснуться! - Голос делал ударение на "вы".
Саша слегка откашлялась и, чувствуя небольшое раздражение и одновременно приятно осознавая, что она во власти попросту бросить на рычаги трубку и оказаться под одеялом, которое видела она сквозь проем двери в спальню на старенькой софе, скомканным образом обнаженного мужского тела, снова сказала:
- Кто это?
- Вы не должны класть трубку, - утвердительно и ясновидяще сказал голос, - пожалуйста, проснитесь.
          - Или вы скажете, что вам нужно, или я - отключаюсь! капризным тоном заявила Саша, отчего-то представив штепсельную вилку, вынимаемую из розетки.
          - Послушайте! Я закурил сигарету! Осталось еще две! Две последних! Я умоляю ВАС! Не кладите трубку!
          То ли от обычной сонной заторможенности, то ли от внушительности речей этого человека, разбудившего Сашу, она совсем не заметила абсурдности его восклицаний. А самоунижающий тон последней его фразы ввел Сашу в некий ступор, заставивший ее слушать: "Пусть говорит... - подумала Саша, замечая за собой, что уже полностью проснулась. - Теперь, пожалуй, будет трудно заснуть". - Послушайте... Понимаете... Понимаете, я отчаялся. Неважно кто я! Какая разница кто я! Если вы положите эту чертову трубку, то - все! Я такой человек... Я... Я взял игральные кости и бросал их - вышел ваш номер. Вот так. Вы - судьба! Я не знаю кто вы. Я не знаю ничего о вас. Как и вы обо мне! Я не знаю своей судьбы, - она не знает меня! Так правильно! Так по-настоящему! Мне мог ответить кто угодно. Старик или ребенок, охранник банка или дежурный         водоканала         - неважно! Важно, что на вас теперь ответственность! И мне нужен от вас ответ!..
 Саша, покорно выслушав эту тираду, вдруг как будто все поняла и, хмыкнув про себя, голосом доброго советника сказала:
 - Есть такие службы... В газетах их телефоны... Они как раз и решают такие проблемы... Я не специалист... Помочь вам не смогу... Мне очень жаль... Будьте добры, не звоните больше... Но... Может, это розыгрыш?.. Я вас знаю?
          - Вам разве не страшно? Вам не страшно, что больше никогда, - я подчеркиваю, - никогда вы меня не услышите? Вы впервые услышали меня, и я впервые услышал вас. Вы узнали, что я вот такой существую. А я узнал, - что вы такая есть. Неужели Вам безразлично, есть ли я? Вам безразлично... Значит, меня нет, потому что "мир это мое представление" ...солипсизм ...ваше представление. И еще это значит, что, зная меня, даже как самого лютого врага из своего окружения, вы не пожелаете мне не БЫТЬ, но, не зная меня и, возможно, никогда в жизни своей меня не увидев в лицо, вы готовы махнуть рукой, пожелав мне смерти...
- Я никому и никогда не желала смерти! - резко оборвала с некоторым пафосом Саша, ощущая, что слабовольно втягивается в какой-то дурацкий спор, - это в три-то часа ночи!
- Конечно. Конечно, раз я не знаю, что где-то погибает барашек под ножом мясника, то я ему смерти не желаю. Но только покажите его мне, его со вспоротым животом и агонизирующего, так я тут же расплачусь: ой, не надо! ой, не делайте этого! Это в лучшем случае. А в худшем - побежите в страхе прочь... наверное, отождествляя себя с ним и имея сердце жертвы...
- Хорошо, что вы от меня хотите? Смерти, как вы говорите, я вам не желаю. Но и общаться у меня желания с вами нет. Вам понятно? И вообще, если я не знаю, то я не знаю, а если знаю - то знаю! Сейчас ночь, и я хочу спать!
 Саша подумала, может, ему еще сказать, что она захотела в туалет, или, что с заспанными глазами она завтра не захочет видеться с Гошей, с моим балбесиком Гошей? А может сообщить ему еще, черт его дери, вообще всю кучу интимных подробностей ее жизни. Она взвинтилась. Все, она бросает трубку, отключает телефон и идет спать!
- Бра-а-а-другандром-м-м-а! Сухрандиагокра-а-а!   
- Креконцика? Калломминдук!
- Не понимаю.
- Вы слушаете... Знаете, а ведь вы прислушались!
          - Это какой-то арабский язык? Что вы сказали?
          - Нет... Про Диогена есть такая штука... Он произносил речи на площади, но никто его не слушал. Тогда Диоген заверещал по-птичьи - и собралась толпа... Не кладите трубку. Моя первая сигарета истлела наполовину...
Он замолчал.
Молчала и Саша. И ей вдруг стало интересно. Он ей представился чем-то крупным и черным. Его голос был груб. С таким голосом мужчины обычно здоровенные и с широкой грудью. Наверное, у него большой рот и он курит... Черт, и так ясно, что он курит. Три сигареты... Саша подхватила аппарат и поволокла его к софе. Там она сунула озябшие ноги в еще теплое одеяло и, устроившись на боку, поправив ночную рубашку, собравшуюся на спине, осторожно спросила:
          - Вы, наконец, скажете мне... что вам, все-таки надо... нужно?
 - Да, да, - отстранено ответил он, - вы должны... Да, должны убедить меня, что жизнь стоит жизни.
          - Я не смогу. Видите ли, наверное, я понимаю вас. Что-то вы там задумали... самоубийство должно быть. Я могу только дать совет... Да, вы знаете, какой: переждать, там... перетерпеть. Вы заговорили меня... Мне будет неприятно, если я буду знать, что говорила с человеком, который этой ночью убил    себя.
          - Ага! Вы почувствовали ответственность! Но все немножко не так... За всех и вся надо нести ответственность...
          - Именно, я почувствовала ответственность. И теперь с чистой совестью прощаюсь.
- Вы не боитесь? - с угрозой спросил он. - Я закуриваю вторую сигарету! - В трубке опять послышался звук спички, после чего говоривший, тяжело и как-то хищно и пугающе задышал.
Это ж маньяк, вдруг подумала Саша, это как раз тот или из тех, о которых пишет пресса. Не самоубийство, а убийство хочет он совершить... Перед глазами Саши пронеслись жуткие образы кровавых сцен, трупов, каких-то полиэтиленовых мешков с частями тел юных девочек, лица сосредоточенно дающие показания, мол, она еще была жива, когда я ел ее ногу, отчеты сумрачных полковников милиции... Неужели мне, с ужасом думала Саша, так повезло. Я - очередная жертва серийного маньяка. Вот это да! Он, наверное, звонит с "сотового". Стоит за дверью. Выследил. Скуривает три сигареты. Ставит условия, что если не объяснишь смысл жизни - то все! Он, кстати, так и сказал...
           - Чего я должна бояться?
           - Что вы умрете. Вы ведь не знаете, чей это мир.
          - Все мы умрем... Хм. А чей этот мир?
          Саша окончательно проснулась: "У меня железная дверь - раз. Сосед чуткий, попробуй громко скажи что, уже долбит в стену, -два. Телефон вот, набираю "ноль-два", говорю адрес - три..."
          - Я не знаю, чей этот мир. Он может быть и моим. И вашим. И чьим бы то ни было. Но я подозреваю, что он мой. Этот мир - мой. Это я думаю, что вы существуете. Это я думаю, что вы думаете и говорите сейчас со мной. Это я представляю этот мир. Откуда вы знаете, что произойдет, когда я вышибу себе мозги. А если вместе с моими мозгами разорвется в клочья вселенная... Желать смерти самому себе - это желать смерти всему миру. Желать смерти человеку - это то же, что желать смерти всему миру...
          Саша не слушала его, вертя в голове планы спасения.
          - И потому вы обязаны доказать мне, что жизнь стоит жизни, пока я докуриваю эту сигарету. Я так сказал себе, что три последних сигареты и...
          Саша нажала потным пальцем на рычаг. Потом отжала и набрала спасительное “ноль-два” милиции. Опорный пункт был рядом, и вскоре под окном зашелестел по осенним листьям желтый милицейский автомобиль. Трубка, предусмотрительно снятая с телефона, отрывисто попискивала, прикрытая подушкой. Саша облегченно вздохнула и пошла к окну, посмотреть...
          Где-то на пол упал окурок третей сигареты.  И все... Мир исчез. Больше ничего не было. Никогда...
 
Андрей ВАШУРИН

Родился в 1962 году в Орске. Закончил историко-филол-огический факультет Оренбургского педагогического университета, учился в московской аспирантуре по специальности  «история философии». Кандидат философских наук. Имеет научные и художественные публикации. Печатался в региональных изданиях, в московском журнале «Новая литература», в коллективном сборнике «Небесные  купола» и альманахе «Орь».

ЮНАЙ

       Он открыл глаза. Вокруг была трава и ослепительно светило солнце. « Юнай! Юнай - услышал он приятный молодой женский голос.- Хватит спать, лежебока, вставай.»
 Юнай повинуясь призыву поднялся и отряхнул светло - коричневый сюртук.
Напротив него на крыльце двухэтажного белого дома стояла хозяйка, госпожа Ламия Торин. Она была красива, эта Ламия Торин, но она была госпожа.
         - Юнай – улыбнувшись, заговорила хозяйка – Ты совсем разленился. Всё спишь. Забыл о своих обязанностях. Давай заканчивай. Пострижешь кусты и протри пыль в спальных комнатах в гостиной и библиотеке. И запомни, если будешь лениться, найду другого слугу.
- Хорошо, я всё сделаю. Не нужно другого слугу.
              - То-то же. Я сейчас поеду в город. Вернусь к семи часам. Думаю, тебе четырёх часов хватит, чтобы выполнить работу.
- Хватит, госпожа Торин не сомневайтесь.
           - Но если не хватит, я приглашу другого, более расторопного работника.
Через полчаса после этого разговора, госпожа Торин уехала в город и время Юная потекло по минутам, но он не волновался, так как был уверен, что справится.
Юнай стриг кусты красных роз достаточно ловко и умело. Садовые ножницы, казалось, были продолжением его рук. Работа спорилась и вскоре все кусты были в полном порядке. Юнай положил ножницы в садовый домик и зашёл в дом.
        Он начал с гостиной. Синяя салфетка из микрофибры ловко перемещалась по поверхности журнального столика, освобождая его от накопившихся пылинок.
На столике кроме двух вещей ничего не было. Это были носовой платок и журнал « Весёлая рыбалка». « Странно,- подумал Юнай, - зачем здесь носовой платок на журнальном столике». Эта простая мысль так его захватила, что он решил присесть на стоявшее рядом кресло, чтобы передохнуть и подумать. Для него было удивительным не то,
что мысль была простая, а то, что она его захватила. Он никак не мог понять почему.  Взял журнал, полистал его. Кроме рассказов о рыбалке и фотографий с довольным рыбаками, там ничего не было. Юнай закрыл журнал и стал разглядывать журнальную обложку. Номер седьмой, название, фотография толстого рыбака с пойманным сомом на фоне заходящего солнца и большой реки. В названии буква "е" в слове « весёлая» была обведена в кружок красным фломастером. « Почему одна буква? Почему красным фломастером и почему именно "е"?»- мысленно задавал себе вопросы Юнай. Но ответа не находил.
         Он положил журнал на столик и посмотрел на платок. Юнай обратил внимание на то, что платок был белого цвета, с фиолетовой каймой, и в углу красными нитками была вышита большая буква "К". « Почему К?- снова задумался Юнай – Фамилия госпожи - Торин.Зовут Ламия. Это явно не её платок. Тогда чей? А впрочем какая разница. Засиделся что-то. Надо продолжить уборку, а то не успею»: Юнай встал и направился в спальные комнаты.
Первая спальная комната принадлежала госпоже Торин. Она была шикарно обставлена.На стене у кровати висел большой старинный гобелен ручной работы. Хозяйка запретила его трогать, и поэтому Юнай уделил внимание исключительно мебели.
         Вторая спальня была предназначена очевидно для гостей. Она была обставлена значительно скромнее. Деревянный шкаф орехового цвета стоял напротив окна, украшенного плотными бордовыми шторами и жалюзи. Рядом стояли деревянная дубовая кровать с резными спинками, два стула, банкетка, вот собственно говоря и вся мебель.         Закончив с мебелью, Юнай подошёл к окну, чтобы протереть подоконник. Он стал тщательно протирать его поверхность, но мешал горшок из под цветка, в котором росла фиалка. Юнай убрал цветок временно на пол, протёр пыль и поставил горшок с фиалкой на место. « Наверное горшок тоже протру- подумал Юнай и увидел то чего раньше не замечал. На горшке красной краской неуклюже была нарисовано буква «В», но то, что это была именно эта буква, сомневаться не приходилось. « Опять какая – то странность – подумал Юнай – в горшке фиалка, а нарисована буква «В». Хозяйка опять же Ламия Торин. Странно. К ней эта буква тоже никакого отношения не имеет. Тогда к кому илик чему? И кто их поймёт, этих хозяек. У всякого свои причуды. Ладно хватит рассуждать. Пора заканчивать уборку, а то хозяйка и так сердится» Юнай быстро смахнул последнюю пыль с горшка и вышел из комнаты походкой уверенного слуги он направился в библиотеку.
Книг было много. Но главное книжные полки. Необходимо набраться терпения и протереть их все. И Юнай готов был это сделать, потому, что не хотел терять работу.Он упорно принялся водить тряпкой по деревянным полкам полных старинных и не очень книг. Работа спорилась до тех пор, пока Юнай нечаянно задел переплёт одной из книг, которая почему - то оказалась чуть выдвинутой из общего ряда фолиантов. Книжка упала прямо на правую ногу несчастного слуги. Скорее от неожиданности, чем от боли Юнай вскрикнул, но потом успокоился и поднял её. Книга была посвящена астрономии и называлась « Планеты и их спутники». « Только ещё астрономии мне не хватало – подумал Юнай и усмехнулся – И тут фокусы». Эта мысль возникла после того, как Юнай увидел обведённую красным карандашом букву «С» в слове «спутники».
Последняя находка заставила опять его задуматься. Юнай аккуратно поставил книгу на место, присел за письменный стол и начал размышлять: « Четыре буквы. Я нашёл сегодня четыре буквы и после последней уборка закончилась. Так, спешить некуда, время ещё осталось. Надо спокойно подумать, разобраться. Думай Юнай, думай. Почему четыре буквы? Так, так, так. Надо вспомнить порядок их появления. Как я их нашёл? Так. Первой я обнаружил букву «е» - но она гласная. Второй «к». Хотя какая разница гласная или согласная. Слово может начинаться с любой буквы. Стоп! Буква «К» - заглавная, большая, значит она первая, потом «е», что получается «Ке» Следующая буква, которую я нашёл была на горшке с фиалкой. Это буква «в», а в астрономической книжке «с».
 Если их соединить в такой последовательности, то получается слово «Кевс». Кевс?Кевс? Что такое « Кевс»?.... Это… это…это же моё имя. Я не Юнай! Меня зовут Кевс! Кевс Торин и это мой дом, а Ламия моя жена. Я вспомнил! Я всё вспомнил! Но тогда зачем она называла меня Юнаем?» Кевс Торин вскочил из- за стола и с силой швырнул тряпку на пол. « И она ещё хотела меня уволить! – возмущался в мыслях Кевс-Кого? Меня, хозяина дома? Почему? Что произошло?»
Ламия вернулась из города как и обещала в семь часов. Она вошла в дом с покупками в руках. Увидев жену, Кевс не смог сдержать своих чувств и гневно закричал на неё!
- Ты!? Как ты могла!? Собственного мужа сделать садовником!?
- Не кричи- неожиданно спокойно ответила жена – а лучше возьми у меня сумки. Они тяжёлые.
- Да?- опешил Кевс – Хорошо.- Он забрал сумки у жены и поставил их около журнального столика - Но всё равно, я хочу знать, что произошло, и почему я оказался в таком странном положении. Ты объяснишь?
- Объясню, если ты сядешь и спокойно выслушаешь меня.
Ровный голос Ламии подействовал на Кевса как холодный душ. Он уселся в кресло и с нетерпением обратился к жене.
- Я жду, рассказывай?
- Месяц назад – начала Ламия – с тобой произошёл несчастный случай. Ты работал в своей библиотеке и упал с лестницы, когда полез за книгой на верхнюю полку. Когда ты очнулся, то ничего не помнил. Память не возвращалась не через день, не через два.
 Я обратилась к знакомому психиатру, Дейсу. Ты его знаешь. Он как раз занимается такими случаями. Потерей памяти после получения травмы. Он разрабатывал новый метод лечения и предложил воспользоваться им, что я и сделала.
- Так это ты устроила с буквами?- перебил Кевс.
- Да – ответила Ламия – Ты должен был их найти сам и разбудить свою память. По методике Дейса, на третий день после твоего падения я дала тебе хорошие снотворные таблетки. Ты уснул, а на следующее утро, когда ты проснулся в комнате для слуг, я назвала тебя Юнаем и сказала, чтобы ты поторапливался и шёл работать в сад.
И вот ты вернулся Кевс. Мой милый Кевс! Метод сработал. Боже мой ! С какой надеждой я ждала этот день Кевс! Обними меня.
- Так значит ты всё сделала ради меня – тихо проговорил, пораженный Кевс, - ради, меня!
Кевс вытер навернувшиеся на глаза слёзы и крепко обнял жену. Они снова были вместе. Прощай Юнай.

;
НАТАЛЬЯ ГРИЧУХ

Родилась в 1954 году в г.Орске. После школы окончила Орский машиностроительный техникум. Работала  конструктором на ЮУМЗ, экономистом на ЮУНК. Печаталась в местной прессе, в коллективных сборниках орских авторов.


ПРЕДАТЕЛЬСТВО  ЗА ПРЕДАННОСТЬ

           Той весной исполнилась давняя мечта Сергея – в день рождения ему наконец  подарили  долгожданного щенка восточно-европейской овчарки. Радости Сергея не было предела! Парень с детства просто бредил о таком четвероногом друге, а когда, начитавшись книг о пограничнике Карацупе и его замечательной собаке, которая помогла поймать не один десяток нарушителей границы, и вовсе потерял покой. Сергею непременно захотелось служить на границе и, конечно, с такой же собакой, как у Карацупы. Теперь, когда у него появился  маленький овчарёнок, он был просто на седьмом небе от счастья. Вообще-то Сергей давно начал готовиться к пограничной службе- усиленно занимался многими видами спорта: легкая атлетика,  бокс,  плавание. Теперь, когда у него появилась собака, он стал готовиться к службе ещё серьезнее. Собаку Сергей назвал Кунаком (кунак  по-казахски – друг). Жизнь юноши наполнилась заботами о выращивании и воспитании собаки. Сергей оказался очень заботливым и внимательным воспитателем и другом. Пёс рос ни по дням, а по часам.
         Сергей с родителями жил в частном доме, а поэтому для содержания собаки были самые наилучшие условия. Сергей  построил для Кунака просторный вольер, где собака чувствовала себя свободно и защищено. Всем своим поведением пес показывал, что ему хорошо, что всё ему очень нравится, и он просто счастлив иметь такого хозяина, как Сергей. Родители Сергея тоже привязались к щенку, как к новому члену семьи.
        Сергей рос единственным ребенком в семье, но всегда был самостоятельным, целенаправленным, твердо идущим к своей цели человеком. В школе с ним тоже не было никаких проблем – учился он охотно и хорошо, не принося родителям особых хлопот и огорчений. С сыном родители не сюсюкались никогда, а обращались с детства как с равным, и это только сплачивало всех их, добавляя взаимопонимания в отношения. В доме всегда царил порядок и атмосфера доверия. Домашние дела они старались делать сообща, оберегая от тяжелых забот единственную женщину – это маму, Ольгу Петровну. Отец, Петр Степанович, бывший военный летчик, всегда воспитывал сына в духе уважения к женщине, показывая во всем свой личный пример. Сергей очень любил и уважал своих родителей. И даже, будучи единственным ребенком в семье, вырос не избалованным, не капризным.  В их доме всегда было много друзей и знакомых: сначала родительских, а потом – и Сергея и незаметно друзья родителей и Сергея стали тоже между собой дружить. Получилась большая и дружная компания единомышленников. Компанией они часто выезжали на природу: на рыбалку, по грибы, на отдых. Ну а если кому-то нужна была помощь (либо в саду, либо по хозяйству или какая другая), то все дружно приходили на помощь. А уж если случалась какая беда, то все стремились быть обязательно рядом и помочь в трудную минуту. Вот в такой атмосфере и рос Сергей.
          Шло время. Пролетел незаметно год. Пришла весна. Повзрослел Сергей, и его все чаще стали вызывать в военкомат, где он просился только в пограничники со своей собакой. Этот факт приняли во внимание, и юноша с ещё большим воодушевлением отдавался подготовке к своей будущей службе на границе.
          Вырос и Кунак. Он стал просто красавцем – статный, сильный и ужасно умный, воспитанный пёс. К весне Кунак с Сергеем закончили курсы дрессировки собак, участвовали в двух выставках, где Кунак получал оценку только "отлично". Получил Кунак и свои первые награды – дипломы и медали, которые теперь украшали  его широкую, мускулистую собачью грудь. С гордостью шел он рядом со своим любимым хозяином Сергеем по залитой весенним солнцем улице, позванивая своими, честно заработанными, наградами. И не было во всем мире  счастливее существа, чем он – Кунак. Гордо глядя на  Сергея, он в этот момент думал, что никогда и никому  он не позволит обидеть этого человека, рядом с которым ему так хорошо и надежно. С ещё большим желанием он теперь охранял и Сергея, и родителей, и свой двор, думая, как же ему повезло с хозяином.
          И вот, наконец, наступила осень, когда Сергей получил повестку для прохождения службы. Не ожидая никаких изменений, он явился на призывной пункт с Кунаком. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучала команда нового военкома (к тому времени предыдущий военком перешел на другую работу) – " В спортроту!" у Сергея от такого известия аж закружилась голова. "Как, почему, ведь столько лет он готовился к службе на границе?"
         Кунак, не понимая ситуации, стоял рядом с хозяином и радостно, виляя хвостом, смотрел на него. Пес не понимал, чем же так расстроен его любимый хозяин и, тем более, не мог предположить, что это был и его, Кунака, "приговор", что с этого момента, ох как сильно, изменится его собачья судьба! Но пока Кунак этого всего не знал, и он гордо  стоял в шеренге рядом с хозяином.  Гордость охватывала всё его большое и доброе собачье сердце.
       Но приказы не обсуждаются, и Сергей ушел служить в спортивную роту, а Кунака отвели домой.
Потянулись нескончаемые дни и ночи без любимого хозяина.
        Такой поворот судьбы не прошел бесследно ни для кого – не для друзей, не, тем более, для родителей. Заболела мать, волнуясь за сына. У отца стало пошаливать сердце и часто поднималось давление. Кунак видел, что в доме стало тихо и грустно. Теперь его редко могли водить на прогулку, а чаще он просто сидел в вольере. Серьезно заболела Ольга Петровна и проболела около полугода, медленно выздоравливая. Петру Степановичу приходилось просто разрываться между  домашними делами, хозяйством и поездками к докторам с женой. Друзья родителей не всегда могли взять на себя заботу о Кунаке и стали настаивать на том, чтобы те отдали собаку в хорошие руки, но только не в своём городе, а лучше подальше.
Ближе к лету в их доме появился незнакомый человек лет сорока, крупный, спортивного телосложения и на вид, вроде, неплохой человек. Недолго он беседовал с родителями. Кунак не мог понять, почему они в разговоре всё время произносят его кличку и смотрят в его сторону. Наконец, хозяин надел Кунаку намордник, пристегнул поводок к ошейнику и отдал его в руки незнакомцу, сказав при этом: "Извини, дружище, но теперь ты будешь жить у Ивана Петровича. Это твой новый хозяин. Он – хороший человек, тебе будет с ним хорошо. Ты прости нас!"
           Кунаку было непонятно: почему он должен был идти с этим "Иваном Петровичем", у которого был совсем незнакомый ему запах? И вообще, ему было так хорошо здесь, где он вырос, в своем вольере, со своими хозяевами, где он будет ждать возвращения своего любимого Сергея. Тем более, что после отъезда  Сергея, пёс стал тихим и спокойным, стараясь не придавать своим хозяевам  никаких лишних хлопот, хотя ему так хотелось поозорничать или просто вдоволь побегать по двору, попрыгать через забор, как делали они это с Сергеем. И  как высоко мог прыгнуть Кунак!…И на выставки его теперь не водили, и новых наград у него не прибавилось...Всё это было непонятно Кунаку, а особенно то, почему его куда-то теперь уводил из родного двора незнакомец, а потом еще и вез куда-то на автомобиле.
         Жизнь шла своим чередом. Сергей продолжал служить в рядах армии, достигая все новых успехов в боевой подготовке и хороших результатов в спорте. В отпуске ему приехать так и не удалось. Но он часто писал домой письма, мечтая о доме, о встрече с родителями, друзьями, другом Кунаком. (Родители, чтобы не огорчать сына, не писали ему о том, что собака теперь живет в другом городе, у другого хозяина). Постепенно все стали привыкать к тому, что Кунак попал в хорошие руки и ситуация так удачно разрешилась.
         Наступила вторая весна в жизни Кунака. Он также радовался каждому дню: и солнцу, и зеленой траве, и тем пьянящим весенним запахам. А как он возмужал!…Какую чувствовал в себе силу!…И только одна грусть была у Кунака – нет рядом с ним его любимого Сергея. Где же он? Почему не навещает его? И как же им было хорошо вместе!… Как бы они опять вместе резвились на весенней лужайке!…
       Прошло лето. К осени родители стали ждать возвращения сына со службы.
       И вот однажды дождливым, холодным октябрьским вечером, когда уже довольно темно, родители услышали за дверью шорох, будто кто-то скребется. Сначала и не обратили внимания, не придали значения, решив, что это их кот вернулся с прогулки. Но, спустя несколько  минут, скрестись в дверь опять продолжали и все более настойчивее. Петр Степанович, накинув куртку, пошел выяснить причину. Ольга Петровна хлопотала на кухне, ожидая известий от мужа.
        Наступила тишина и длинная пауза. И вдруг раздался взволнованный голос Петра Степановича:
- Оля! Иди скорее сюда!
Бросив кухонные дела, Ольга Петровна поспешила на крыльцо к мужу.
        Перед ней предстала такая картина. На крыльце в тапочках стоял ее муж, онемевший и растерянный, а на его тапочках лежала морда большого пса – грязного, мокрого, взъерошенного, с грустными глазами, чертовски тощего, с впавшими боками. Внимание женщины сразу привлекли лапы собаки – израненные, побитые, в крови.
         Супруги одновременно, недоуменно посмотрели друг на друга и также одновременно вскрикнули: "Кунак!"
          Да, это был их пёс. Только по выражению глаз можно было узнать его. Внешний вид и состояние собаки были удручающие. Казалось, что собака была на грани смерти: она еле дышала и уже совсем не могла шевелиться.
           Первой вышла из состояния оцепенения Ольга Петровна и воскликнула:
- Петя, вноси его быстрее в дом!
           Хозяева до самого утра суетились над псом, оказывая ему всякую помощь. Только под утро все, уставшие, легли спать.
        Утром их разбудил Кунак. Подойдя к постели хозяев, он нежно и ласково лизал их щеки. Ольга Петровна, расчувствовавшись, заплакала и, глядя на Кунака, сказала: "Спасибо тебе, псина, за преданность и прости нас за предательство. Теперь до конца  дней будем жить вместе". Петр Степанович, сдерживая слёзы, успокоил жену, а Кунак не отходил от них ни  на шаг, все время внимательно заглядывая им в глаза,  как будто говоря: «Как долго я вас не видел, как соскучился и как долго я к вам шел!»
          А оказалось, что Кунак, тоскуя по своим хозяевам, решил вернуться к ним назад. Ну, что поделаешь с этой собачьей преданностью-верностью? Как и сколько он добирался от Подмосковного города до Урала – лишь богу известно. Но он дошел, он вернулся!
         Теперь для всех возвращение Кунака было началом нового периода в жизни – и для людей, и для собаки.
"Новый" хозяин однажды позвонил и сказал, что собака давно пропала, и что он не сообщил об этом раньше, чтоб не огорчать и не расстраивать их. И каково было его удивление, когда Ольга Петровна сообщила ему, что Кунак добрался до дома и теперь живет своей прежней и счастливой жизнью.
         Через месяц возвратился со службы Сергей. Радость опять поселилась в доме. Все пошло по-прежнему – размеренно и спокойно. Все были счастливы по-своему. И лишь Сергей так и не узнал о том эпизоде из жизни Кунака. Родители не стали рассказывать ему об этой истории с собакой, потому что им было все же стыдно за свой поступок. Да и нельзя подрывать свой родительский авторитет в глазах  сына.
Это был грустный урок в жизни.

 
Ирина ЗАДОРОЖНАЯ


Родилась и всю жизнь живёт в г. Орске. Работает в ЗАО «Завод синтетического спирта». В ЛИТО «Сонет» пришла летом 2009 года. С этого же времени пишет прозу. Это её первая публикация.

 ДВОЙНИК

Это случилось, тогда, когда я была на отдыхе в городе Сочи. Впервые за двадцатилетнюю работу мне выдали бесплатную путёвку в санаторий "Металлург".
        О, какие восторги, какие сборы… А проводы с напутствием! Будто я покидала свой город навсегда. Всего-то на восемнадцать дней я уезжала к долгожданному морю, но эти новости обсуждались так бурно и радостно в моей семье, что даже слёзы наворачивались на глаза.
 Вокзал, прощание, и я в вагоне. Состав тронулся, набирая скорость, перрон удалялся, провожающие, посылавшая воздушные поцелуи, скрылась за поворотом.
 Двое суток мелькают за окном  пейзажи  лесов и полей, разнообразие неизвестных мне краёв.
       Лежу на нижней полке, а мысли об отдыхе на всю катушку, как советовали дети, не укладываются  в моей голове.
Вот что значит работать  на трёх работах! Бешеный этот  ритм не давал мне расслабиться ни на минуту.  Теперь, сидя  в вагоне за столиком, я не знала, куда деть свои руки, чем занять свои мозги. Кроссворды не помогали. И поэтому, чтобы не отупеть от созерцания лесного массива, решила отсыпаться.
Кто сказал: «Сон - это здоровье?»
 Для человека, который  в сутки  восемнадцать часов думает о хлебе насущном, сон оказался тяжёлым испытанием.
Сначала разболелись бока от долгого лежания, мышцы напомнили мне, что надо всё-таки немного подвигаться и не допускать застоя. Настал и на моей улице праздник. Нервы успокоились, и решили ослабить свою железную хватку, а мышцы, словно струны на гитаре, не трогаешь, и они молчат.
Мысли о хлебе насущном покинули меня, как только переступила порог прекрасного, огромного доисторического зала, где встретил обученный персонал.
       Оформление заняло пятнадцать-двадцать минут, и вот я возле высоких дверей в номер. Ключ в руках, пожелания сказаны, но главное успеваю на ужин, да и не только.  Есть время на  прогулку  к морю.
       Преодолев  четыреста девятнадцать ступеней вниз, и я на каменистом берегу у моря. Зрелище такое, что я обалдеваю.
Скинув шлёпки и шагнув в море, ощутив прохладу, с замиранием смотрю вдаль.
Что может сказать человек, который впервые уехал из дома и увидел море, ощутил ласкающие волны на своих ступнях, запах солёных брызг, которые разлетались о бетонный волнолом.
Что может сказать человек, который увидел, как волны одна за другой словно играют в догонялки,  касаясь берега,  поворачивают  назад, словно  спешат запятнать  друг друга.
Человек, который впервые увидел закат на море огромного яркого светила, и исходящие  от него лучи,  которые приобретали незабываемые оттенки, словно все краски смешались  на палитре умелой рукой художника.
Что может он сказать?
 Да ничего, только одни чувства, которые переполняют его, которые льются   изнутри, сливаясь  с потоком природного единства. Стоять и смотреть на эту красоту можно вечность.
Но тело устроено так, что ему нужна подпитка, и мой изголодавшийся желудок решил напомнить о себе, родимом.
Спуск - лёгок, ну а подъём, оказался для нетренированного тела тяжёл. Добравшись до столовой и плотно поужинав, я еле добрела до номера.
И так все шестнадцать дней, которые пролетели, как одно мгновение.
В один из  последних дней, за завтраком,  ведя беседу с подругами, краем глаза я обращаю внимание на девушку, которая приближается к соседнему столику.
 О, Боже, она так похожа на меня,  оборвав речь на полуслове, я открываю рот  и в изумлении таращусь на неё.
Один единственный недостаток (или достоинство?), только один - она на десять - двенадцать лет младше меня.
 Её движения, манеры  в точности походят на мои. А профиль, который я наблюдаю, повторяет все мои черты.
Но главное, что поразило меня, как гром среди ясного неба - это её кольцо.  Перстень, с тёмно - красным рубином  красовался на левой руке на среднем пальце. Форма и рисунок ничем не отличались от моего перстня, который так же имел место быть на моей левой руке  на среднем пальце.
Стоило мне осознать это, как я пришла в ступор.
Своими вопросами собеседницы отвлекли моё внимание. Когда оцепенение прошло, я стала внимательно рассматривать моего двойника.
Сходство с собой, на первый взгляд, было поразительно. Лишь небольшая, еле уловимая разница, проглядывала в её внешности. Волосы светлее, носик покурносее, подбородок покруглее... Но это совершенно её не портило. В профиль она напоминала мне меня, когда мне было столько, сколько  ей сейчас.
      Вторая встреча произошла на другой день.
      Кульминацией  для всех отдыхающих был  праздник Нептуна. И как только я не старалась подойти к незнакомке и заговорить с ней – планы мои нарушались внешними факторами.
Но всё же случай представился.  Все начали  фотографироваться с красавцем капитаном, и  я,  схватив её за руку, предложила  составить мне компанию. Она не отказалась.  Попросив знакомую снять моим фотоаппаратом, мы встали по разные стороны от капитана.
Вспышка сработала.  И, о чудо, я получила желаемое. Проверив фотку на своём цифровике, я обнаружила, что отвернула голову к красавцу- капитану, и моя зелёная шляпка скрыла профиль моего  лица. Забегая немного вперёд, скажу, что когда эту фотографию увидели мои родные, то они приняли девушку-незнакомку за меня и хором восторгались тем, как я молодо выгляжу. «Вы что, поменялись шляпками?- расспрашивала дочка.
Оторвав взгляд от фотоаппарата, я глазами стала искать свою копию в толпе, но это была напрасная трата времени. Она исчезла.
 Вечером другого дня я покидала санаторий. И все мои усилия пропали даром, я так и не смогла её найти.
Экскурсия на тридцать три водопада увезла её  от меня на всю оставшуюся жизнь.
;
АЛЕКСАНДР ИВАНОВ

Родился в 1957 году в пос.Карасу Кустанайской области. Окончил факуль-тет журналистики Уральского университета. Автор многочисленных стихотворений, рассказов, повестей, романов. Журналист. Живет и работает в Орске. Член Союза журналистов и член Союза писателей России.

65-летию великой победы посвящается

АТАКИ  ЯРОСТНЫЕ  ТЕ ...

Предрассветная мгла. Гудит, беснуется ветер, мечет в окна потоки дождя. В общем вагоне полумрак, зябко, пусто. Два-три пассажира прикорнули на полках.
Дмитрий Туманов перебрался в дальний угол, приоткрыл дверь, раскурил трубку.
На станции, сплошь залитой светом, в вагон вошли парни в брезентовых куртках. «Монтажники» – узнал Дмитрий Ильич. Рядом примостились студенты-медики. Обветренные в комбинезонах строители...
Туманов не заметил, как что-то надломилось в вагоне, стих говор. Досадливо оглядываясь, приумолкли девушки. Только строители, посматривая в проход, будто узнали давно надоевшую картину и продолжали громко спорить. Запиликал какой-то инструмент. Возникла мелодия. И вот уже  подхватил ее мужской голос:

                Дымилась роща под горою,
А вместе с ней пылал закат
Нас оставалась только трое
Из восемнадцати ребят...

– Голос-то?
– А... поберун...
– Напьется к вечеру... не впервой
– Драку учинит еще...
          Заговорили пассажиры. Проводница оттерла «песенника» к двери.
    – Меня?! – закричал тот, – Инвалида гнать. Кто дал право?!
     Туманов высвободил из-под столика протез, встал, опираясь на костыль. В глубине вагона мелькнуло знакомое лицо.
– Неужели... Виктор Кленов? Не может быть... бушлат на нем нараспашку. Виднеется орденская ленточка в порванной целлофановой оправе. Вместо правой руки торчит культя с губной гармошкой, левой цепко схватил малахай, в который изредка падали монеты. Бросали гривенник – Виктор угодливо сгибался:
– Уважил, браток... Пребольшое спасибочко!
“Что с ним произошло? – недоумевал Туманов. – Кощунствует, лицедей!”
А песня все нарастала, бередило сердце, приближалось по проходу
 
             ...Он не забудет, не забудет
Атаки яростные те...

– Атаки! – воскликнул Туманов, – яростные?!
Он побледнел, пошатнулся.
– Успокойтесь, – всполошились студентки, – Всегда он клянчит, все песнями жалобит.
Ничего не замечая вокруг себя Кленов продолжать петь. Вдруг он осекся на полуслове, задрожали руки. Из шапки посыпались монеты, зазвенели по полу.
– Митя!
Туманов   ударил его по плечу костылем.
     – Песня о товарищах! – крикнул Дмитрий Ильич, – святая память о них!.. А ты?!
И не смог Виктор двинуться вперед, будто гнев Туманова пригвоздил его на месте. Обвисли плечи его... Но вот он гордо вскинул голову...
Склубились воспоминания. И уже не чувствовал Кленов летящего поезда, не замечал людей вокруг. Словно в морской зыби, маячило лицо Туманова да неумолчно надвигалась песня о героях...
В прифронтовой полосе фашисты согнали в лагерь сотни женщин и подростков. В зимнюю стужу, угрожая расправой, их принуждали на передовой рыть окопы. Каждый день на виду наших бойцов гитлеровцы расстреливали группы обреченных.
Приказ был кратким: ночью прорвать оборону врага, уничтожить охрану лагеря, вывести узников по льду реки. Эсэсовцы могли бросить подкрепление. Ввод автоматчиков Туманова, усиленный пулеметами, должен был стоять насмерть, прикрывая штурмующие роты.
Скрытно закрепилась засада на развилке дорог. В полночь заклокотал бой. Фашисты рвались к реке, где уже потоком шли люди. Ревел огненный смерч, погибали друзья.
Виктор все еще метался со своим ручным пулеметом по флангам. Медсестра Нина Чудова снимала с погибших гранаты и полком доставляла их Туманову. И никого уже не оставалось в строю, кроме них, троих друзей.
В этот час развилка вздыбилась от артналета. Осколками ранило командира. Нина рванулась к нему на помощь.
– К пулемету, Нинка! – крикнул Кленов, – Продержись минутку, милая...
Он ввалил Туманова на плечи, пополз с ним к обрыву реки. И рук в руки передал его ротным санитарам. Опрометью вернулся на высоту. Вдвоем с Чудовой продолжал удерживать развилку дорог.
Когда  забрезжил рассвет, Виктора ранило в обе руки. Укрыла его Нина своим полушубком, согрела дыханием.
– Потерпи, родной, потерпи. – Привязала его к пулеметным санкам ремнем и с силой толкнула с кручи к людской колонне, сказав на прощание:
– Может, жив будешь... Передай Мите...
А сама припала к пулемету.
Так и осталась она там, на неприметном кургане.
... Поезд  вздрогнул, остановился у перрона. Торопились к выходу пассажиры. Оглядываясь на людей, Кленов посмотрел на свои руки.
Только что он сжимал горячий пулемет...
Присел на края полки, увидел в полоске зеркала свое лицо, одутловатое, заросшее щетиной. Глухо застонав, он вышвырнул в окно блестящую гармонь.
Проводница помогла Туманову выйти и вагона. Он медленно пошел, пробиваясь через шумную толпу.
– Не уходи, Митя ! – взмолился Кленов.
От вокзала люди растекались во все стороны. Отходили переполненные автобусы. А Кленов все говорил и говорил горячей скороговоркой, словно опасался, что не выскажет неизбывную тоску, что скопилась на душе.
– Пойми, – дом, семья... Приняли на завод...
И не смог он больше вымолвить ни слова. Поплыли, заклокотали мысли в голове. Как же я ему все скажу? Поддался проходимцам. Герой! История-то какая... Бросай! Сманили в зашибалы. Что ни день, то магарычи... Потом уговорили, спел раз, другой. Собрали в поезде шапку денег. Наутро о пятаки руки обжег. Забросил их к черту. Да снова к бутылке прилип. Корила жена при людях... Семью потерял. Подался куда глаза глядят...
– Поверь, коли сможешь... –  пробормотал Кленов.
Туманов зло, рывком вскинул на плечи рюкзак, зашагал к остановке.
– Сто-о-й!
Кленов подбежал, тяжело дыша. Пошарил в карманах, достал затертый бумажник. Извлек из него крохотную фотографию.
– Все, осталось от Нины... Песни мои... нравились ей. А любила... Любила тебя, Митя.
Долго они стояли молча. И будто рядом жгла, смотрела им в глаза их первая любовь, юная, неповторимо прекрасная в своей беззаветной храбрости.
Всходило солнце, освещая ряды многоэтажных домов.
Туманов взглянул на Виктора и, не оглядываясь, пошел через площадь.

* * *

... В городе строители справляли праздник. В залах Дворца гремела музыка. Начался концерт. Он уже подходил к концу, когда ведущий объявил:
– Песня “На безымянной высоте...” исполняет экономист... Кленов...
В огромном зале стало бесконечно тихо. Только где-то скрипнуло кресло. Встал человек, опираясь на костыль. На него было зашикали, попросили сесть. Но неведомая сила удерживала его на месте. Так он и стоял, повторяя слова:

Он не забудет, не забудет
Атаки яростные те...

УТРЕННИЙ  СНЕГ

Из низко подвинувшегося неба, будто пух их разорванной перины, валил снег. Большие мохнатые хлопья весело хороводили над пустынной степью. То ли от этой пелены снегопада, то ли от безветрия стало в сыром окопе как-то мирно и даже уютно.
Сержант Прокопенко – немолодой уже, усатый боец, ловко орудуя ножом, вскрывал жестянку с консервами. Аккуратно обрезав крышку банки, он вытер свежим снегом широкое лезвие ножа и принялся нарезать ломтиками черствую буханку хлеба. Делал все это не спеша, с какой-то сосредоточенностью и явным удовольствием. Изредка поглядывая на своего товарища и, видя, что тому невесело, сам вздыхал. Приготовив завтрак, сержант встал
– Ну, чего грустим, Николаев? Никак помирать собрался? Так это ты зря – мы еще повоюем !
Николаев, вчерашний студент, а нынче рядовой, не терпел, когда даже малейшим намеком его обвиняли в трусости. Трусом он не был. Но сейчас пулеметчик не обиделся, а только улыбнулся:
– Не о смерти я думаю, товарищ сержант, кто ее сейчас боится ? Я вот село свое вспомнил... Как утреннему снегу радовались в детстве... Домой нас тогда не загонишь – все бегаем по улице, в снежки играем. В такой день будто мир заново рождается.
Он замолчал, к чему-то прислушиваясь. Сержант, заметив это, махнул рукой:
– Далеко еще! Раньше, чем через час, никак не подойдут, а мы тем временем в аккурат позавтракать успеем. Солдат с пустым животом – что автомат без патронов...
Но ошибся сержант. Не успели они кончить завтракать, как раздался ровный и мощный гул моторов и из-за  ближнего холма вынырнул первый мотоцикл. Пока Прокопенко с Николаевым спешно прилаживали диски к своим “дегтяревым”, пока целились, смахивая снег с прицельной рамки, фашисты оказались совсем близко. Нет, не выйти им живыми и этого боя! Сержант да рядовой – все, что осталось от артиллерийской, вынужденной отступить. Никто не приказывал им задержать врага – вывались сами, добровольно. И теперь они помнили только одно: во что бы то ни стало, задержать врага, хоть на полчаса, но задержать. О том, что будет, когда у них кончатся патроны и фашисты вздумают окружить их, артиллеристы старались не думать.
Глухо застучал  “дегтярев”, и один и мотоциклов, круто вильнув в сторону, врезался в камыши.
– Молодец Николаев! – крикнул сержант и выпустил длинную очередь по наступающим гитлеровцам. За мотоциклами, чуть покачиваясь на первом горбу холма, вылезла пятнистая глыба бронетранспортера. Снег повалил еще гуще и его пушистые легкие хлопья размывали очертания машины, превращали в движение темные пятна вражеских мотоциклов.
“Вот тебе и утренний снег”, – подумалось Прокопенко, но он ничего не сказал, только крепче сжал зубы, вглядываясь в белую пелену. Он старался целиться под нижний срез кузова, в самые уязвимые места, но машина перевалилась на ухабах и рамка прицела перед глазами, повторяя движение бронетранспортера.
“Неужели не остановлю?!” – пронеслось в голове Прокопенко. Но тут случилось непредвиденное. Объезжая перевернутый мотоцикл, машина резко взяла вправо. Этого было достаточно, чтобы колеса сошли с накатанной колеи и бронетранспортер соскользнул в подмерзшее болото.
Прокопенко, уже не целясь, сыпанул длинную очередь и несколько серых фигур, резко остановившись на бегу, рухнули на белое покрывало земли. Остальные повернули назад, стараясь скрыться за холмами. Николаев тем временем справился с мотоциклистами. И когда с последним выстрелом наступила звонкая тишина, он не сразу понял, что произошло.
– Неужели в обход пошли? – спросил он у Прокопенко.
– Плохо наше дело, парень, – сказал тот наконец, – Танки пошли...
Едва появившись на гребне холма, танк открыл пушечный огонь. Сначала снаряды шлепались где-то далеко за окопом, но бойцы знали, что это только пристрелка.
Прокопенко свертывал самокрутку и, казалось, не обращал внимания на близкое уханье снарядов.
– Николаев! – позвал он – Эй, Николаев!
Ему никто не ответил. Предчувствие беды резануло по сердцу. Сержант резко обернулся.
Боец лежал, по-мальчишески запрокинув подбородок. Из виска сочилась кровь, а рядом, на куче рыжих гильз, валялась сброшенная осколком шапка.
Прокопенко схватил гранаты и вскочил на бруствер. Танк совсем рядом. Звонко лязгали гусеницы и от натужного рева мотора, казалось, дрожал воздух. Сержант в последний раз взглянул на друга. На миг ему показалось, что тот жив, просто откинулся от усталости на спину и ловит пересохшими губами влажные снежинки. Утренний снег !
– За друга! – голос сержанта сорвался, но тут же окреп, и, выдернув чеки гранат, он шагнул вперед. Острая боль наискось пронзила грудь, но Прокопенко, теряя сознание, сделал еще шаг, и еще...
Взрыв вздыбил стальную громадину, разметал покров утреннего чистого снега.
... – Догоняй! – крикнула девушка и, бросив снежный комок, побежала по снежному полю. Парень бежал за ней, хохоча, и неуклюже уклоняясь от летевших в него снежков.
Вдруг девушка вскрикнула, по пояс провалившись в снег.
– Здесь какая-то яма, – сказала она парню, помогавшему ей выбраться, – окоп, наверное, с войны остался...
А с неба нескончаемым потоком сыпались хлопья утреннего снега.

КАКОГО ЦВЕТА ТИШИНА?

Медленно, нарочно загребая ногами пожухлую листву, шел по лесу человек. Высокий. Седой. Неулыбчивый. Так ходят никуда. Просто ходят, желая сбросить груз житейских забот, уйти от суеты, от проблем, которые никак не решаются. Так ходят отдыхая.
Но человек не отдыхал. Он думал. Он напряженно перебирал в памяти осколки-воспоминания, желая непременно собрать их в одну ему известную картину.
Когда началось это? Когда появилась потребность пережить вновь ставшие такими далекими чувства?
Аленка расхныкалась:
—  Дедуня, нарисуй паровоз.
Поспешно усадил на колени, взял карандаш.
—  Красный, да? Пусть будет наш паровоз красный? – как можно веселее спросил он внучку. Один штрих, второй, третий... Сдвинув брови, Аленка наблюдает...
Вот оно, живое, острое... Не воспоминание, нет, а жгучее, резкое ощущение реальности. Белая палата, стены, окна, простыня – все белое. Сколько времени прошло – год, месяц, вечность? Почему все такое ослепительно белое? На тумбочке склянка с лекарством. Интересно, какое? Надо посмотреть. Вот оно, совсем рядом. Уже и рука потянулась, как будто... Какая жуткая легкость в плече, какая жуткая легкость... Зазвенела в ушах белая тишина... Он понял. Он все понял. Но еще боялся смотреть на пустой рукав своей больничной пижамы.
Вошла сестра, тихо села возле койки, отвела в сторону глаза, спросила:
– Может, надо чего?
Увидев его бледное лицо, жесткий взгляд, запричитала:
– Живой ведь! Живой, милок. Радоваться должен. Мало кто из ваших уцелел. А тебя в лесу под Криничной подобрали. Кровью истекал, без сознания был. Думали, не выживешь. А ты, вон ты какой, выжил! Радоваться должен. А рука, что же теперь... Рука – не голова, и с одной рукой живут. Да еще как работают-то. У нас в деревне дядя Кузьма был, так тот лошадь запрягал с одной рукой, да так споро...
– Я художник, сестричка, художник, понимаешь, – прошептал он, и предательские слезы катились и катились по щекам.
Через несколько дней, когда сестра, как всегда, вошла в палату, склонилась над кроватью больного и задала свой традиционный вопрос: "Может, надо чего?", он попросил:
– Карандаш принеси, сестричка, и бумаги лист...
... Осенний лес обступил со всех сторон. Он жил своей обособленной жизнью, величавый, чуть надменный, гордый. Здесь, в лесу, осень не выглядела жалкой, плаксивой дамой, отживающей век и оплакивающей свою молодость. Она была крепкой, спокойной женщиной, чьи дни прошли в труде, в заботах. Выдалась свободная минутка, распрямила она плечи, опустила натруженные руки, задумалась. О чем? Кто знает...
Алексей Петрович поднялся по скрипучим ступенькам старой лесной избушки. Дом остался ему от отца – лесничего, который, чтобы не тратить времени на дорогу с работы и на работу, не захотел жить в деревне, а сколотил здесь, среди березовой рощи, эту небольшую избушку. В лицо пахнуло сыростью, нежилым духом. Хотел было развести огонь в печи, постоял посреди избы в раздумье и решительно вышел на улицу, опять в осень, в ее торжество и грусть, радость и тоску.
Он не будет откладывать эту встречу. Он пойдет туда сейчас, отыщет среди шуршащей листвы правильную тропинку и пойдет. Пойдет к озеру. К той самой звонкой лесной тишине, когда-то вдохновившей его на написание главной своей картины.
Пенится под ногами отживший осенний лист. Неблизкий предстоит путь. Старый человек идет на встречу с молодостью, с несбывшимися своими надеждами. Он не искал этой встречи.
Все у него было просто и ясно. Жила в душе, заполняла ее всю без остатка одна большая, настоящая страсть – живопись. Он был верен ей, как любимой женщине, отдавался полностью, а она, коварная, заставляла мучиться и страдать, вселяла в сердце когда радость, когда боль, когда смятение, а когда и величайшее блаженство.
За полгода до начала войны он "заболел" одной картиной. Гулял себе по лесу, в руках ольховая веточка, в душе солнечные зайчики. Осень не печалила, не навевала грустных дум. Впереди жизнь, впереди будущие его шедевры. Шел, беззаботно насвистывая, и вдруг, как вскрик среди тишины, – озеро. В застывшей синей глади, будто звезды на небе, – золотые листья, сброшенные с деревьев резким осенним ветром. А еще рябины, рябины полыхают в глаза, кажется, протяни руку, и обдаст жаром. Стоят они настороженные, будто ждут – вот-вот придет злой колдун из Берендеева царства и зальет их пожар из огромного ковша. Не помнит, сколько стоял среди этого осеннего величия. Только вдруг сорвался с места и побежал. Бежал по пушистому осеннему ковру, ломал на ходу сухие ветки, спотыкаясь.
Влетел в избу, схватил холст, краски. Он боялся спугнуть в себе эту тишину и рисовал, рисовал отчаянно, задыхаясь, до боли в сердце. Только вдруг она ускользнула. Осталось смутное воспоминание, контуры ее, а сама она растворилась, как далекий сон. Устало опустился на стул. Закрыл глаза, пытаясь восстановить ее мысленно. Не получилось.
Следующий день провел у озера. Потом еще один, второй. Он заболел той картиной. Уже были сделаны десятки эскизов, блокнот распух от набросков, а эта капризная рябиновая тишина выскальзывала из-под кисти, не давалась.
День шел за днем. Работа завладела сердцем художника, и, хотя весна уже была в полном разгаре, он торопил время и желал одного – осени. Но к другой черте приближало время, день за днем – к двадцать второму июня…
Он не закончил свою работу. Не дождался осени. В жаркий летний день ушел воевать...
Сколько раз в минуты затишья он мысленно дорисовывал свою картину. Один штрих, второй, третий... Как все просто, оказывается, и почему он не мог догадаться раньше. Эх, к холсту бы сейчас, к краскам, к незаконченной своей картине. Шла война. Жестокая, трудная. Он терял друзей, мстил за них, он отстаивал победу и закалялся в этой борьбе, и мечтал, мечтал, стиснув зубы, о той далекой, поруганной фашистами тишине.
В том бою он потерял товарищей. Не стало дорогих сердцу людей, как унять боль от невыносимой тяжести потери? "Думали не выживешь, а ты вон какой... Живой ведь, живой – радоваться должен", – вспоминались слова сердобольной сестрички. Спасибо тебе, сестра, спасибо. На руках из огня вынесла ты рядового Сергеева. А вот художника Сергеева после этого боя не стало...
Алексей Петрович остановился. Перевел дух. Еще несколько метров, поворот – и озеро. Вряд ли признался бы кому, что робеет. Сколько лет не приходил сюда, знал – захлестнет сердце отчаяние, и недописанный холст с рябиновыми гроздьями лишит сна и покоя. А потому подальше, подальше от этой живописи, от этой любимой, оборванной на полуслове песни. Ему советовали: "Иди в школу преподавать рисование, художник все-таки". Отказался наотрез. Запретил себе даже думать о живописи. И работу после войны подыскал подходящую: в военном музее. Куда уж дальше от кисти, красок, холста.
Мелькнул среди золотой кутерьмы лазурный лоскутик озера. Шаги человека стали медленнее, тяжелее. Вот он подошел к рябине, погладил ствол рукой, провел по веточкам, будто по волосам ребенка. Заглянул в застывшую озерную гладь. Человек с суровым, неулыбчивым лицом смотрел на него пристально, чуть удивленно. Сколько лет прошло, а тишина рябиновая все такая же, настороженная. Как понять ее, как постичь великий смысл вечной природы.
Вспомнил, как все круша на своем пути, размахивая руками, мчался по лесу: скорее выразить ее, запечатлеть, заставить замереть навеки на сером холсте. А она не давалась, пряталась, не постигалась. Молодой и самоуверенный, он злился и мучился.
И вот он здесь. Суровый, сдержанный. Сентиментальность? Нет! Зов души, потребность опять окунуться в ее непостижимость... Многое пережито за эти годы. Он понял, узнал цену жизни, смерти, вот этой самой тишине, за которую сложили свои головы его товарищи.
Алексей Петрович сгреб со старого пня налетевшую листву, присел. От огонька зажигалки соорудил маленький костер, и, когда тепло ласково коснулось лица, пробралось под плащ, запел тихонько старую фронтовую песню:

                Бьется в тесной печурке огонь,
                На поленьях смола, как слеза...

Слушают песню старые рябины. Склонились над озером. Нет в них уже былой настороженности, а какая-то мудрая сила и гордость в склоненных над водой стволах.

                До тебя мне дойти нелегко,
                А до смерти четыре шага...

Замер лес в золотом безмолвии, не мешает песне фронтовика. Судьба жестоко обошлась с ним, лишив возможности держать в руке кисть. Злая метина злой войны. Только жив художник Сергеев. Жив в человеке, чей дух не сломило время, чья душа не загрубела на суровых дорогах войны, а осталась большой, звонкой, красивой. Он не дописал свою "Тишину", но в борьбе за нее прошел славный путь победителя. Война помешала ему утвердить в себе художника, но лихие испытания утвердили в нем человека.
Допета песня. В опустившихся сумерках Алексей Петрович выходит на едва заметную тропинку. Она хитроумно петляет по лесу и выводит, наконец, к старой, заброшенной избе лесника. И вдруг, как тогда, в далекой молодости, ему хочется сорваться с места и бежать, бежать навстречу жизни, навстречу большой завтрашней радости.
... Озорно заливается звонок.
– Дедушка пришел! – кричит Аленка.
Через час они чинно сидят перед остро заточенными карандашами.
– Мы будем рисовать паровоз, да? Красный? – спрашивает девочка.
– Мы будем рисовать тишину, – говорит Алексей Петрович.
Аленка удивленно смотрит в его неулыбчивые глаза, потом в растерянности на цветные карандаши:
– Интересно, а какого же она цвета, тишина?



 
Сергей КУЗЬМИН

          Родился в г. Орске, учился в школе-интернате МГУ им. Ломоносова, Московском физико-техническом институте (МФТИ), философском факультете Уральского университета (Ургу). Член Союза фотохудожников России. В настоящее время с 2008 г. проживает в г. Орске. Эл.адрес: sk-sign@mail.ru

ПРИДУМАННАЯ ИСТОРИЯ

               Так получилось, что однажды, в часы досужего вечернего трепа, когда совершенно все равно, о чем говорить, и разговор ровным счетом ни к чему не обязывает, я взял и придумал эту историю. Не знаю, сколько всего насочинял в ней я сам, а сколько там в результате осталось «истинной правдой» - все это произошло не со мной и давно — но был среди других один эпизод, который и до того постоянно приходил мне на память. Взял я его уж и не помню откуда, скорее всего, из воспоминаний самой Ахматовой, и звучит он примерно так.
            Казалось бы, какое нам вообще до других дело, но главное в этих не моих воспоминаниях, что особенно запомнилось и не отпускало, что, требуя разрешения, жило уже само по себе, - это как желтым пыльным и душным городским вечером, за тридевять земель отсюда - во Франции, в ни разу не виданном мной Париже, кажется на Монмартре, сидели на скамейке возле неизвестно откуда взявшегося здесь садика Ахматова и Модильяни. Вокруг теснились дома, те, что «осваивая тему города» рисовал у нас Добужинский, а Достоевский называл доходными. Модильяни никому вовсе не был известен и смотрел куда-то в небо, за них, а рядом с ним сидела Ахматова, тоже молчала, чуть-чуть придерживая себя за скамейку руками, а внизу совсем  не доставая  земли.
Этого уже было достаточно, чтоб заинтриговать, но мне и самому было интересно всмотреться подробней и пристальней, в частности, в Ахматову. Между ними явно что-то происходило, а точно я и сам  не мог определить - что.
          На Монмартре у Модильяни была мастерская — в глубине садика, и то ли на крыше, а может, в глухом подвале двухэтажного дома, в которой он изображал на холсте своих всегдашних вымышленных натурщиц - грустных, косых и эротичных. Чаще всего к полудню, проснувшись и нехотя перекусив, он  выходил в комнату, которая была у него чуть больше, светлее и считалась за то мастерской, долго ходил по ней, смотрел в сад за окно и становился в конце концов за мольберт. Худосочный Кокто вспоминал в своих записках о некоем якобы сверхартистичном кафе, где «блистали поэты, художники», и где Модильяни запросто, за рюмку коньяка, рисовал ваш портрет. Так вот, скорее всего, ничего такого не и было, просто собиралась кучка пижонов, иные, как Кокто, еще и с энтузиазмом, сквозь который  иного  и нельзя было разглядеть. Модильяни же попросту уставал, ему надоедал очередной холст, а то хуже — все становилось постылым, он оставлял его, задвигал мольберт в угол — и уходил. Уходил как раз в это самое кафе, где, к своему удивлению, опять рисовал, не зная, издевается или  любит он того же Кокто.
А если что и было, так это как раз усталые июльские вечера, скамейка напротив глухой кирпичной стены, в проеме домов с которой виднелось далекое зеленоватое с первой звездой  небо, рядом же с ним - Горенко-Ахматова, которая тоже сидела, смотрела на ту же звезду и молчала.
Ахматова вспоминала, что при жизни он совсем не был признан, на его долю не выпало даже скандала, картины, которые разошлись потом в миллионы, не стоили тогда и гроша, но он просто каждый день рисовал - и все. Он нарисовал и ее, и она - как не умела позировать - тоже вышла косая и грустная. Да и после  неизъяснимо зачем,  весь день  обычно мотаясь по городу, к вечеру она опять появлялась здесь, у маленького сада перед большой кирпичной стеной, над которой в этот странный час уже всходила  и еще дрожала звезда. И с каждой минутой ее лучи все ярче разгорались в вечернем небе, но они расходились, и в ту небольшую минуту, когда она, прощаясь, убирала от него руку, и дальше, в  узкой черной юбке соблюдая походку бесконечно шла через сад, ей почему-то казалось, что она знает, зачем все эти дома и весь окружающий пейзаж насыщены  той сдержанной косой грустью с нездешним зеленоватым полусветом, что некоторым уже отдельным от него смыслом лучится  и блуждает не только в его многочисленных никому неизвестных картинах, так и брошенных кучами возле стен оставленной неухоженной мастерской.
         Компания была вся своя, все было запросто, и, естественно, опережая повествование, последовал вполне законный вопрос:
- И что, это все? А как же они спали? Должны же у порядочной, уважающей себя женщины быть любовники. Ну, там, два или три, кто во сколько себя оценивает, а самое, пожалуй, то, чтобы семь.
Я слегка призадумался, - свести их вот так сразу вместе у меня как-то не получалось. Должны, конечно. Кто-то из эмигрантов-акмеистов даже воспоминания выпустил, говорят - такие, что его самого вместо Мандельштама в Крыму нужно было за них вовремя затравить быком. Но дело не в этом, он был зол или привычно обижен, считал это юмором, и совершенно напрасно. Осип Эмильевич имел с ним когда-то в Петербурге одну общую визитную карточку.
Так вот, - они опять расходились, и я, как ни старался, совсем ничего не мог с этим поделать. Я пробовал и так, и сяк, но в результате моих попыток они вообще не встречались неделю. Наконец, забросив причуды изобретательности и к величайшему огорчению Жана Кокто я заставил Модильяни  попросту начисто проигнорировать все разнообразие его кафе и выволок в совершенно иную, противоположную часть города. Город он, в сущности, и вообще-то не знал, и  там  он в своем далеко не парадном виде, совершенно не представляя, чем себя занять, бессмысленно болтался по улицам, переулкам, пялился на витрины, съел от растерянности какую-то приторно-сладкую гадость, пока я не столкнул его лицом к лицу с Горенко, да так, чтобы и ей самой в то же самое мгновение неотвратимо прояснило, - забрался он в эту чертову даль исключительно ради нее. С остатка собственной  воли, порывшись в карманах, он еще успел купить с  расхожего бульвара  какие-то тамошние  желтовато-белесые полуцветы, как-то подарить, на что та странно скривилась, но я уже  заталкивал обоих в таксомотор и мчал на последней скорости через весь город в затерянный среди домов маленький сад, над которым к тому времени уже взошла и еще держалась звезда.
Удовлетворенные моей артистической властью слушатели молчали, допивали кофе, вытаскивали напоследок из пачек прощальные сигареты, да и вообще пора было спать. Но тут кто-то - уже не помню точно кто – таки полюбопытствовал:
- Ну а все ж, что у них там было дальше? Что, на этом так все и закончилось?
         Я помолчал, безнадегой уповая, что вопрос снимут или вдруг каким-нибудь образом позабудут, но потом все же ответил:
- Да нет,  что там такого могло еще быть дальше. Разругались скорее всего под утро, на чем свет стоит, этим вот все и закончилось. Что тут другое еще можно было сказать. Потом, кто ж его знает, что человек сначала придумывает: компанию, а потом историю, или же в точности обстоит всё как раз наоборот.
 
Александр МУЛЕНКО

Родился в 1961 году в г. Новотроицке. Служил в стройбате. Выполнял огнеупорные, каменные, кровельные и отделочные работы в строительстве. Проживал и работал в Межгорье, Нежине, Новотроицке. В настоящее время мастер производственного обучения и литератор. Постоянный автор журнала «Неволя», газеты «Моя семья». Кандидат в мастера спорта по шахматам. В составе новотроицкой команды выигрывал областные и российские турниры. Был чемпионом города Новотроицка в 1995 году. Член Союза писателей России.

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕРВОНЕЦ

1. МЕЧТА

Было время я переписывал свои шахматные партии в тетрадку в тайной надежде, что они не умрут… Но чем лучше я играл, тем больше понимал, их заурядность. И всё же… Какими бы уродцами не были мои партии, я их любил, детская мечта чего-то добиться в шахматах, нет-нет, да и грела меня в тяжёлые дни невзгод. Однажды я набрал на компьютере базу данных своих немногих встреч… Впопыхах, перед отъездом в Тобольск на заработки. Это было в тяжёлом 1996 году… Денег нам не выдавали полгода…

 2. ПОХОРОНЫ

Колька лежал в гробу синий и холодный. Молчали певчие. Пастырь перекрестил покойного - и в дорогу… в никуда. «Он покончил с собой! - запричитали адвентисты седьмого дня – «братья и сёстры» покойного. - Грех!.. Это большой грех!», - и не стали отпевать. Многие из них не поехали даже на кладбище - был мороз. Вырытая могила за ночь остыла. Ещё вчера парящая и тёплая земля стала каменной и тяжёлой. Когда опускали в яму гроб, верёвка оборвалась, тяжёлый ящик громыхнул и раскрылся. Покойный ударился головой о стенку ямы, и снова запричитали «святые»: «Бог всё видит, бог всё знает!». Кто-то прыгнул в могилу, поправил тело. Недоразумение было исправлено – гроб забит повторно, и забарабанили стылые каменья о его крышку – народ прощался с покойным…

3. ПОМИНКИ

Спустя неделю мы – немногие его друзья, справляли поминки.
- Вот книги, - сказала мне вдова Ирина. – Возьми их себе.
На полках лежали потрёпанные югославские информаторы, энциклопедия шахмат, серия книг «Выдающиеся шахматисты мира», журналы: советские и русские.
- Ты же знаешь, я бросил шахматы… Я охладел к ним…
- А письма идут…
Она тяжело вздохнула. На столе лежали четыре открытки из Европы.
- Два больших мешка…
Его старая переписка хранились в кладовке. Я знал об этом.
Ни при жизни, ни после смерти Ирина ни разу не упрекнула мужа в бессмысленной трате денег. Вся его пенсия сгорала в любви к шахматам. Он тянулся к далёким странам, подогревая в себе жизнь тем, что общается с цивилизованными людьми, с лучшим, нежели мы, миром.
- Ты понимаешь по-английски? – спрашивал его я.
- Нет, - отвечал он мне, - одна учительница переводит.
Николай не любил эту женщину. За свои труды та деликатно просила почтовые марки и перепродавала их детям из филателистического кружка.
- Ты всё раздаёшь? – поинтересовался я у вдовы. – И марки тоже?
- Уже звонила, - вздохнула она и назвала имя той женщины. – Соболезновала, обещала прийти…
- Отдай мне марки…
Я трамбовал в мешок многолетнюю переписку друга – его богатство, когда Ирина достала из комода чистые почтовые карточки, на которых шахматисты пересылают свои ходы. Их было много. Тысячами, впрок, «по дешёвке» покупал покойный открытки, когда стремительно взлетали цены на всё.
- Возьми… Может быть ещё захочешь играть… Колька дважды бросал - не бросил…
Я тащил на себе этот скарб домой через весь город, ещё не догадываясь, насколько пророческими окажутся её слова завтра.

4. ДЕБЮТ

Приглашение сыграть в четвертьфинале России по переписке пришло на следующий день. Я дал согласие, и спустя три недели игра началась.

1. Kg1 – f3 d7 – d6 2. d2 – d4 Cc8 – g4 3. 3.c2-c4 Cg4:f3 4.e2:f3 Kg8-f6 5.Фd1-b3 Kb8-c6 6. Сс1 – е3

Через несколько лет в новотроицкой газете «Металлург» я прочитал оду рабочим «Уральской стали». Так сегодня называется наш металлургический комбинат – градообразующее предприятие. Новые собственники решили провести литературный конкурс, и лучшим оказалось стихотворение, которое начиналось так:

У мартеновских печей
Вы не встретите бичей…
У мартеновских печей
Очень много кирпичей…

И ещё два десятка строчек про героя Гаврилу, посвятившего свою жизнь любимому заводу.
Наше подразделение было сокращено, в работе на комбинате - отказано, и мы с «надеждой» поглядывали в Сибирь, куда уехал искать подряды один из «новых русских» – Балу. Я не называю его настоящего имени. Балу это кличка. В Тобольске у него проживал брат, на короткой ноге общавшийся с директором Нефтехима.
Час настал.
- Завтра в дорогу! – сказал начальник.
Все нормальные люди подшивали валенки, штопали ватники, а я впопыхах собирал свои только что начатые в турнире партии в базу данных и «обучал» родную сестру «оперативному искусству».
- Присланный соперником ход ты перетягиваешь мышкой по указанным на карточке координатам и дожидаешься ответа компьютера. Как он сыграет – тому и быть… Совсем не надо знать куда и как ходит конь!
Моя сестра никогда не играла в шахматы. Она по сей день с гордостью вспоминает, что выдержала это испытание…

5. ИРОНИЯ СУДЬБЫ

6… b7 – b6
Только шахматист в состоянии понять ужас и юмор этого хода. Позиция чёрных уже безнадёжна. До сих пор ещё люди берутся доказывать, что человеческий мозг совершеннее машинного. Пересказывают известные тезисы на эту тему играйте позиционно и он ошибётся!.. Но на шестом ходу? Такую медвежью услугу ожидать было трудно. Я почему-то надеялся, что первые десять-пятнадцать ходов будут сделаны по теории, и не научил сестру затягивать партии. Как и любое подсудное дело, шахматы по переписке имеют свою правовую базу и до безобразия навороченный процессуальный кодекс, который, однако, позволяет оттягивать взыскания судьи на немалые сроки. Моя сестра играла честно, и к первому моему возвращению из командировки домой я стоял подозрительно почти во всех партиях турнира.
;
6. ПОСТЕЛЬ

7.g2-g3 Фd8-d7
Уезжали мы впятером. Следом за нами, спустя неделю, в Тобольск на заработки подъехали еще шесть человек. Десять командированных из нашего города уже работали на Нефтехимическом комбинате, «морозили сопли», добывая копейки на жизнь. Дома у меня остались пожилые родители. У матушки был сахарный диабет, отец перенёс два инфаркта. На дорогу они мне дали по сто рублей. Наиль, мы его назначили старшим, не имел денег вообще, а старики Вакула и Савела свои кошельки поистратили в пути, выпивая…
Катится вагон, стучат колёса. Мнут худые бока на полках бичи дальнего следования. Жёстко им, неуютно. Под головою рюкзак. Иные торбы набиты инструментом, рабочей одеждой, снедью: лапшой и салом - чтобы хотя бы неделю продержаться на чужбине, если не ко двору...
Ударит в голову хмель человеку, хоть смейся, хоть плачь… Савела решил взять постель. Он достал из кармана последнюю сторублёвку и начал ей размахивать перед лицом у проводника, как на митинге.
- Я вас проводников знаю!..
- Да подожди ты, дед, сдачи нет!.. – ответил ему дежурный.
- Меня не обманешь!..
Он сволочил его минут пятнадцать, пока тот, наконец, не обзавёлся разменной монетой. Терпеливо выслушивая глупости нетрезвого старика, проводник отсчитал ему сдачу… Савела пересчитал её и пошёл восвояси.
- Правильно! - талдычил он встречным. - Не обманул меня, зараза! С ними - барыгами надо быть построже!.. По миру пустят…
- Дед, а дед!.. - заорал ему вслед проводник, багровея от гнева. – Постель-то возьми…
- Себе её оставь, собака! – ответил Савела и скоро уснул на полке, так и ничего не подложив себе под бока.
Его бельё забрали более трезвые мужики. Ночью вагон проснулся от грохота. На пол упал человек.
- Больше некому! – сквозь дрёму догадался я и тоже скатился с верхней полки вниз по зову сердца. Савела лежал на полу в крови и кашлял. Ухо у него было величиной в кулак… Кое-как втроём мы его водрузили обратно на верхнюю полку и привязали к ней простынёй…
- Кто меня бил? – спросил он утром, пытаясь бузить…

7. ДВА УДАРНИКА

8.Сf1-g2 e7-e5 9.d4-d5 Кc6-e7 10.Кb1-d2 Кe7-g6
Тобольский нефтехимический комбинат находился за городом: цеха, дымовые трубы, коммуникации и пузатые «шарики» - огромные ёмкости для хранения конечного продукта переработки газа – бутадиена. Два пожарных дивизиона дислоцировались на территории комбината. Проходя мимо одной такой части, мы остановились у стенда, на котором увидели фотографии – пепелища и людей, накрытых тканью. Это были сгоревшие на тушении пожара сотрудники.
- Вы знаете такой анекдот, - обратился к нам водитель пожарной машины. – «Ты кем работаешь?» - спрашивает один одноклассник у другого после нескольких лет разлуки. «Пожарником», - отвечает тот. «Ну и как?», - улыбается первый. «Работа хорошая – нравится, но как пожар – хоть увольняйся!»
Мы рассмеялись, а водитель показал на сигареты, торчавшие из кармана у Вакулы и заметил:
- Курить нельзя…
Пожарники получали денежное довольствие без задержек, в отличие от нас.
Каждый «шарик» на комбинате был обнесён противопожарным валом в виде ванны, чтобы горящая жидкость во время аварии не растекалась далее пятидесяти метров в диаметре. Следом за валом - ров и в нём - вода, а по периметру пушки-гидранты.
- Чтобы огонь не перекинулся на другие шарики, - заметил Балу.
Двенадцать опор поддерживали над землёй эти огромные ёмкости. Изначально опоры были полностью металлическими, но коррозия ела их и гнула и однажды (была ли это отмывка денег или рацпредложение?) опоры решили облицевать керамическим кирпичом. Но: то ли климат здесь такой или кирпич оказался хрупким - работа пошла насмарку, рыхлый кирпич осыпался пластинами, вызывая тревогу у руководства. Вот тут и появился на сцене чудо-предприниматель – Балу и …люди из Новотроицка.
- Знаете, - сказал он директору нефтехима, - агрессивная всё-таки здесь среда, даже керамика ненадёжна. Но у меня-то есть огнеупорный кирпич и!.. – огнеупорщики.
Они ударили по рукам.
- Я дам тебе денег, - решил директор, - только и мне что-нибудь построишь на память, пока я у власти…

8. НА САМОКОНТРОЛЕ

11.h2-h4 (Как тут играть чёрным?)
Подъезда к объекту не было. Нарушать целостность противопожарной защиты: перекапывать ров или срезать вал, нам было категорически запрещено. Кирпич выгружался вручную в том месте, куда удавалось прорваться машине по стылому грунту («Летом будет хуже, – заметил хозяин, - болото»), и далее по цепочке перекидывался к объекту. Механизации не было - не всем достались пакеты акций крупных российских компаний и их техническое вооружение. На заре отечественного капитализма первоначальный капитал заколачивали, не считаясь со здоровьем бесхитростных работяг, отмывая деньги через бесконтрольно-навороченные сметы, в которых присутствовали и краны, и машины.
- Что ты видишь? – спросил Балу у Наиля, показывая на колонну, полностью выложенную нашими предшественниками.
- Колонну, Анатолий Геннадьевич…
- А я вижу три тысячи рублей и не более… А вот эта?
Рядом стояла на две трети облицованная колонна.
- Не успели доделать, - заметил я.
- Не хотели доделать, - поправил хозяин.
- Две тысячи, Анатолий Геннадьевич! – улыбнулся Наиль.
- Накось выкуси – ноль копеек.
Он ударил себя при этом по ширинке пальцами так, что застонал от боли – пафос был ясен…
- Но, если вы её доложите, я дам вам две!
Лесов на объекте не было. Соседней бригаде удалось кое-что собрать из инвентарного металлолома. Четыре яруса риштовки, привязанные проволокой к металлическим конструкциям опор шарика поскрипывали, раскачиваясь, в такт движению рабочих, клавших кирпич.
- Техника безопасности на самоконтроле, - добавил предприниматель, глядя наверх, где измученный человек тянулся руками к верёвке, на которой болтался кирпич, затянутый удавкой Другой рабочий, разинув рот, удерживал эту верёвку внизу на оттяжке – он стоял на подаче. Скрипел блочок…

9. ЖАЛЕЙТЕ ТЕЛО

11…Кf6-h5! (Сам себя не похвалишь – никто не похвалит).
Я не ругался, не ворчал. Моя сестрица обрадовалась, как ребёнок. Всё было хорошо!.. Про себя я уже поставил крест на этом турнире. Ещё две партии показались мне безнадёжными. Компьютером я решил больше не пользоваться, и на срок следующей вахты взял перерыв в игре.
- Ты знаешь, - как-то признался мне Вакула, - после армии я никогда так далеко от дома не ездил.
Он был опытным шабашником и не боялся работы. Я не поверил.
- Ты никогда не мотался в командировки?
- Да… Я и сейчас бы вернулся домой к старухе… - ответил он. - Но только с чем?.. Ни с чем. Мне стыдно. Сегодня на одну пенсию не проживёшь.
Он доставал из походного мешка банку с мёдом и жевал его по одной чайной ложке два раза в день: утром и вечером. Это давало силы выстоять на стройке до темноты и проснуться окрепшим.
- Кто меня на работу возьмёт?..
Он вспоминал про город, где оставил супругу и сетовал:
- Вы - молодые не ко двору… А я?
Вакансий на родине не было.
Мы рубили лес, благо, что его в Сибири – «море», подмащивались и хоть медленно, но ползли вверх, зарабатывая рубли.
- Не газуйте, - учили соседи. – Хозяин вам лишнего не заплатит: оштрафует или попросит работать «по среднему» на саду или в быту, облагораживая хозяйство.
Они называли сумму, которую платил Балу за послушание.
- Жалейте тело!..
Если бы я щадил его тогда и далее в жизни, разве бы я писал это, сидя на костылях? Без государственного пособия, без надежды его когда-либо получить…
- Первый день прогула – двести рублей штрафа, второй - пятьсот и до свидания. Зарплата в последнюю очередь… Хромые, косые и однорукие мне не нужны… За жильё и кормёжку высчитаю с лихвой…
Я давно уже забыл запах жареных пирожков и ощущение лености после обеда. На остатки суточных талонов мы набирали в буфете горох, и вечером в десятом часу варили суп, поглощая его за один присест. Кто-то из местных жителей подкинул картошки, пришла весна, и первые деньги...
;
10. ИГРАЕМ В ДОЛГ

12.Фb3-c2 f7-f5 13.Сg2-h3 Кg6-e7 14.f3-f4 e5:f4 15.Сe3-d4
Однажды мы три недели работали без выходных, потакая блажи хозяина. Он заметил усталость и снизошёл, отпуская на выходные. Все поехали в общежитие спать, а я вышёл из автобуса в городе около памятника Менделееву и наткнулся на… шахматный клуб. Время прихода людей ещё не настало. Я кружил около закрытого помещения целый час и тянул на себя по очереди служебные и парадные двери «спортивного храма», боясь оказаться по эту сторону мероприятий, проводимых внутри. Скоро пришёл директор. Он заметил мои потуги:
- Мужик!.. Пивная вон там!
И показал на торец соседнего здания.
- Я не пью.
- А чего тогда ошиваешься?
- Я хочу поиграть в шахматы.
- Да-а?.. – вопросительно заметил он, оглядывая меня с головы до ног. «Грач» не «грач», а гастарбайтер стоял перед ним виноватый в том, что экономический кризис выдавил его на чужбину в поиске лучшей доли. Нечесаные седые волосы выглядывали наружу до самых плеч из-под старой лыжной шапочки, какие в Сибири носят только бродяги. Замок у моей «парадной куртки» сломался, молния разъехалась в разные стороны, словно рана, распоротая хирургом. На уровне живота наружу выглядывали заплаты – рабочий свитер был штопан и перештопан десятки раз.
Хозяин открыл дверь клуба и исчез в его лабиринте. Я робко пошёл по «храму» за ним, рассматривая повсюду висевшие фотографии шахматистов, увлечённых борьбой. В каждом российском доме чтят героев. Бывали тут званые гости Анатолий Карпов и Пётр Свидлер – их отутюженные лица светились на передовице… Вот они обнимают мальчика – это талант. Я прочитал о его успехах. Рядом – градоначальник. Великие люди достойны друг друга. Когда я внимательно изучал таблицы соревнований (и зачем они мне?), директор окликнул меня вторично.
- Эй, мужик!.. Туалет - в углу… Только для членов клуба! Ты взносы платил?
- Я помочился на улице, - любезно ответил я.
- Как знаешь…
Вскоре появились первые прихожане. Один из них самоуверенно нырнул в кабинет руководства и через неплотно закрытую дверь в коридор потянулся тонкий шлейф ароматного дыма.
- Это заслуженный ветеран, – догадался я.
В третий раз увидел меня директор.
– Слышишь, - сказал он гостю, - говорит, что играть умеет!
Они изучали меня, как тибетскую лошадь, предназначенную на мясо.
– Потренируй-ка его, чтобы не скучал.
Не вынимая изо рта сигареты, одухотворённый еврей творческого склада морщин на лице, сделал мне одолжение.
- Какие ставки? – взял он быка за рога, выпуская облако сизого дыма.
Матушкины деньги почти закончились. Были ещё какие-то копейки, чего греха таить, гремели за пазухой, но отнюдь не первоначальный капитал натирал карманы, залазить в долги не хотелось. Сказано было серьёзно, и я предложил ему свитер. Он кисло поморщился и опустился с небес на землю:
- Хорошо!.. Играем в долг.
Ближе к вечеру я купил себе молока и печенья. На мгновение криминальный российский капитализм повернулся ко мне лицом - тобольские законодатели шахматной моды не оставили меня голым.

11. ПОДАРКИ

15… O-O-O 16.Кd2-e4 h7-h6 17.O-O-O Крc8-b8 18.Л d1-e1
На Пасху Балу нам выдал «подарки». За наш счёт… Сами мы боялись брать у него что-либо под расписку, избегая долгов. Видя эту стеснительность и страдание, он смилостивился и «…пошёл навстречу».
- Обовшивеете… Грязные, страшные, отдохните на праздник, помойтесь… Оголодали поди за время Великого поста.
В подарочных пакетах лежали какие-то консервы, спагетти, иная пища, и (вот уже что действительно зажигало глаза любовью) водочка. Она была выпита тот же час, а остальное решили вернуть хозяину.
- Он с тобою советуется, как лучше украсить кладку, - начал издалека старик Вакула - самый авторитетный пенсионер из нашей когорты. – Спрашивает, как мы будем дальше жить, когда построим капитализм. И, в конце-то концов, ты – непьющий человек. Вот и объяснишь ему причину нашего отказа от его «отеческой» ласки…
Язык у меня был подвешен, и Балу действительно любил побалагурить со мною после работы о спорте, которому мы отдали немало лет жизни. В далёком прошлом он играл в футбол, а я и доныне мотаюсь в горы и на шахматные турниры.
- Ты бы вернул ему подарки. Зачем они нам?.. – закончил Вакула.
Я плохо себе представлял, как это сделаю, но согласился.
Мы строили детскую площадку около дома предпринимателя. Вечером, когда мои товарищи ушли домой, спрятав злополучные сумки с подарками под лавку, я сидел удручённо около подъезда, как Мыслитель подложив руку под подбородок. Ближе к ночи приехал хозяин. Он первым начал беседу.
- Ты всё ещё думаешь?.. Не веришь в мою порядочность?
- О чём это вы говорите, Анатолий Геннадьевич?
- Вижу, вижу по твоему лицу, что ты на меня глядишь, как на судебную власть - сердито… А я ночами не сплю, пересчитываю копейки, чтобы тебе заплатить. Жалко мне денег, - сознался Балу. – Завтра я вам выдам корешки за первый месяц работы, увидишь, я справедлив.
«Самое время»,  - решился я перейти в контратаку.
– Анатолий Геннадьевич! Заберите подарки…
Тот от неожиданности поперхнулся слюной - не высокие материи пленяли мое воображение. Достав из-под лавки злополучные пакеты с продуктами, я стоял, как навьюченный осёл перед дальней дорогой, не зная, куда пошлют.
- Хорошо... Отнеси их жене в квартиру – пускай возьмёт.
- Вы же не высчитаете их стоимость из нашей зарплаты?
- Только за водку.
Он заметил её отсутствие.
- Спасибо…
- И с глаз долой… - зарычал на меня.
- Вы грязные, неблагодарные свиньи, - добавила мне его супруга вслед, выпроваживая за дверь…
- До свиданья, Светлана Михайловна…
- Ты пей да закусывай!..

12. ПОСЛЕДНИЙ ЧЕРВОНЕЦ

18….Лh8-g8 19.Фc2-d1 f4-f3 20.Кe4-d2 c7-c5 21.Сd4-c3 g7-g6 22.Фd1:f3 Сf8-g7 23.Сc3:g7 Лg8:g7 24.Лe1-e6 Кe7-g8 25.Лh1-e1 Кg8-f6 26.Фf3-e3 Лd8-h8 27.Фe3-c3 Лh8-f8 28.Фc3-e3 Лf8-h8 29.Фe3-c3 Лh8-f8 30.Крc1-b1 Лg7-f7 31.Кd2-f3 Фd7-d8

Скоро обед!
Утренний холод растаял, и солнце топило спину по-весеннему радостно, в полную силу. К полудню я стянул с себя тёплый свитер и остался в одной рубахе. Где-то в кармане потел последний червонец – на чёрный день. Словно горчичник, он грел мою душу надеждой. Я часто задумывался, на что же его истрачу (полезное!) и, словно буриданов осёл, разглядывал на базаре ряды и прилавки, не решаясь что-либо купить. Но у меня оставалась свобода выбора, та маленькая соломинка, за которую я цепко держался изо всех сил в урагане передела собственности – мой час ещё не настал…
- Вот только закончатся деньги – научусь воровать, а куда мне деваться? - утешал я себя. - И буду жить как все…
Однако, что украду в первую очередь - не знал, и поэтому побаивался грядущего...
Последний червонец, как промокашка, раскис. Я решил его посушить на солнышке, положил на кирпич и придавил расшивкой для кладки, чтобы ветер не баловал…
- Того и гляди порвётся, - заметил напарник.
У него уже давно не было денег. Срок нашей командировки заканчивался. Детская площадка была достроена. Мы наводили порядок на её территории: убирали строительный мусор, поливали саженцы - два десятка причёсанных нами ёлочек зеленели около забора снаружи по периметру стройки.
- Дай мне его взаймы… - попросил старик.
Я молчал.
- Шёл я сейчас мимо базара и вижу, водку продают, по восемь рублей баночка. Железная… Новая… Ты знаешь, грамм двести пятьдесят. У нас в таких пиво на Новый год по талонам давали, помнишь?
Сегодня никого не удивишь дюралевой тарой. В ней продаётся не только пиво: соки, минеральные воды, газированные напитки. А в те годы… На заре возрождения капитализма в России человека пьющего из такой баночки считали преуспевающим в жизни. 
- Не по средствам живёшь… - заметил я. – Где ты видел такую дешёвую водку? Ты одного нуля, поди, на ценнике не заметил…
- Не-ет!.. Я четыре раза обошёл киоск. Со всех сторон оглядел – настоящая водка. Чёрная смерть!..
- И в самом деле!.. – согласился я. - Соки у нас так не называют…
Старик забрал червонец и похромал в сторону базара. Упустить возможность купить дешёвую водку - значит корить себя всю жизнь за бездеятельность в двух шагах от рая. Через десять минут он помолодевший вернулся назад с оттопыренными карманами. Свежая зелень сверлила повсюду оттаявшую землю. Мы нашли лужайку посуше и развалились на ней в желанной истоме. Из одного кармана старик достал банку с водкой, а из другого стакан.
«Попросил у жильцов», - догадался я.
– Там пацанва её прямо из банки хлещет… Лужёные глотки... В молодости, бывало, и я тянул из горлышка да поперхнулся однажды…
Водка плевалась из стороны в сторону прерывистыми бросками. Стакан звенел.
- Мне без водки нельзя… Ночами не сплю, ворочаюсь с боку на бок – суставы ломит… боль адская; лекарство от неё только водка да баня… Суженные сосуды распариваются, и хочется жить…
Я не составил ему компанию. Сон меня хорошо охмурил безо всякой выпивки, и когда полчаса спустя я очнулся, мой сосед сидел, в три погибели согнувшись, и плакал. Рядом стоял стакан с остатками водки, пустая банка из-под неё валялась рядом.
 «Эко его разобрало»,  - улыбнулся я.
- Ты попробуй, -  сказал старик, пододвигая ко мне напиток. – По-моему это не водка…
Я осторожно допил остатки.
- Нет!.. Конечно же, это не водка… Лимонад!.. – вот что это такое…
- Дважды переспросил мерзавца: «С градусом или нет?», – простонал Вакула. «Да, да-а, конечно с градусом», – промычал тот в ответ!.. Саша, не-ет гра-адуса...
Я взял в руки пустую банку – «Чёрная смерть». Весёлый скелет молодцевато склабился  мне навстречу, вселяя в опустошённую работой душу жизненно необходимый оптимизм.
- Да нет же, с градусом, - увидел я.
- И ни в одном глазу…- сокрушался старик.
– Восемь градусов… Ты погляди, только… Джин-тоник…
- И это водка?.. Даже здесь одурачили нас буржуи… Во всём… Как дальше жить?.. А я-то думал…
- Чёрная смерть!..
- Вот то-то…
Мой последний червонец пропал прахом.

32.Фc3-c1 Лf7-h7 33.Сh3-g2 Лf8-e8 34.Кf3-g1 Кh5-g7 35.Лe6-e2 Лe8:e2 36.Кg1:e2 Кf6-g4 37.Кe2-f4 Фd8-f6 38.Фc1-c2 g6-g5 39.h4:g5 h6:g5 40.Кf4-e6 Кg4-e5 41.f2-f4 g5:f4 42.g3:f4 Кe5-g6 43.Фc2-a4 Фf6-e7 44.Фa4-d1 Фe7-f6 45.Лe1-e2 Ничья.
Текст партии: Рожнев Иван Николаевич - Муленко Александр Иванович (соrr., ЧФР 4/11)

13. ПОСЛЕСЛОВИЕ

Деньги нам выдавали порциями два года. Окончательный расчёт я получил в сентябре 1998 года после падения рубля… Из четырнадцати партий, сыгранных мной в турнире, восемь закончились вничью, шесть я выиграл и занял третье место.

;
Валентина ОВЧИННИКОВА

  Родилась в 1940 го-ду в г.Орске. Окончила Орский вечерний строите-льный техникум. Тридцать три года    проработала в трес-те «Оренбург-спецстрой», ветеран труда. Печаталась в коллективных сборниках:      «Душа в заветной лире», «Очарованные тайной». На правах рукописи выпустила сборники: «Зачем мне мудрствовать лукаво и «Любовь свою я растворю в пространстве», «Поющая ветла».

 СУГУБО ЯВНАЯ АПОЛИТИЧНОСТЬ

          Весна 1957 гола выдалась на редкость тёплой. 22 апреля, очередную годовщину Ильича-Ленина, отметили коллективным « трудовым подвигом » - вся пришкольная территория плюс сад ТЭЦ были нашими руками выметены-вычищены, деревца, чьи стволы обновились свежей побелкой, смотрелись нарядно, словно выскочившие из школы ученицы в белых гольфах. А над входом и по всему фасаду школы развевались на апрельском ветерке флаги, длинные кумачовые транспаранты восклицали аршинные праздничные призывы. С голубых безоблачных небес улыбалось солнышко, поглядывая, как наш 9-й «Б» вместе с другими старшеклассниками средней школы № 30 отрабатывает строевую шагистику, готовясь к первомайскому параду.
               Все мы любили это прекрасное время года, когда тополя только-только покрываются светло-жёлтой клейкой листвой, а земля подсыхает, кондиционируя воздух испарениями, напитавшей её весенней влаги, но более всего за то, что в канун Первомая нас частенько освобождали с уроков для подготовки к параду. Кроме того, к этому дню каждая школа готовила свои спортивные и музыкальные выступления, и наша классный руководитель, она же секретарь школьной парторганизации Розалия Ильинична Храпунова строго-настрого предупредила, чтобы каждый из нас прибыл к началу демонстрации на Комсомольскую площадь без опозданий. Особенно, конечно, это касалось тех, кто был задействован в спортивной пирамиде и в хоре, которым славилась наша школа: на последнем городском смотре-конкурсе среди клубных хоровых коллективов мы заняли  2-е место, чем очень гордились. Первого мая наши хористы готовились исполнить на площади песню с известными словами: « Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…». В последний день апреля состоялась генеральная репетиция: наша классная « коробка» продемонстрировала свой строевой шаг, «физкультурники» собрали-разобрали живые пирамиды, затем хор пару раз на полный голос исполнил « кипучую-могучую». –« Очень хорошо! – сказала наша классная. –Завтра к восьми ноль-ноль жду всех на Комсомольской площади!» С тем мы и разошлись по домам.
         Наступило первомайское утро, праздничный шум стал доноситься с улиц, куда изо всех домов выходили люди, подчас протирая ещё заспанные глаза, - все направлялись к остановкам, откуда бегущие один за другим трамваи, весело позванивая, увозили всех желающих в центр города. Все мы, как и было сказано, подошли к месту общего сбора без опоздания. Но тут выяснилось, что прибыли всё же не все: не было ученицы нашего класса Веры Баркан, которая участвовала в роли одной из «конструкций» в живой пирамиде. Что да почему – никто ничего не знал, никого она не предупредила. Уже прошли по площади торжественные колонны, начались выступления школьных коллективов, а её всё не было. Подошла, наконец, наша очередь – выступил хор, а спортивное выступление перед трибуной, увы, не состоялось. Директор школы с маской явного недовольства на лице ,что-то выговорил нашей классной, и вид у неё был совершенно не праздничный…
          После праздника в школе начались свои «демонстрации» - срочные заседания партгруппы, педсовета, затем комсомольского комитета. Везде на разные лады повторялась, как приговор, фраза директора школы Николая Александровича Чернова. « Комсомолка 9-го «Б» класса Баркан проявила сугубо явную аполитичность – не явилась на демонстрацию!» О причинах же её отсутствия – жива ли она, здорова ли? – вопроса почему-то ни разу не прозвучало.
          Всё это происходило буквально на моих глазах – я в это время была секретарём комсомольской организации школы, и директорский ярлык «аполитичности» в первую очередь пришёлся на меня: мол всё это  случилось «из-за низкой воспитательной работы с комсомольцами». В итоге дело дошло до того, что было объявлено внеочередное комсомольское собрание всей школы с навязанной «сверху» повесткой дня: « Имеет ли право ученик, проявивший сугубо явную аполитичность, носить звание комсомольца?» По сути это означало мероприятие по исключению Веры Баркан из членов ВЛКСМ, прозвучав громом среди бела дня – как же так, её, нашу одну из лучших учениц, которую мы все любили, вот так запросто взять и, без всякого выяснения причин, вытурить из комсомола?!
           Мы знали, что её семья, где она проживала вместе с матерью, работавшей на заводе уборщице, и младшим братишкой, еле сводила концы с концами. Территория завода большая, для уборщицы работы много, и мать подолгу отсутствовала дома, где за старшую постоянно оставалась наша Верочка. Но она успевала справляться со всеми выпадавшими на её долю домашними обязанностями и за братиком посмотреть. При всём этом училась отлично и даже находила время заниматься с отстающими учениками – добрая, отзывчивая, она старалась всем помочь. Что-то у неё в тот злосчастный первомайский день дома случилось серьёзное, почему она не смогла прийти на демонстрацию? Однако секретаря школьной партийной организации Розалию Храпунову всё это, похоже, совершенно не интересовало:
 - Несмотря на положительную учёбу Веры Баркан, за совершённый ею проступок надо отвечать! – безапелляционным тоном громогласно заявила она, едва взяв слово для выступления. И в конце своей речи предложила исключить комсомолку Веру Баркан из рядов ВЛКСМ.
           Дали слово  в защиту и Вере, которая, боясь глянуть на прожигающую её глазами Розалию, робко вымолвила, что не смогла прийти на демонстрацию по семейным обстоятельствам. Всё случилось внезапно, так что заранее предупредить об этом было невозможно. Что же всё-таки случилось, Вера так и не сказала собранию, видимо это была семейная тайна. Судя по реакции « главной обвинительницы», она это пропустила мимо ушей. Я, как секретарь комитета комсомола понимала, что решение «сверху» уже вынесено, и дело остаётся лишь за формально-нужным голосованием. Что делать, как спасти нашу Веру? И тут меня осенило:
  - Кто за то, чтобы не исключать нашу лучшую ученицу Веру Баркан из комсомола?! – громко сказала я в притихший зал. И, словно по команде, все ученики подняли руки! С одобрительными возгласами затопали ногами! В моё сердце ворвалась буря радости!
- Кто против?...
           Против голосовала только сама Розалия Храпунова, да несколько её учениц-приближенных. При этом она блеснула в меня, словно молнией, яростно-пронзительным взглядом – ну, мол, жди теперь!
           Действительно, ждать долго не пришлось: в один из ближайших  дней состоялось внеочередное заседание школьного комитета комсомола с присутствием, конечно, Розалии с её «приближёнными», где они проголосовали за снятие меня с поста секретаря комсомольской организации школы. Причём всё с той же злосчастной формулировкой: « За сугубо явную аполитичность». На моё место выбрали моего комсомольского заместителя Володю Демидова, ученика параллельного 9-го «А» класса. В следующий 10-й класс я перешла в вечернюю школу.
           После ухода из школы я Веру Баркан больше никогда не видела. Слышала только, что она таки благополучно закончила нашу школу №30, затем поступила в педагогический институт, по окончании которого работала школьным преподавателем, затем стала и директором своей школы. А ведь этого, скорее всего, могло и не случиться, если бы тогда, в то «сугубо политическое» время нашей советской юности её исключили из комсомола. Что ж имею полное право гордиться своим «сугубо аполитичным поступком». Пускай мне это даже приснится.
;
Сергей  ПАВЛЕНКО

Родился в 1974г. в     г.Орске. В 1997г. закончил факультет иностранных языков Орского государственного педагогического института, с тех пор занимается преподавательской и переводческой деятельностью. Рассказ «Сюзанна» был напечатан в литературном журнале молодых писателей Поволжья «Берега» №3 за 2008 год.
 
В МОСКВУ С МЕЧТОЙ

         Поезд стоял на нашей станции всего две минуты. Я показал билет и паспорт проводнице, снова схватил свои сумки и поднялся с морозного январского воздуха в теплый вагон поезда «Орск – Москва»…
         Когда я отодвигал дверь своего купе, поезд уже медленно трогался.
- Здравствуйте, - сказал я, заходя вслед за своими сумками.
- Здравствуйте, - тихо ответила женщина, сидевшая справа.
Рядом с ней, положив голову на ее плечо, сидела девушка. Она была укутана в теплое одеяло и, похоже, просто спала. На полке слева лежал мужчина.
Я поставил сумки под свое сидение, повесил куртку и сел к окну.
 Всё! Мое путешествие началось! Через 34 часа я буду в Москве!
Люблю я всё-таки эти поезда: мелькающий за окном пейзаж, равномерный стук колес, саму атмосферу поезда…
Я смотрел в окно, пока из виду не скрылись последние дома нашего города. Я прощался с ним, со своей старой жизнью. Что-то совсем новое ждало меня впереди…
Проводница принесла постельное белье. Я разорвал пакет и расстелил себе постель. Ложиться сразу я не стал, а сел и начал потихоньку разглядывать пассажиров напротив меня.
         Женщина по-прежнему просто сидела, смотря впереди себя и думая о чем-то своем. Девушка на ее плече все так же спала. В какой-то момент она чуть пошевелилась и из-под одеяла выглянула ее ножка в белом шерстяном носочке. Женщина поправила одеяло и прикрыла белый носочек.
Наверное, это были мама с дочкой.
         Я не видел глаза девушки, но даже закрытые они показались мне красивыми. И брови были такими, какие мне нравятся: изящными стрелками они расходились в стороны вверх. Темные волосы, аккуратный носик, изящные черты лица и нижняя губка чуть больше верхней – всё мне нравилось в этой девушке…
           Интересно, как ее зовут…
Я познакомлюсь с ней завтра.
          Девушка откроет глаза и увидит в купе нового пассажира – меня, уже сидящего за столиком и пьющего чай. Ее глаза округлятся и она скажет:
- Здрасти!
По блеску в ее глазах я пойму, что она меня с кем-то перепутала, и даже пойму с кем. Говорят, я очень похож на одного известного певца.
- Вы …? – скажет она и произнесет имя того самого певца.
Тут сверху спустятся ноги пассажира, а потом и сам пассажир – мужчина лет сорока, и я не успею сразу опровергнуть мнение девушки о моей персоне. Пассажир заговорит что-то о своем храпе, не мешал ли он нам ночью. Она вообще не будет смотреть на него.
Я всё-таки поспешу признаться:
- Я не он!
- Правда? – по-прежнему будет улыбаться она.
           «Эх, девушка! – подумаю я. - Твоя встреча со звездой закончилась, так и не начавшись».
           - Да я даже петь не умею, - аргументирую я.
           - Серьезно?! – удивится девушка.
 - Абсолютно!- Ну и хорошо, - скажет она.
              И добавит:- Мне этот певец совсем не нравится!
              И тут же смутится от своих слов. Я тоже не буду знать, радоваться ли мне сказанному или нет.
           - У него такое хорошее лицо, но он тоже не умеет петь, - поправится она и покраснеет.
         В знак благодарности за «хорошее лицо», да и просто так, от всей души, совершенно не соврав, я добавлю от себя:
- И к тому же ему очень не везет. Он не едет сейчас с очень красивой девушкой в одном купе.И даже не засмущаюсь. Она же совсем зардеет…
        Мы проболтаем весь день: сидя в купе, стоя у окна в коридоре вагона и выходя подышать свежим воздухом на крупных станциях. В Самаре, пока поезд будет стоять сорок минут, мы успеем даже прогуляться по местному вокзалу, я куплю горячие пирожки и мы будем есть их прямо на улице, обжигая свои пальцы и от этого почему-то еще больше смеясь.
        Всю дорогу я буду приносить девушке и ее маме горячую воду от проводников. Мы будем вместе пить чай, кофе и снова чай…
А вечером я приглашу ее на ужин в вагон-ресторан. Конечно, я позову и девушку, и ее маму, но мама тактично откажется. И наш ужин продлится три часа. А куда нам торопиться в поезде?
Ночью я долго не усну, переполненный впечатлениями от этой встречи. В ушах будет слышаться ее смех, перед глазами будет стоять ее улыбка. Я повернусь на левый бок и буду смотреть сквозь полумрак купе на нее - на спящую. Она пошевелится, и ее ножка в белом носочке выскользнет из-под одеяла. Я встану и бережно укрою ее снова. И замечу, как в темноте блеснут ее глаза. Или мне это только покажется. На сердце будет очень тепло. Даже горячо…
         Рано утром поезд прибудет в Москву. Казанский вокзал.
          Все засуетятся, вынося свои чемоданы в коридор. Я помогу вынести сумки девушки и ее мамы на перрон.
          Их будет встречать мамин брат. Он их обнимет. Все будут радостны. Они сделают первые шаги к выходу из вокзала, когда девушка обернется. Мы ведь даже не попрощались. Она вернется ко мне и спросит:
 - Мы сможем еще увидеться?
Она протянет мне листок бумаги.
- Вот мой телефон.
Она подготовилась к этому моменту?
Значит, я ей понравился?
- Ты позвонишь мне сегодня или завтра, как устроишься? - добавит она. – Потом я сменю номер. Возьму московский.
Я отвечу не раздумывая:
- Да. Обязательно позвоню. Сегодня. После того как сам возьму номер. Московский.
 - Доченька! – позвала мама.
Девушка улыбнется и… сделает едва уловимое движение головой вперед, подставляя мне щеку. Для поцелуя! Для моего поцелуя!
Я бережно прикоснусь губами к ее нежной коже. Она засмеется и скажет:
- Хороший ты, Сережка!
И мама еще настойчивей позовет свою дочь. Девушка вернется к своим…
Я еще долго буду смотреть ей вслед. И глупо улыбаться. И понимать, что слово «люблю» снова вернулось в мое сердце.
Вот она новая жизнь! Она началась гораздо раньше, чем я думал. И совсем не с того, с чего я ожидал. Я уверен, мы будем с этой девушкой вместе. Мы завоюем эту Москву! Мы ни на секунду не пожалеем, что сюда приехали. Ведь у нас у обоих всё-всё-всё получится!
Возле огромной двери, ведущей к выходу в город, она обернется и помашет мне рукой. Я подниму обе руки и замашу ей в ответ. С глупой улыбкой до ушей…
             - Доченька!.- почему-то снова услышу я ее маму. Голос будет настойчивым и тревожным.
Как только я смог услышать ее?
 Так издалека!
Что там у них случилось?
Я забеспокоюсь и пойду, побегу, понесусь к той двери, за которой скрылась девушка со своими родными.
              Ноги покажутся мне ватными. Шаги станут даваться всё тяжелее. Я напрягусь изо всех сил.
           Я…
С большим трудом…
Сделаю…
Последний шаг…
И…
Открою глаза…

            Передо мной все еще были девушка и ее мама. Мы все еще были в купе. Мы только что отъехали от города…
Правда девушка уже не сидела, прижавшись к маме, а лежала головой на подушке, но женщина почему-то схватила ее за плечо и трясла:
- Дочка! Та не отзывалась и не открывала глаза.
            - Не надо, миленькая! – просила мама. – Не умирай.
            Слова женщины окончательно разбудили меня. С верхней полки соскочил мужчина. Он сказал, что он врач. Что у нее?
 - Сердце, - ответила женщина. – Мы в Москву едем. На операцию.
 Врач кинулся к окну и попытался его открыть. Окно не поддавалось. Он открыл дверь купе, отодвинул женщину в сторону и склонился над девушкой…
           Я сидел в своем углу и не знал, что мне делать. Принести воды? Она и так стояла на столе.
Я попытался сделать то, что не получилось у врача – открыть окно…
 Врач вдруг размахнулся и ударил девушку наотмашь в грудь. Мать девушки вскрикнула.
       - Так надо, - уверил врач и продолжил заниматься реанимацией девушки…
Через минуту он повернул голову ко мне:
       - Сходите к проводнице. Пусть вызовет «Скорую» а следующей станции…
Я вышел…
Проводница подошла к купе перепроверить то, что я ей сказал.
 - Чё-то серьё-ё-ёзное? – растянуто спросила она, заглядывая в дверь.
 - Очень! – сказал доктор, не оборачиваясь.
        Проводница ушла…
Женщина сидела в ногах девушки, гладила их через одеяло и тихо говорила:
 - Держись, милая. Еще немного, солнышко…
         Я замер у дверей купе…
Через несколько минут врач выпрямился и повернулся к женщине: - Я больше ничего не могу. Надо ждать «Скорую».
Он вышел в коридор. Потом сразу ушел в тамбур. Курить. Женщина осталась одна со своей дочерью. И я в коридоре…
- Всё будет хорошо, доченька, - продолжала говорить она. – Скоро мы будем в Москве…
В ее голосе было много нежности…
           На станции уже ждала бригада «Скорой помощи». Они констатировали смерть девушки…
Женщина в купе будто ничего не понимала...
          С носилками в вагоне было не развернуться. Они вынесли девушку на руках. Врач из купе помог выйти матери девушки. Я нес на перрон их вещи.
          Девушку опустили на носилки, лежащие на обледенелом перроне, и накрыли покрывалом. Из-под него выглядывали ее белые носочки. Мама склонилась над девушкой и открыла лицо:
         - Потерпи, доченька. Мы скоро доедем. Всё будет хорошо.
 Снежинки падали на лицо девушки. И не таяли…
         Проводница поторопила пассажиров зайти в вагон. Я поднялся в тамбур. Поезд трогался.
Половина пассажиров этого поезда ехала за хорошей жизнью в Москву. А чья-то жизнь уже закончилась. Чья-то вселенная захлопнулась…
Я смотрел через мутное окно тамбура на удаляющиеся две фигуры на перроне. Почему я попал именно в это купе? Почему я встретил ее? Девушку из моего сна, из моей мечты. И почему ее не стало - не стало реальной девушки, которая жила, кого-то любила, о чем-то мечтала?
Я так и не узнал, какого цвета ее глаза…
           Жизнь будет продолжаться, но уже без нее. И я буду жить, но эту девушку уже никогда не увижу. Я проживу то, что она не успела прожить. Я доеду до Москвы и добьюсь там всего, о чем мечтал я и о чем она не успела даже помечтать. Я буду вгрызаться в эту землю, но не отступлю. Я сделаю всё, что в ее жизни не получилось!
Я ее не забуду! Ту девушку со снежинками на лице…



;
Юлия РУЩАК

Родилась в 1985 году  в с. Тоцкое-2 Оренбургской обл., в семье военнослужащего. С 1987 года проживает в г. Орск Оренбургской области. В 2003 г. с отличием окончила Орский индустриальный колледж по специальности «Менеджмент». Затем учеба в Российском государственном социальном университете. В 2010 году окончила Томский государственный университет систем управления и радиоэлектроники по специальности «Управление персоналом».

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

06 сентября

Утро. Тяжелый подъем с кровати в шесть часов, лениво делаю зарядку. Так не хочется ехать на работу, но никуда не денешься. А на улице холод 4 ;С выше нуля, да к тому же и темно. Ладно, пора собираться, а то не успею на маршрутку. Надо бы в семь выйти.
Как бы не так! На часах 07:20, а я все еще дома.
Кое-как добралась до остановки. Жду маршрутку и понимаю, что опаздываю. Села. Еду. А как сильно хочется спать!
О – о – о – ах!
Приехала наконец-то. Бегом на работу!
Ух! Прибежала. Почти вовремя, в 08:02. Начальник чем-то уже недоволен, но мне и слова не сказал.
Все. Начался рабочий день, который полон неожиданностями.
Похоже, до обеда я не доживу. Всем чего-то надо от меня. Ну не мой сегодня день! Не мой. Чего ругаться? Можно подумать с вами такого не было.
Вот скоро обед! Ура!!! Еще три минуты!..
Все-таки до обеда дожила. Так есть хочется! Ну, наконец-то звонок дали. Все на обеденный перерыв вперед!
Долгожданный поход в столовую оказался очень приятным для всех, а особенно для меня и моего животика!
Обед закончился. «Остаток дня быстро пролетит. Не успеешь глазом моргнуть!»
Как ни странно, так оно и произошло.
И вдруг задумалась я о смысле сегодняшнего дня. Оказывается, его нет! Вот думаю я сейчас о том, что постоянно, каждый день работаю, работаю, а удовольствия не получаю. Не по мне работа экономиста в средней школе № 2 города Солнца. Это лишь мое мнение. Может быть, меня ждет что-то лучшее, там далеко-далеко, а может где-то рядом. И никто об этом даже не догадывается. Надо срочно собирать вещички и уезжать куда-нибудь подальше от города «Солнце».
Так. Стоп. Мечты мечтами, а ведь серьезно надо собирать вещички. Осталось 17 минут до конца рабочего дня, и мы свободны как птицы. Да, ну и денек. На сегодня с меня хватит! Может завтрашний день будет или станет лучше. Почему может? Будет, обязательно будет день лучше!!!
Со всеми я попрощалась, пора и на маршрутку бежать. Что ни день, что ни ночь, а маршрутку приходиться «штурмовать». Это наверно только в Солнце такое возможно…
Я таки села и теперь еду домой. Есть время подумать о пройденном дне, о своих поступках, о жизни.
В личной жизни ничего не изменилось. Все как было, так и есть. Кажется, ничто не меняется и вдруг в одно мгновение что-то происходит.
Только вчера я рассталась с тем, кого любила. Если быть честной, то не любила, а была влюблена.
Встретились мы случайно в магазине самообслуживания. Я долго не могла решиться какой салат брать, а Евгений (так он мне представился) решил помочь мне определиться. После он помог мне донести сумки до маминой машины. И еще спросил мой номер телефона.
Позвонил, назначил встречу. Встретились, познакомились поближе и, понеслось. Каждый вечер свидания, поцелуйчики и все такое. А недавно я узнала его с другой стороны.
Вчера мы расстались. Инициатором последнего совместного конфликта был Евгений. Он разозлился лишь из-за того, что я не захотела идти по улице Песочной, когда можно было по Арбату. Ведь по асфальтированной дороге, куда уж лучше чем «шкандыбарить» по горам и ямам. Как бы там ни было, все равно мы наговорили друг другу много разных неприятных вещей, в результате чего разругались окончательно, что называется «бесповоротно».
Зато сегодня я познакомилась с водителем «газельки». Представился Володей. Всю дорогу мы проговорили о каких-то пустяках, а так приятно. И ему в пути собеседник, и мне время скоротать. За разговорами оно быстрее бежит. Договорились, что завтра встретимся. Конечно, о влюбленности здесь даже нельзя говорить, тем более о любви.   

07 сентября

Утро как всегда. Встала, умылась, собралась и пошла на остановку. Хорошо хоть сегодня маршрутка свободна, и мое любимое место оказалось незанятым.
На остановке «пл. Свободы» садится человек в форме. «Наверное, он милиционер» - почему-то решила я. Сел Он около окна. И вместо того, чтобы смотреть в окошко на красивые здания нашего родимого Солнца, уставился во все глаза на меня.
«А он симпатичный»  – отметила я про себя. И сразу же одернулась. – «О чем я думаю! Нужно думать, как успеть до обеда завершить сводку, а я глазею на окружающих».
Он садится со мной рядом. Смотрит. «Наверное, оценивает меня» – опять мысли не дают покоя.
- Доброе утро! – говорит он мне.
- Здрасти! – отвечаю, а про себя: «Боже мой! Ну, какое доброе? Спать хочу, а нет, иди на работу!..»
- Куда едешь?
Он самоубийца. Я же не в духе! Не уж то не видит? Вопросы дурацкие задает «куда едешь?», на «Кудыкину гору».
- На работу – улыбнувшись, проворковала я.
А он-то взглядом так прямо и «сверлит» меня. Ну, дает! И так откровенно! Отвернусь-ка я к окну лучше.
- Саша.
Я удивленно посмотрела на него. Он обознался! – вдруг меня осеняет.
А собеседник, увидев мою удивленность, решает пояснить:
- Меня зовут Саша.
В ответ я лишь киваю головой.
- А тебя? – все-таки он решил познакомиться со мной во чтобы это ни стало.
- Катя – сказала я и тут же пожалела об этом. Опять с дурру говорю не то. Обычно представляюсь другим именем, а тут… Странно, но почему-то имя «Катя» отпугивает мужчин. Я даже делала эксперименты. Говорю «меня зовут Лена», то сразу в ответ: «Ой, Ленчик, дай свой телефон или позвони мне сама». Как только скажу настоящее свое имя Катя – в ответ слышу: «Ну, ладно Катюх, я тороплюсь. Увидимся или созвонимся!» А телефон-то друг друга не знаем.
Был случай. Я знакомилась с одним и тем же 2 раза. В первый раз я представилась Катей. Он даже не запомнил ни имени, ни меня. Хотя, может у него склероз на ранней стадии?
А во второй раз нас знакомила подруга. И меня она представила Лесей (мы с ней заранее обговаривали это). Так, это чудо, сразу атаковать начал: «Леся, а можно я буду звать тебя Лесенок?» Не дав возможности мне ответить, продолжил: «Лесенок хочешь сладкого? А может вина? А может…» Мне уже становилось так смешно, что от каждого его слова я чуть не в истерике билась.
Через три дня я ему не позвонила, хотя он очень просил. И мы больше не встретились.
Но Сашу, это не отпугнуло. Наоборот, он расплылся в такой милой улыбке. И сказал, что этого его любимое имя. Так звали его бабушку по отцовской линии, и зовут его маму.
Слушая его, я заметила, что вся маршрутка уже жаждет продолжения.
- Тебе не интересно, наверное – проговорил Саша. Он заметил, что я его не слушаю, а только делаю вид.
- Интересно! – мгновенно отозвалась я, чему сама удивилась – Только мы не одни в маршрутке.
- Всем интересно продолжение истории – шепнул он мне. – Может, пойдем дальше, в плане нашего знакомства?
Я смущенно улыбнулась и отвернулась к окну. Я чувствовала, как мои щеки пылают и старалась скрыть это.
Он все понял. Достал из кармана записную книжку с ручкой и написал на ней что-то. Протянул мне со словами «Я буду очень ждать» и вышел на остановке.
Я сунула записку в сумку. Через две остановки мне пришлось покинуть теплую маршрутку. И я бежала на работу как всегда.
Ух, ты! Даже раньше прибежала, чем планировала. Ну, вот и посмотрю, чего это он мне там написал.
«321-15-72 Саша» А внизу была приписка «02 – всегда к Вашим услугам».
С юмором у него все в порядке! Позвоню я ему. Посмотрим, что из этого выйдет. Девушка я взрослая, совершеннолетняя…
С работы я вернулась позже обычного. В сон клонило еще с утра, а завидев кровать меня еще больше потянуло. Надо бы быстренько собрать на завтра вещички. Вытряхивая из сумки все содержимое, я наткнулась на записку своего нового знакомого.
«Я буду очень ждать» - словно эхом пронеслись его слова.
Решила, так решила. Звоню. Он уверял меня, что рад моему «вторжению» в его хаотичную жизнь. Договорились встретиться в пятницу после работы.
И мы встретились. Провели хорошо время. Катались на аттракционах, которые доживали последние дни в этом году, собирали гербарий, лакомились сладкой ватой…

08 марта

С Сашей у нас завязались отношения. Сегодня я могу признать, что рада тому, что встретила его на своем пути. Все это время он красиво за мной ухаживал. Да и сейчас это делает. Чувствую себя настоящей королевой.
Как-то он пригласил меня к себе. Устроил романтический вечер: ужин при свечах, который сам он готовил, море музыки и наши воспоминания о первых, робких встречах…
- Знаешь, еще тогда в маршрутке я сразу понял: ты – это та, которую я столько искал. Чем-то ты меня манила к себе. Я не мог глаз оторвать!
- Я видела это, но пыталась сделать вид, будто ничего не замечаю. А сама спиною чувствовала на себе твой обжигающий взгляд.
Мы вместе хохотали над своими поступками и словами.
За окном цветет весна, поют соловьи, ярко светит солнышко…
А в мире царит хаос: любовь и ненависть, добро и зло…
Но мне хочется верить, что всё везде и всем хорошо. Хочется петь, лететь в небеса и купаться в облаках и солнечных лучах…
Саша подошел ко мне и поцеловал. А я обняла его крепко-крепко, боясь потерять самое дорогое моему сердцу и необходимое мне самой. Мне очень хорошо с ним. Я его люблю. И самое главное, что наша любовь взаимна.
- Я люблю тебя мой милый!
- Я люблю тебя моя родная!
Мы счастливы! Мы счастливы!

 
Юрий СЕРОВ
 
   Родился 31 мая 1987 года в г. Орске. Публикации: рассказ «Подарок» - журнал «Новый берег»  №24, 25 (Дания, 2009); роман "Пациенты двадцать первого"  (Москва, изд-во "Диамант", 2010).
Официальный сайт www.yuryserov.3dn.ru

ПОДАРОК
(67298)
         Старые дедовы часы тикали, ежесекундно напоминая о своём существовании громким щелчком. Свет из окна, жёлто-красный свет восходящего солнца падал на обшарпанную поверхность и давал часам несколько минут наслаждения, а после скользил выше, к потолку, и дедов антиквариат погружался в привычный полумрак.
       Дед любил эти часы, гордился ими, частенько сидел рядом в кресле-качалке и курил трубку, разглядывая римские и арабские числа на циферблате, или просто стирал с них пыль, разговаривая о наболевшем. И часы слушали, внимали хозяину.
       Мне тоже нравились дедовы рассказы. Дед, которому сейчас стукнуло девяносто девять, ребёнком застал рождение Советского Союза, служил на флоте, воевал в Великую Отечественную войну, дошёл до самого Берлина, поставив фашистов на колени, сеял поля в пятилетки, пережил Хрущёвскую оттепель и самого Хрущёва. Дед пережил многих.
    - Когда-нибудь, внучок, - говорил он, делясь мыслями, - я останусь последним, кто воевал в Великую Отечественную. Ко мне будут приходить журналисты и репортёры, станут просить об интервью, а я откажусь. Дайте денег, скажу, тогда расскажу. Всю жизнь без денег живу, а в старости вот захотелось. Путешествовать поеду.
  Дед собирался путешествовать. От моих денег отказывался; когда я предложил ему крупную сумму на поездку в Грецию, потухшие было карие глаза вспыхнули тем самым огнём, в своё время пугавшим многих врагов, стоящих на пути.
    - Чтобы я, ветеран войны, подачки принимал! - рассердился старик. - Не дождётесь!!!
Ушёл к себе, хлопнув дверью – громко, показывая характер. Обиделся, оставив меня на долгую неделю без интересных историй и воспоминаний, сидел в комнате, и слушателем снова становились любимые часы. Часы шли, дед рассказывал. Я не вмешивался в установившуюся идиллию, знал, что рано или поздно старик отойдёт, вернётся прежним: лысым, забывающим про вставную челюсть во время еды, но родным человеком.
    Мы познакомились с ним недавно, три года назад. Мне исполнился двадцать один, и родители отправили отпрыска в столицу. Поступать в институт и помогать по хозяйству деду. Дед, как выразились они, на самом деле был уже прадедом, но мама предложила не нарушать семейных традиций и не обижать старичка.
  - Всё-таки ему девяносто с лишним, - сказала она. - У людей такого возраста чувствительная психика и расшатанные нервные клетки. Будь с ним поласковее, пожалуйста.
   С чувствительной психикой мама не ошиблась. Дед встретил правнука холодно и негостеприимно, не протянув руки, - расстроился, что его покой потревожили, нарушили установившийся порядок. Подбоченился, разглядывая меня с ног до головы.
   - Займёшь дальнюю спальню, - пробурчал он. - Там тихо, мешать некому. Учи уроки или слушай музыку.
Развернулся, оставив меня с сумками в коридоре, проковылял через зал к себе и закрылся. Вздохнув, я скинул кроссовки, взмахнул на плечо баулы и поплёлся осматривать новое жилище.
   Дед удивил меня в первый же день. Открывая дверь, я надеялся увидеть комнату с потёртыми обоями и древними антресолями и искренне удивился, когда моё зрение зафиксировало удобную книжную полку с современными авторами, компьютер с пятью колонками и сабвуфером и пару пыльных гантелей в углу, - дед подготовился к моему приезду. Подготовился на отлично.
   Вечером ужинали. Старик приготовил замечательную курицу с майонезом и приправами, откупорил бутылочку вина с этикеткой 1942 года.
   - Трофейная, - похвалился. - С Берлина храню. Французское, Бордо.
Сели. Глотнули, - вино густое, как кровь. Дед видел кровь в 1945-ом; для него Бордо вкуса крови.
   После ужина дед включил телевизор. Глядел в горящий экран, но, когда я проходил мимо, всё внимание перешло на правнука.
   - Артёмка, ты куда? В компьютер рубиться?
   - Да нет, почитать хотел.
   - Айда сюда, историю расскажу. Я много историй знаю, как-никак сто лет почти прожил. Какую хочешь? Про Ленина? Про Сталина? Про Хрущёва?
   - Расскажи последовательно, с рождения.
   - Ну, можно и с рождения.
И дед начал.
   - Родился я в 1910-ом. Отец – обычный крестьянин, мать – обычная крестьянка, перспектив никаких: весной засеивать поле, осенью собирать урожай, всё лето с тяпкой и вёдрами. Но батька хоть и неграмотным мужиком был, но разумным. Как семь лет стукнуло, отправил меня в школу, а там и бардак начался: революции, гражданская война, отца и мать убили, я отправился прямым рейсом в детский дом, который закалил твоего деда, научил стоять за себя и за друзей. Дрались каждый день, иногда по нескольку раз, но и про учёбу не забывали, - пятёрки и четвёрки не за красивые глазки получали. Вот вам сейчас чего не хватает? Книги не любите и не уважаете, а мы за литературу кулаки набивали. Собирались человек по десять и отстаивали честь любимых авторов. А вы за что бьётесь? За «Спартак» и ЦСКА? За группировки? Эх. - Старик потянулся за трубкой, зажёг спичку, и комнату начал заполнять ядрёный аромат табака. - Ну и бардак в те времена тоже творился страшный. Толпы беспризорных, фарцовщики, шулера, царя свергли, к власти рвётся Временное правительство, а мы маленькие, безотцовщина, бегаем по рынку, как торговка зазевается, воруем у неё батон или медовые соты, вечерами жарим картошку на кострах, лузгаем семечки, а старшие рассказывают истории о любовных похождениях, вычитывают интересные отрывки из журналов. Всем хорошо, все довольны.
   - А воспитатели как?
   - А воспитатели-то что? Им не до нас тогда было, воевали. Кто красный, кто белый, кто в партизаны подался. Мы в войну играли, делились и по детскому дому прятались, из палок стреляли, а картофель нам гранаты заменял. Жили не тужили, учились, игрались, мечтали, верили, что будущее принесёт нам счастье. Не принесло, Артёмка, не принесло.
   - Счастливое детство было?
   - Нет, - сказал после минуты молчания дед. - Счастливое детство у тех, у кого есть родители. Вот так вот, внучок.
Старик отвернулся, но я успел заметить в уголках глаз застывшие слёзы. Губы задрожали, однако он отыскал в себе силы сдержаться, улыбнулся и предложил ложиться спать:
   - Завтра у тебя экзамены. Надо выспаться. Голова должна думать, а не спать. Завалишь и останешься на всю жизнь неучем.
   Позже, когда я уже лежал на новой кровати, изучая светящиеся в ночи обои с полумесяцами, и находился в шаге ото сна, в зале неожиданно послышался скрип, а потом дверь отворилась, и дед поразил правнука снова.
   - Заведи будильник на час раньше, я отвезу тебя на машине.
   - Зачем раньше? - спросил я, хотя следовало спросить: «Ты и на машине катаешься?».
   - Ну, ты даёшь, Артёмка, - хихикнул старик, сверкнув золотым зубом. - Пробки. Мы в Москве, а не в Оренбурге, шутник...
    Если вы думаете, что следующее утро после знакомства с дедом я провёл, вжавшись в пассажирское кресло, то думаете правильно. Девяностодевятилетний водитель, сидевший за баранкой чёрного джипа «Мерседес», давил на педаль газа уверенно и иногда через меру, обгоняя нерадивых шофёров, попавших в пробку, кричал и ругался, когда пытались обогнать или подрезать, и никак не напоминал древнего старика. Я был рядом и не дал бы деду больше семидесяти, - столько ярости и адреналина не выплёскивал никто, а у него получалось. Даже в таком возрасте.
   Я ожидал, что мы будем плестись со скоростью десять километров в час, но, видимо, мой родственник с Арбата решил играть в игру «Удивляй каждую секунду»: зуб сверкал, глаза блестели, а спидометр редко опускался ниже цифры «90». К Московскому институту права он подрулил лихо, круто развернулся, распугав толпу будущих студентов, курящих последние сигареты перед экзаменами, похлопал меня по плечу и пожелал удачи.
   - Ни пуха ни пера, Артём Геннадьевич. Если поступишь, получишь подарок от деда.
   - Не надо подарков, - отказался я заранее, понимая, что становлюсь для старика чем-то вроде нового увлечения. - Если я поступлю, это и будет подарком.
   - Как знаешь. Забрать тебя после экзаменов?
   - Спасибо, не надо. Хочу прогуляться по Москве, подышать арбатским воздухом. Без обид, ладно?
   - Какие тут обиды! - замахал дед руками. - Разве я не понимаю! Молодёжь, прогулки, девушки, поцелуи. Сам таким был тысячу лет тому назад.
   - Пойду я.
   - Иди. Позвони на мобильник, как освободишься. Чтоб я не переживал.
   - Хорошо.
Я выполз из джипа и уверенным шагом направился к входу в институт. Подходя к крыльцу, услышал позади визг стирающихся об асфальт шин и рёв мотора. Дед уехал. Уехал красиво.
   Экзамены продолжались четыре с половиной часа. Сначала расправлялись с историей России, потом с русским языком и правом, а после час ждали, пока вывесят список поступивших абитуриентов. Седовласая женщина в роговых очках неторопливо прошла мимо нас, прилепила листок на стенд, и я, кое-как протолкавшись сквозь толпу, с радостью и бьющимся сердцем обнаружил фамилию Макаров в числе студентов Московского института права. Поступил, - и сразу камень с души упал, полегчало: недели подготовки не прошли даром. Смог. Не оплошал.
   Позвонил деду, порадовал, и мы галдящей толпой отправились в ближайшее кафе отмечать поступление. Познакомились, напились пива и разошлись до сентября месяца, пообещав друг другу не затеряться в московских джунглях. Я спустился в метро, доехал до Охотного ряда и вышел на первую прогулку по столице.
   Москва сверкала. В институт я уезжал ранним утром, а сейчас на улице смеркалось, и повсюду зажигались фонари, включались неоновые вывески рекламных щитов; где-то взрывали фейерверки, - и было непривычно видеть яркие вспышки в обычный будний день. Будний день переходил в праздник, и он ощущался: Первопрестольная дарила его безвозмездно.
   Я гулял по Арбату, заглядывая во все магазины подряд, знакомился с девушками, приглашая их на ужин или на мороженое, но девушки отказывали, и скоро я прекратил это занятие. Просто шёл, впитывая московский смог, и удивлялся, осознавая, что наша сумасшедшая столица становится родной, а я становлюсь частичкой её.
   Домой вернулся ближе к полуночи. Вошёл потихоньку, стараясь не шуметь, однако остерегался зря – дед не спал. Сидел в кресле-качалке, ноги укрыты пледом, а в руке незаменимая трубка.
   - Явился, гуляка. - Старик улыбнулся, показывая, что настроение у него отличное. - А я тебе подарок приготовил. Как и обещал, если поступишь.
   - Что за подарок?
   - Переоформил джип на тебя. Мне он больше не нужен, а тебе пригодится. Девок покатаешь по кольцевой. Держи ключи.
   - Не возьму, - отказался я. - Это слишком дорого, а у меня пока нет работы, чтобы содержать такого проглота, как твой «Мерседес». Да и не заслуживаю я ещё машины. Обратно переоформи.
   - Обратно, значит?
   - Обратно.
Дед густо покраснел, вдохнул горького дыма, и я подумал, что он расстроился от отказа, но ошибся.
   - Ты мне нравишься, внучок, - произнёс он тихим голосом. - Нравишься, и всё тут. Отказываешься от джипа стоимостью четыре миллиона - и делаешь правильно. Надо всего в жизни добиваться самому, а не принимать подачки в виде таких бонусов. Здесь я с тобой согласен. Но раз не хочешь так, давай сделаем по-другому.
   - В смысле по-другому?
   - Подарок я тебе обещал, а обещания я свои всегда выполняю. Поехали на Кипр, отдохнём три недельки до первого сентября, развеемся, а потом обратно вернёмся. А? Сделаешь старику приятное?
    На Кипр мы с ним не полетели. Дед, уже собравший вещи в чемодан, неожиданно захворал и слёг с температурой под сорок, заставив меня изрядно поволноваться. Врач скорой помощи, примчавшийся по звонку, поставил диагноз грипп и велел из дома никуда не выходить.
   - Покой и только покой, - посоветовал он. - Пить таблетки, побольше жидкости, корми деда хорошо, и вместе ещё в футбол играть будете. Береги деда, пусть хоть до ста доживёт.
   - Доживёт, - заверил я его. - Он и сто с лишним потянет.
   Первая ночь болезни далась мне тяжело. Мой старик бредил от жара, и каждые два часа я заставлял его пить растворимую таблетку, однако это не спасало. Дед погрузился в мир своих фантазий и говорил несусветную чушь, на которую я к утру прекратил обращать внимание.
   Когда солнце устроилось на небе, старик наконец-то успокоился и уснул, дав правнуку скромную передышку в несколько часов. Проснувшись, он попросил стакан воды, а я настоял на горячем обеде. Девяностодевятилетний ветеран Великой Отечественной войны запротестовал, но лучшие годы остались позади, поэтому пришлось есть с ложечки. Знаю, что деду было стыдно, - я видел стыд в глазах, и глаза деда не блестели, как неделю назад за рулём. Они слезились.
   - Наверное, я тебе в тягость? - задал вопрос дед. - Кому охота возиться со старым пердуном, тратить время? Да, Артёмка?
   - Лежи спокойно. Ничего мне не в тягость, не обломлюсь.
   - За мной тоже однажды так ухаживали. В конце 1941-ого я дослужился до лейтенанта, участвуя в самых страшных сражениях с фашистами, сидел в окопах, бросал гранаты в немецкие танки и свято верил, что пройду всю войну без ранений. Не повезло, внучок, не повезло. Оборонялись в здании, а сверху бомбардировщик летел. Свист услышали, а потом померкло всё. Очнулся уже в госпитале. Медсестра рядом сидит, по голове гладит, успокаивает. Спрашиваю, что случилось, а она молчит, не отвечает. Понял я, что боится сказать, значит, серьёзное ранение-то.
   - Выкарабкался? - поинтересовался я, заметив, как к деду возвращается здоровый румянец.
   - Выкарабкался. Оказалось, что осколком ранило в живот, и врачи поставили на бойце Фёдоре Макарове крест, но при операции выяснилось: жить буду, органы не задеты, а осколок лёг параллельно животу, устроившись под кожей. Радовался я тогда, скоро на фронт, к ребятам нашим, - воевать. Нескоро к ребятам попал. Подходили немцы, и всех больных отправили долечиваться на Урал. Погрузили в поезд и даже ручкой не помахали. И так оказался я в славном городе Оренбурге, где и встретил медсестру Тамару, твою прабабушку. Понравился я ей. Она мне сахар тайком таскала, спиртом баловала, чтобы боль легче переносилась, а скоро и я на ноги поднялся. Пообещал, что вернусь обязательно, война кончится, и вернусь, но так и не смог отыскать её после. Уехала куда-то, а в Оренбург вернулась, когда дед твой Женька уже парнем здоровенным стал, семью завёл.
   - Не общались с тобой?
   - Не общались. В 70-ом у него сын родился, папка твой, но понянчить мне его не дали. Сказали, чтобы убирался в свою Москву и никогда не приезжал.
   - Почему так, дед?
   - Не знаю, Артём. Не делал я никому ничего плохого, искал Тамару по всему Оренбургу целый год, и не моя вина, что не нашёл, - война-то многих по Союзу раскидала: кто где устроился, тот там и остался. А по её словам выходит, что я во всём виноват.
   - Но ты же не виноват?
   - Война проклятая во всём виновата. Сколько народу на ней погибло, и сосчитать до сих пор никто не может. Да и я, наверное, в чём-то виноват. Надо было продолжать поиски, не сдаваться, а я годик порыскал, да и бросил.
   - Семью почему новую не завёл?
   - А зачем? Семья у меня есть, пусть я и чужой для них.
   - За столько лет и не приезжал к тебе никто?
   - Приезжали. Дед Женька приезжал. Он у кого-то денег в долг взял, машину покупал. Срок подошёл отдавать, а денег нет, - те его к стенке и припёрли. А где денег взять? Негде. Приехал у меня просить. Дал ему четыре тысячи, он рублики взял и ушёл. Даже спасибо не сказал.
   - Дела. Ты, дед, не устал? Как себя чувствуешь? Полегче?
   - Да вроде нормально. Отпустило.
   - Поспи чуть-чуть, я в душ пока схожу. Потом ещё расскажешь.
   - Хорошо, - не стал сопротивляться ветеран. - Расскажу.
   Я принял лёгкий душ, смыв с себя грязь бессонной ночи, пообедал и вышел в комнату. Старик спал, положив под морщинистую голову руку, и шевелил губами, продолжая и во сне делиться интересными историями. Я укрыл его пледом и долго смотрел на долгожителя, отказываясь верить, что мой родственник прожил на свете девяносто девять лет. Прабабка Тамара на небесах, дед Женька и бабка Светлана давно умерли, отец разбился в автокатастрофе. Они умерли, а прадед живёт. И никто не знает, в чём его загадка.
   Никто.
   После обеда деду снова стало плохо. Температура поднялась до тридцати девяти и опускаться ниже не собиралась. Позвонил 03, и медсестра вколола ему антибиотик.
   - Надо бы дедушке в больницу, - посоветовала. - Заберём?
   - Обидится, что без его ведома.
   - А если умрёт ночью? Грех на душу возьмёте?
   - Не возьму. Увозите. Скажите только куда поедете, чтоб я не искал потом по всей Москве.
   - Конечно, - кивнула девушка. - Продиктуйте сотовый, я вам позвоню.
   Так я познакомился с будущей женой Ларисой. Благодарю деда за неожиданный поворот судьбы, потому что такой умницы я не найду больше нигде. Спасибо тебе, дед Фёдор, спасибо громадное.
   Через две недели мой старик поправился. Двусторонняя пневмония, мучившая его на протяжении шестнадцати дней, осталась позади, но выглядел дед неважно. Бледный, похудевший, - обнял меня словно родного, уселся на заднее сиденье такси, и мы поехали домой, на Арбат.
   Сюрприза дед не ожидал. Лариса, девушка-спасительница приготовила любимые дедовы пельмени с картошкой и мясом, поставила перед стариком тарелку, облила сметаной и посоветовала съесть всё, чтобы стать здоровым.
   - А то до праправнуков не доживёте. Кто с детишками играть будет?
Старик оглядел нас: меня, красавицу Ларису, и по щекам закапали слёзы. Дед сидел безмолвно, не произнося ни слова, - плакал, и вытекало из глаз то одиночество, которое копилось с 1942-го. Мы не трогали его, просто стояли рядом, позволяя ветерану выплакаться.
   После больницы мы с дедом стали ещё ближе. Лариса пока не желала оставаться у нас, хотя ни я, ни старик не были против, но девушка показывала, что воспитана правильно, да и на Тверскую в ближайшее время не собирается, поэтому проводили вечера вдвоём. Я искал работу в журналах и газетах, а дед Фёдор предавался воспоминаниям, загружая в мой мозг тысячи историй из легендарного прошлого Советского Союза.
   - Артёмка, что творилось в 53-ем! - восклицал он, выводя правнука из задумчивости. - Вождь умер! Отец всех народов СССР покинул мир! В Москве толпы людей, все ревут: что со страной станет? А я не плакал тогда, стоял на балконе, натянув на лицо маску безразличия, хотя и не безразлично было – интересно, что со страной дальше станет. А Сталина в мавзолей закупорили, вынесли, правда, потом. Тиран, видимо, не прижился.
   - Сильно тиранил?
   - Тиранил, внучок, ещё как тиранил. Я в 37-ом насмотрелся на репрессии. Мужиков под одну гребёнку гребли, - сколько друзей моих сгинуло в небытие, и не нашли никого, - пропали с концами. Загребли бы и меня, но репутация уж слишком хорошая, не придрались.
   - Приходили?
   - Да. Время за полночь, заявились двое в кожаных куртках, корочки предъявили, квартиру обыскивали до утра, компроматы какие-то искали, а я брякнул, что в ВКП(б) состою, комсомолец, да и в армии три года отслужил. Отстали. Не сразу, конечно.
   - Дед, - перебил я его, - что ты о Лариске думаешь?
   - О Ларисе-то?.. Плохого ничего, девушка хорошая, правильная, да и медсестра к тому же. Дома, когда медик есть, все здоровые ходят. Жениться надумал, да?
   - Не знаю. Рановато вроде. Восемнадцать лет. А вдруг ошибусь?
   - Ошибаться не страшно. Все ошибаются. И я ошибался, ой сколько ошибался! И в молодости, и в юности, и в старости. Особенно с друзьями. Всегда считал, что их много, крутятся-вертятся вокруг, а на деле оказалось и нет совсем. Ездил на рыбалку, попал в переделку, - местные докопались, угрожать начали. Я корягу схватил, думал, что за спиной прикрывают, оглянулся - никого. Отобрали корягу, чуть не убили. С тех пор в дружбу не верю.
   - Дед, ты всё отступаешь от темы. Что с Лариской делать?
   - Ей-богу, ты что как маленький?! Нравится – женись, не нравится – не женись! Сомневаешься – подожди немного, присмотрись. Рановато, конечно, я согласен, а вдруг она именно та, которую искал всю жизнь.
   - Как ты бабу Тамару?
   - Ну да. Я потерял своё счастье. Ты можешь не повторять моих ошибок. Но мой тебе совет: приглядись, Артёмка. Женитьба не убежит.
   Решил последовать совету старика. Месяц мы с девушкой налаживали отношения, встречались, целовались, скрываясь в тени деревьев, посещали кинотеатры и спектакли, поедали килограммы мороженого, мечтали о будущем, и я понял, что медсестра Лариса станет второй половиной Артёма Геннадьевича Макарова и родит ему наследника или наследницу.
   Дед Фёдор предложил сыграть свадьбу, обязавшись взять расходы на себя. Отказываться мы не стали.
   Двадцать седьмого ноября Лариса Артемьева вошла в нашу семью, стала Макаровой, разбив вдребезги холостяцкий дуэт прадеда и правнука, принесла в дом уют и спокойствие, и жизнь снова стала налаживаться. С утра я уходил в институт, слушал две-три лекции и мчался на работу в издательство, куда я недавно устроился, редактировал, забирал домой пару рукописей, и вечером мы ужинали втроём: я, жена и дед Фёдор. Шутили, смеялись, старик травил байки из молодости, и столько счастья и радости выливалось на наши черствеющие души, что разом очищалась вся московская грязь, накопившаяся за долгое время. Мы стали для деда Фёдора семьёй, родными и близкими, и он изливал, дарил нам любовь, отдавал всё, что имел.
   - Эх, Артёмка, - говорил старик, дымя трубкой, - смотрю я на часы и осознаю, что столько лет прожито зря, что девяносто девять страниц книги Жизни я просуществовал, а жить по-настоящему я начал сейчас, когда появились вы. Да-да, именно так, не смейся! Вы – моя семья, и в этом году я живу, а не выживаю! Квартира, машина, деньги – это ничто. Родные и близкие – вот чего мне всегда не хватало! А теперь я получил подарок от Всевышнего; Бог послал вас, чтобы скрасить моё одиночество. Знаешь, как тягостно проходят года в одиночестве? Не знаешь. А я знаю... Береги семью, внучок. Береги жену и детей. Это подарки от Бога, и их нужно хранить и оберегать...
   Деда не стало после нового года. Москва взрывала салюты, веселя горожан и гостей столицы, а мы с Ларисой стояли у могилы старика и не скрывали слёз. Падал снег, рабочие забрасывали яму землёй, а я прощался с дедом Фёдором. Вспомнил его слова про семью и пообещал, что сохраню брак и воспитаю праправнуков, за которых ветерану Великой Отечественной войны и долгожителю Фёдору Савельевичу Макарову будет не стыдно.
   - Земля тебе пухом, дедушка, - выдавил я, бросая горсть в могилу. - Земля тебе пухом.
   - Я в тебе не сомневался, - пронеслось над ухом.
   А в следующий миг всё стихло.
   Каркали вороны, звякали лопатами рабочие, снег падал мягкий и пушистый.
   Дед ушёл...

 
Дмитрий СТУДЕНИКИН
                Дмитрий Ильич родился 5.11.1922 года в селе Верхняя Маза, Верхне-Хавского района Воронежской области, в крестьянской семье. В 1938 году поступил в Воронежскую фельдшерско-акушерскую школу, которую окончил 5мая 1941 года и был направлен на работу в Молдавию. 5 сентября 1941 года был призван в РККА. Служил военфельдшером. С марта 1942года находился на юго-западном фронте в составе 914 стрелкового полка  батальонным фельдшером. В мае 1942 года часть попала в окружение и он попал в плен. Д.И.Студеникин  прошёл лагеря для военнопленных на Украине, в Польше, Германии и Норвегии. С мая 1946 года, после репатриации, начал работать в депо станции Орск. С 1950 года по 1993 год работал в железнодорожной поликлинике станции Орск фельдшером неотложной помощи. Инвалид 1 группы. Печатался в журнале «Пчеловодство и в альманахе «Орь» №3. В 2009 году на собственные средства издал книгу «Что было-то было».

КОМАНДА «СУСЛИК»

            Во второй половине мая 1942г. из «Холодной горы» г. Харькова, пленных красноармейцев загоняли в товарные вагоны эшелона для отправки в глубокий тыл. В каждый вагон людей набивали, как «селедку в бочку». На улице жара, но воздух свежий. В вагоне жара, а воздух, с использованным кислородом массой людских легких, вызывал отдышку, потливость и неприятный запах, давно немытых тел. Люки вагонов были открыты, но оплетены колючей проволокой, чтобы не высунуть ни голову, ни руки.
            На остановках к эшелону подбегали женщины, со скорбными лицами и со слезами на глазах. Некоторые держали в руках ведра с холодной водой.
             Немцы своим лающим криком старались отогнать женщин. Некоторых отталкивали прикладами. И все же, в спущенные на ремнях котелки, женщины наливали холодной воды.
-Товарищи, по глотку, но всем!
О! Глоток холодной воды - райское наслаждение!
           В г.Кременчуге пленных стали кормить кашей из горелого пшеничного зерна. Цвет был темно-коричневый, вкус горький- прегорький, в рот не возьмешь.
- Что, не нравится? Это вам большевики приготовили.
- Нет. Это русские для Гансов и Фрицев эрзац-кофе готовили.
          Каша не была съедена.
          К месту назначения прибыли под вечер. Это был лагерь станции Адабаш, Ново-Украинского района, Кировоградской области. Всех пересчитали. Одни приняли, другие сдали.
            К новоприбывшим хлынули, как крысы, как шакалы, полицаи с целью поживиться деньгами или вещицами. У новоприбывших дело было хуже православного поста: за трое суток во рту не было ни крошки.
- Ложимся спать, братва, утро вечера мудренее.
А утром:
- Подъем. В колонну по пять становись! Мимо раздаточной, шагом марш!
           На каждые пять человек из раздаточной выдавали буханку хлеба и маленькую пачку искусственного меда. Каждому 0.5 л эрзац- кофе .Искусственный мед был в картонных пачках размером 50х50х50 мм, упаковка была пропитана влагой, так что страну-изготовителя этого продукта, узнать было невозможно, но украинцы оценили по своему:
- Эх, и добр у нимца мед, та еще в пачечках!
        Всего меда приходилось 20 г на человека. Деление буханки хлеба на 5 человек- это был священный ритуал. Сначала ножом буханку разрезали на 5 равных частей. Лезвие ножа разрешалось 6 см.  Потом пайки уравновешивались на самодельных весах, с точностью до одного миллиграмма. Весы были сделаны из палочек и ниток, по принципу аптекарских. Затем один человек отворачивается. А второй, показывая на пайку, спрашивает: «Кому?» Отвернувшийся отвечает: «Петру». Петр берет свою пайку. «Кому?»- «Ивану». Иван берет и т.д.
        Счастливчиком считался тот, кому досталась горбушка. После дележки, каждый по-своему  поступает: Кто-то мигом отправляет свою пайку в пустой желудок, и дело с концом; некоторые делят пайку на три равные дольки и тем самым создают себе иллюзию «трехразового» питания; другие глотают слюну, не едят пайку до самого вечера, чтобы потом, на сон грядущий, утешить свою скорбную утробу хлебушком.
        После недолго завтрака раздается лающий голос:
- Команда «сюслик», антретен!
           И двенадцать «богатырей» тащат колхозную телегу. На телеге железная бочка с водой, два ведра, ковш-черпак для разлива воды, деревянные палки для убоя сусликов.
           Возглавлял команду «суслик» старый немецкий солдат, видимо, фольк-штурмовец, вооруженный винтовкой. Команда с тележным скрипом удалялась на поле с пшеничным засевом, отливать сусликов. Видимо владелец пшеничного поля заключил контракт с администрацией лагеря и поле обрабатывается командой «суслик». Полчаса времени потребовалось, чтобы развести пленных по работам. Два украинца остались в бараке. Один больной и второй ухаживающий за ним. Кто они? Родственники или друзья?
           Ухаживающий относился к больному с нежностью и вниманием, а тот капризничал:
- Братику, не дратуй мэнэ.(не дразни меня).
            Новоприбывших пленных построили на лагерной площади. Три СС-овца, с эмблемами на фуражках: «голова без мяса, два костя», объявили через переводчика:
- Евреи, комиссары, политруки, выходи!
           Никто не вышел. Тогда приказали: всем спустить брюки, стали выискивать обрезанных. Нашли пять человек, но это были правоверные мусульмане, не иудеи.
            На краю лагерной площади был сооружен деревянный помост в виде беседки. Оказывается это место для духового оркестра. Музыканты - духачи были набраны из пленных красноармейцев. Духовые инструменты тоже были красноармейские, видавшие виды, в царапинах, однако звуки издавали нормальные. Обеденный перерыв у немцев длится два часа: час на приём пищи, час на отдых.
           Пища для военнопленных 0,75 л баланды из нечищеной картошки, муки или отрубей. Проглотить баланду требовалось не более пяти минут. Духовой оркестр играл целый час. Пленные обязаны были слушать тоже целый час. Музыкальный ритуал  в основном состоял из блатных песен: «Мурка», «Наш домик над берегом, под лодкой, а жизнь наша по камушкам течёт…». А то просто оркестранты издавали звуки: «А-А-А-чум-чара-чум-чара-а-ку-ку-и-да-да!»
           При духовом оркестре был солист - молодой, симпатичный паренек с приятным тенором. Коронным номером его был «Вечерний звон».
          - Вечерний звон!..Вечерний звон!..Оркестранты: «-Бом-бом!..бом-бом…Когда исполнялась эта песня, комендант лагеря подходил к оркестру, становился чуть ли не по стойке «смирно». Лицо его было пропитано скорбью и тоской. Он начинал громко вслух выражать свои эмоции на чистейшем русском языке:
          - О! Юзовка, Юзовка! Сколько о тебе приятных воспоминаний! Отец мой в Юзовке был знатный человек! А потом всё…Крах…
           Лагерный комендант был действительно странного типа человек. Он был далеко не молод, лет 50 ему наверняка было. На фуражке у него была эмблема из белого металла «человеческий череп», СС-овский чин был у коменданта невысок, не по возрасту, всего на всего приравнивался к общевойсковому  «герр лейтенант».
         Видимо, не пришелся к высшей арийской расе и чинами его не баловали. Кто он? Сын русского промышленника? Потомок белогвардейца? Видимо лицо, волей судьбы, попавшее в чужую страну и служит чужим законам, чужим интересам. То, что он -эсесовец, ничего особенного: эсесовцев, не арийского происхождения развелось, как небитых собак: эстонская дивизия СС, украинская дивизия СС- «Нахтигаль» - «Соловей» или ночная птица; типа сычи, совы, филина. Переводи, кому как нравится. А потом появилась РОА- русская освободительная армия генерала Власова. Все были фашистские прихвостни, продажные шкуры.
          Не любить свое Отечество - существует порок среди человечества.
          Духовой оркестр отыграл положенный час. Музыканты ушли. Все остальные должны были  в бараках на нарах соблюдать «тихий час». Некоторые сразу предавались сну; другие лежали молча и, наверно, с тоской вспоминали прожитые годы.             
          После «тихого часа» в лагерь вернулась команда «суслик» с большим уловом сусликов и с большой охапкой дикого полевого лука. Себе они отделили небольшую прядку, весь остальной лук раздали товарищам по несчастью. Команда «суслик» принялась за обработку своих трофеев. Шкурку с сусликов снимали чулком, лапки, голову, хвост отсекали, тушки потрошили, в меру солили и укладывали в старые советские каски, ставили на жар костра. Суслиные тушки начинали скварчеть. В воздухе поплыл приятный аромат жареного мяса. Ловцы сусликов начинали аппетитно поедать жареную суслятину, в прикуску с диким луком. Часто жареная суслятина оставалась недоеденной, тогда её владельцы предлагали желающим:
- Ребята, кто желает жаркое доесть? Пожалуйста!
          Кто не обладал чувством брезгливости, садился и начинал уминать суслятину за  моё поживаешь. На ужин 0.5 л экзац-кофе- коричневая бурда. Всё, спать. И так изо дня в день. Однообразие, голод, тоска.
         Нередко в распорядок дня военнопленных немцы вносят жестокие, бесчеловечные действия. Беспощадно наказывали людей за малейшие проступки. Немцы собственноручно наказание не исполняли, а приказывали полицаям. А полицаи - изверги человеческие, рады были исполнять волю своих хозяев- фашистов. Как водится, после завтрака, послышалось лающее распоряжение:
          - Ахтунг! Ахтунг! Не расходиться! Этот человек хотель делать плёхой поступока. Подлежить наказание: двадцать палка на голий жепа.
           Полицаи тут как тут, как черти на службе у сатаны. Мигом притащили на площадь скамейку. Заставили несчастного спустить брюки до колен, лечь на скамейку вниз животом. Один полицай стал держать за руки, другой за ноги, два других полицая по обе стороны скамейки, друг против друга, стали палками бить человека, словно ржаной сноп в единоличном хозяйстве. Немец стоял и невозмутимо считал удары. Когда из всех естественных человеческих отверстий появились выделения…
          - Шайзе,- сказал немец, брезгливо отвернулся и ушёл прочь. Полицаи перестали избивать. Наказуемый встал, натянул брюки и, шатаясь, словно пьяный после обильной попойки, пошёл в барак, отлёживаться на нарах. Полицаи убрали скамейку. Прибежали уборщики, убрали испражнения, подмели, посыпали песочком. Ордунг (порядок).
            Комендант лагеря на экзекуциях никогда не присутствовал. При лагере был странный тип- верзила со славянским лицом, ростом около 1м 90 см. Одет он был во все новенькое, красноармейское, с русской винтовкой в руках. Настоящий красноармеец, только на пилотке вместо красной звездочки, был пришит нитками паук- свастика, вырезанный из луженной жести. Верзила с винтовкой ходил с внешней стороны лагерной ограды из колючей проволоки. Он был также  палачом.
       В лагерь привезли человека в гражданской одежде - мужчину средних лет, обреченного на смертную казнь. Кто он? Военнопленный, партизан или местный житель, чем-то провинившийся перед фашистами? Его передали «красноармейцу» со свастикой. Тот повел его на кладбище, заставил раздеться догола, выстрелом из винтовки в упор в затылок, лишил человека жизни и ушел, как сделавший свое дело. На кладбище немедля появились немецкий солдат с двумя русскими пленными. Немец приказал русским уложить труп в могилу и засыпать землей. Что и было сделано. Кладбище находилось на возвышенном месте в 200 метрах от лагеря. Ровные ряды аккуратных холмиков - могилы неизвестных солдат без крестов и без других каких-либо опознавательных знаков.
- Чудны твои деяния, Господи!- думали верующие.
- Что творится на белом свете?- размышляли атеисты.- Как же так? Люди, родившиеся и жившие в СССР, учились в советских школах, были пионерами, были комсомольцами и стали фашистскими прихвостнями? Кто-то из-за трусости и ради спасения собственной шкуры и подлой душонки. Другие, по своим антисоветским убеждениям, унаследованным от своих предков- антисоветчиков.

                *  *  *

         Ко мне подошел полицай и сказал:
-  Люди говорят, что ты - фельдшер.
- Верно говорят.
-  Идем со мной.
          Мы вошли в обитель полицаев. В помещении несколько коек, с примитивными постельными принадлежностями не первой свежести. Не смотря на то, что полицаи служили немцам, немцы относились к ним пренебрежительно: «руссиш швайн».   Посередине стоял большой, грубо сделанный стол, несколько стульев и табуреток. За столом сидели два полицая. Один жрал хлеб со свиным салом, второй курил сигарету.
- А как у тебя с Нюркой?- спрашивал курящий.
- Нормально! – отвечал жрущий.
        Немцы предоставляли полицаям поочерёдное увольнение. За порядком увольнения следил старший полицай. Полицаи у местного населения покупали продукты питания за советские деньги, выменивали на вещи. Деньги и вещи полицаи добывают путем ограбления пленных. Полицаи не упускают возможности знакомства с девушками и вдовушками.
Полицай, приведший меня в логово полицаев, говорит:
- Всякий медработник, прибывший с этапом в наш лагерь, должен явиться  в санчасть и обратиться к главному врачу, доктору Яновскому.
          В санчасти: доктор Яновский, такой солидный мужик с бакенбардами и второй врач Малышев Валентин -  молодой, красивый мужчина, блондин с усиками. Так же в санчасти есть четыре санитара. Это как бы слуги врачей.
- Ты должен сегодня зайти в санчасть. Я проверю.
- Зайду. Можете не сомневаться.
- Можно? –приоткрыв дверь в санчасть, спросил я.
- Входи.
           «Доктор» Яновский держал в руке шприц. Валентин правой рукой придерживал рукавчик рубашки на левом плече. На столике лежала коробочка с ампулами морфия. Яновский сделал укол. Валек блаженно улыбнулся.
- Что это? Баловство или зависимость?
- Добаловался. В зависимость попал – сел на иглу. Я предупреждал его. Не послушал и вот – результат. Хорошо, что немцы снабжают нас трофейными медикаментами. Не будет морфия, что будем делать?
- Поживем – увидим! – недовольно буркнул Валек.
 Лицом и фигурой, Яновский был похож на пожилую, рыхлую бабу. Он подошел ко мне и с ловкостью вора – карманника выхватил из моего кармана бумажник. В нем было 600 рублей денег. Он забрал деньги, вернул мне бумажник.
- Это что? Входит в вашу врачебную практику?
- Немцы нам не запрещают обирать пленных.
- А вы и рады стараться?
- А что делать? Надо выживать! Хочешь, я возьму тебя к себе санитаром?
- Я – фельдшер!
- На войне нужна не медицина, а администрация.
- И с кем же вы собираетесь воевать?
- Я – убежденный национал – социалист. Я отбывал срок за то, что крикнул в пивнушке: «Хайль, Гитлер!»
-  Жалеете, что вы не ариец?
- Со временем русский народ станет арийской расой.
- Свежо предание, да верится с трудом. Не говорите «гоп», пока не перепрыгнешь. Да вы то кто? Хохол? Поляк?
- Не важно! Если будешь у меня санитаром, то вернешь свои деньги с прибылью. Научишься пленных обирать. Пленные будут поступать – война не кончилась. Из лагеря будут этапом пленных отправлять в Германию, а мы будем оставаться на месте. Ну так согласен?
- Нет!
-  Ну и дурак!
- Зато не сволочь!
- Тише, мальчик, на поворотах – можешь упасть и не встать.
- Послушайте, Яновский…
- Доктор Яновский!
- Так вот, «доктор»! Называйте себя как угодно: «доктор», «профессор», «академик» ; сочиняйте какие угодно о себе легенды. Я-то вижу вас насквозь. Поймите: мне не жаль денег; мне жаль, что в Советском Союзе много нечисти, склонной к измене и предательству. Вы, «доктор», должны заботиться не только о собственном выживании, но и о выживании других товарищей по – несчастью.
- Как?
- Хорошим лечением, вниманием, добрым словом, внушающим надежду. Делиться с ослабевшими людьми продуктами, которые вам удается доставать у гражданского населения. Надо быть здравомыслящим  человеком. Вы не будете всю жизнь лагерным врачом. Всякое дело имеет начало, имеет и конец. Идет война, но она кончится и поверьте мне – победит Советский Союз! Немцам будет не до прихвостней. Наступит возмездие! Германия будет прощупана и измята, как гулящая девка!
- Гордый ты и дерзкий человек. Наживешь себе беду.
- Все что ли? Поговорили. Можно уходить?
- Уходите. – сказал Яновский и запел:

...Встретил там меня  Селецкий.
Воспитал по – соловецки!
Крепко запомнились те деньки.

                *  *  *
  Началась третья, последняя неделя лагерного карантина. После завтрака ко мне подошли два полицая, взяли меня под руки и сказали:
- Идем в барак, возьмешь свою шинель и вещмешок и отведем мы тебя и посадим в каталажку.
- За что? Почему?
- Не знаем. Понятия не имеем. Немцы приказали арестовать вас. Видимо кто-то что-то наклепал на вас. Написали донос. Вам проще догадаться.
Полицаи впустили меня в камеру, закрыли на замок за мной дверь и ушли. Камера была маленькая, с небольшим зарешеченным окном. Внутри камеры деревянный топчан, маленький стол и табурет. Я постелил шинель на топчан. Вещмешок бросил в изголовье. Лег на это более чем скромное ложе и предался своим нелегким думам. Тишина. Тягуче – нудное время, словно оно остановилось. Потом послышались звуки духового оркестра. Значит идёт обед.. Полицай принес мне баланду в немытой чаплажке . Баланды было больше 0,75 л, но посудина…..из такой даже собак не кормят. Баланду я мигом проглотил и стал расспрашивать полицая:
- Что со мной будет?
- Не знаю. Обычно в камере заключенного держат трое суток. Потом ведет допрос представитель гестапо. Потом выводят на кладбище и расстреливают. Бывают случаи, когда заключенный, не дожидаясь допроса, кончают жизнь самоубийством. Вы верующий?
- Нет.
 - Плохо. А то бы помолились, легче стало.
Полицай взял чеплашку и ушёл. А в моей голове роятся безутешные мысли. Вспомнилась вся жизнь, начиная с раннего детства и до последних моих дней. Мало прожито, мало сделано. И уже придется с жизнью расстаться.
Вечером полицай принес эрзацкофе. Первый день заключения кончился. Второй день такой же, как и первый. В обед, кроме баланды, полицай принес мне объемистый сверток.
- Что это такое?- спросил я.
- Передача от врача Яновского,- ответил полицай - хлеб с салом.
- Пожалуйста, верните это все Яновскому. Очень вас прошу. Уважьте, быть может, мою последнюю просьбу.
- Ладно. Сделаю.
 В обед, на третий день, полицай принес баланду. Потом убрал «парашу», проветрил камеру и сказал:
-  Как наступит «тихий час», к вам придет следователь гестапо. Полицай ушел. Как только смолкли звуки духового оркестра, появился гестаповец в сопровождении двух полицаев. Полицай открыл камеру. Гестаповец сказал полицаем:
- Уходите, вы мне не нужны.
- Старший полицай сказал, чтобы мы присутствовали на всякий случай.
- Никаких случаев. Уходите.
Полицаи ушли. Гестаповец  вошел в камеру. Это был приятной внешности мужчина лет 35, в приличном гражданском костюме.
- О! Я думал - буду дело иметь с матёрым гадом, а тут - всего-навсего юный гадёныш.
Гестаповец безукоризненно говорил по-русски.
- Я не из породы пресмыкающихся. Я - гражданин своего государства.
- Вот вам за государственную принадлежность! – сказал гестаповец, размахнулся и влепил мне пощёчину.
Было не так больно, как досадно и обидно.
- Комсомольцем был?
- Был.
- Политбеседы в своем санвзводе проводил?
- Проводил.
- Почему вы это делали?
- По приказу вышестоящего командира. Приказы подчиненными не обсуждаются, а выполняются.
Гестаповец развернулся и с обеих рук нанес мне в лицо два удара.
- Это вам за комсомол и за политбеседы.
На несколько мгновений гестаповец задумался и потом спросил:
- Смерти боишься?
- Смерть - она неизбежна. Кто родился - тот и умрет. В моем возрасте превратиться в безымянный могильный холмик - большое несчастье.
- Сколько вам лет?
- 19 лет и 6 месяцев.
- Как думаешь, чем закончится ваше заключение?
- Всё зависит от вас.
- Балбесы – полицаи, наверно, внушали, что отсюда живыми не выходят. Я считаю, вы - человек молодой, здоровый, не слабонервный, не глупый. Такие люди пригодятся для Рейха, как рабсила, но если вы будете выступать против нас, немцев, будете уничтожены. Кстати, почему вы плохо воспитывали своих подчинённых? Ваш санитар Овчеренко подал на вас донос.
- Да нет. Ко всем относился ровно. И какое поощрение будет Овчеренко?
- Никакое. Мы используем таких типов, а в душе презираем их. Всё. Вы свободны.
           Я молча вышел из камеры и направился в барак на своё место на нарах. Полицаи с каким-то недоуменным почтением вглядывались в меня и даже первые говорили: -  «Здрасте».
Встретился я лицом к лицу с врачом Яновским:
- Слушай, друг, - сказал Яновский – зря грешишь на меня, не виноват я. Ни единым словом не клепал на тебя. Мне было обидно, когда ты отказался от моей передачки.
- Знаю. Ошибся. Прошу извинить меня. Следователь сказал, что донос на меня написал мой бывший санитар Овчеренко. Это был тихий неприметный человек, в два раза старше меня.
- В тихом омуте черти водятся. Поручу ребятам проучить подлеца.
- Не стоит.
- Стоит. Ну ладно. Заходи, если что…
Лагерный карантин кончился. Всех пленных «старожилов» и прибывших с «холодной горы», построили на площади, перетасовали, как колоду игральных карт. Отобрали определенную команду и отправили в лагерь г. Кировоград.
Я попал в эту команду. Потом пошел по этапу: г.Ровно, Польша - г.Кельце, г. Варшава, Германия –шталаг-цейп «Б», г.Киль, Норвегия - г.Лилигамер, Заполярный круг - г.Нарвик, Байсфиорд. «…И носило меня, как осенний листок!»
 
                *  *  *
Когда я вернулся на Родину, особые отделы НКВД, МРБ взялись меня обрабатывать, «фильтровать», словно я не человек, а сосуд с мусорной жидкостью. Мое пребывание во множестве лагерей ставят мне в укор, будто я за какие-то заслуги перед немцами, удостоился турне по Европе. Эх, вы, « господа-товарищи», крысы тыловые, ничего не смыслите вы в судьбах человеческих, сознание у вас на низком уровне. В каждом лагере три недели карантина. За это время становишься истощенным, как мартовский кот. Скелет и кожа, словно дубленная. Рацион 300 грамм хлеба с 15% древесных опилок. Бурда эрзац-кофе, в расчет не берется. Когда на работе, то какую-нибудь еду получишь от гражданского населения или что-нибудь украдешь. На карантине никакой добавки. Среди пленных бытовала поговорка: «Кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет».
 Попадали люди в плен и на Афганской и на Чеченской войнах. Война без плена не бывает.

Заканчивая свой рассказ, хочу пожелать всем людям, чтобы воля судьбы никогда никого не привела к таким испытаниям, что довелось познать мне и моим товарищам по несчастью.
;
Александра ЧЕРНЫШЁВА

Родилась в 1942 году в д.Ягодное Оренбургской области Новосергиевского района. Детство и юность прошли в деревне. Печаталась в местной прессе, коллективных сборниках. Выпустила свои сборники:  «Не покорюсь   тебе, судьба», «Ещё не вечер», «Хлебное поле». 

ОТЕЦ

Телеграмму принесли рано утром, я еще не успела уйти на работу. Короткий текст, «приезжай срочно, папанька безнадежен», полоснул ножом по сердцу, в глазах потемнело.
Дальше было все, как в тумане: оформление отпуска, покупка билета, лихорадочные сборы. Потом вагонная  сутолока, разговоры – все проходило мимо сознания. Впереди были целые сутки пути, длинные, тревожные сутки. Лежа на узкой вагонной полке лицом к перегородке, я беззвучно плакала и молилась: «Господи, помоги! Только бы успеть, только бы успеть!»
Ночью, в короткие минуты забытья, меня мучили кошмары. Очнувшись, не могла понять, то ли сон это был, то ли явь.
На рассвете поезд, наконец, прибыл на нашу маленькую станцию. Здесь меня уже ожидал наш дальний родственник Иван. По его виду я сразу понял, что опоздала и вопрос, который хотела задать, так и замер на губах. Только и могла хрипло выдавить – «когда?»
- Перед моим отъездом на станцию, - ответил Иван. Помолчав, воскликнул с горечью: - Как он тебя ждал! Все спрашивал: - Шура не приехала?
На улице гуляла метель. Колючий снег сек лицо, холод пробирал до костей. Я заплакала. Слезы застывали на щеках ледяной коркой, сердце сжималось от боли.
Иван довел меня до грузовика, усадил в кабину, где было чуть теплее, чем на улице.
Когда выехали в степь, метель разыгралась не на шутку. В хорошую погоду до нашей деревни всего-то полчаса езды, а в такую метель нельзя было даже загадывать, когда мы туда доберемся.
Дорогу заметало снегом на глазах. Приходилось только удивляться, как Иван ее находит. Впрочем, я мало смотрела на дорогу. Все мои мысли были там, рядом с отцом. Силилась и не могла представить его мертвым, а я с ним не успела даже попрощаться.
Задумавшись, не видела, как  машина врезалась в высокий намет и я чуть не выбила лбом переднее стекло. Колеса беспомощно вращались вхолостую. Пришлось вылезать в метельную круговерть, доставать лопаты. Серенький рассвет едва-едва пробивался сквозь снежную муть.
Долго расчищали дорогу. От напряжения взмокла и заныла спина, руки окоченели, наконец, тронулись. Зажав под мышками озябшие руки и втиснувшись в спинку сиденья, я смотрела на заснеженную дорогу, а мыслями унеслась далеко-далеко…
;
Глава 1.ПОЕЗДКА В СЕЛО ЯГОДНОЕ

Раннее утро. Солнышко только-только показало  край из-за холмов. Я сижу на ступеньке крыльца, жмурюсь на солнышко. Мне всего пять лет. На мне белое платье в крупный красный горошек. Я жду. Отец с вечера сказал, что поедет в Ягодное к кузнецу. Мне так хочется, чтобы он взял меня с собой. Вот и сижу спозаранку.
На крыльцо выходит бабушка  и бранит меня за то, что я  надела новое платье.
- Ишь, нарядилась, - говорит она, - и куда это ты собралась с утра пораньше?
Я молчу, потому что бабушке лучше не перечить, а то можно и хворостины испробовать.
 В это время к крыльцу подкатывает отец в легком тарантасе. На нем шевиотовые брюки с напуском на хромовые, блестящие сапоги, коричневая вельветовая ;толстовка» с множеством карманов и, расшитая петухами, косоворотка. Отец что-то вынес из избы, уложил в тарантас. Я кручусь рядом. Как-будто  угадав мое желание, отец подхватывает меня сильными руками, сажает в тарантас на охапку сена, прикрытую рядном. Руки у отца большие, мозолистые, но такие теплые и ласковые. Я совершенно счастлива. Лошадь тронулась, я помахала бабушке рукой.
- Вот окаянная девчонка, а я-то думаю, что она тут сидела, дожидалась, - кричит бабушка вслед, но её слова скоро теряются в громком стуке колес.
Мы едем по проселочной дороге среди полей и лугов. Пыль легким облачком клубится за нами. Отец одной рукой правит, а другой бережно прижимает меня к себе. Я чувствую нафталинный запах его праздничной «толстовки» и неистребимый дух машинного масла от его рук.
Отец вполголоса напевает свою любимую песню:

Устелю свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету..

Убаюканная песней, я засыпаю, уютно свернувшись калачиком под его рукой. И просыпаюсь только тогда, когда тарантас остановился у кузни. Из неё вышли двое мужчин в кожаных фартуках и с веселыми улыбками пошли навстречу отцу.
- Здорово, Василич! Каким ветром к нам? – посмотрели на меня удивленно. – А это чья ж такая девчушка? Уж не в Тельмане ли прихватил у немцев по пути? Больно на них смахивает, - смеются. Отец тоже весело смеётся вместе с ними.
Потом отец достал из тарантаса какую-то железяку, показал кузнецам. Они заговорили о чем-то непонятном для меня и двое направились в кузню, а отец за ними. Только перед этим привязал лошадь к столбу, а меня ссадил с тарантаса. Лошади бросил сена.
- Ты, дочка, поиграй пока здесь, я скоро. И ушел.
Я с любопытством стала глазеть по сторонам.
Деревня Ягодное показалась мне большой – пребольшой. Домов было так много, улице не было видно ни конца, ни края. С нашей маленькой деревушкой и не сравнить. Почти рядом с кузней большой пруд. В нем плавали гуси и утки. Берег весь зарос какими-то желтыми цветочками. Я рвала цветы, бегала босиком по траве, пыталась поймать бабочку. Такая красивая бабочка! Вся красная, а по красному полю черные пятнышки.
Из кузницы слышался звонкий перестук молотков. Я с любопытством заглянула в дверь. Сначала мне стало страшно. В углу пылал огонь. Из огня клещами выдергивали раскаленные до красна железки и начинали по ним бить молотками. Потом бросали эти железки в воду, раздавалось шипение, и над водой поднимался густой пар. Отец, сняв свою праздничную «Вельветку» и расшитую косоворотку, тоже был в фартуке и помогал кузнецам. При виде отца мой страх прошел.
Кузнецы закончили работу. Отец благодарил их за помощь.
Потом мы сидели за деревянным столом и ели зеленый лук, яйца, черный хлеб и запивали все молоком.
- Ну, дочка, устала наверно? – спросил отец. – Сейчас поедем домой.
Я отрицательно замотала головой. Больше всего я боялась, что отец никогда не будет меня брать с собой, если я сознаюсь, что устала.
Напоив лошадь, отец погрузил свою железку в тарантас, посадил меня и стал прощаться с кузнецами.
- Будет какая нужда, - сказал один из них, - всегда тебе поможем, Василич. Не сумлевайся.
И мы поехали.  Уже в трех километрах от нашей деревушки, мы проезжали Тельман, или как мы еще называли это поселение – Сузаново. Большое село, больше Ягодного. И жили в нём одни немцы. Ни одной русской семьи в нем не было. У калиток стояли немки, спрятав руки под передники, и внимательно смотрели на нас.
Отец, как бы разговаривая сам с собой, сказал:
- Эх, умеют же жить люди! Всё у них есть. Вот бы нам так.
Тогда я совсем не понимала, что он этим  хотел сказать.
К дому мы уже подъезжали на закате солнца. Я совсем сморилась. На крыльце стояли бабушка и мама. Бабушка взяла меня на руки и понесла в дом. Сквозь дрему я слышала её ворчание:
- И что за моду взял, таскать за собой всюду девчонку, эк, как она сморилась.
А с улицы доносился разговор и мамин смех.

Глава 2. СУСЛИКИ

После войны в деревнях было голодно. Ни хлеба, ни до хлеба. Я и старшая сестра бродили по холмам и собирали кашку, зерна её были очень похожи на пшено. Из этих семян бабушка  варила нам кашу с молоком. А с весны до осени у нас на столе и мясо появлялось – мясо сусликов.
Ходили мы их выливать с братом. Он старше меня на семь лет. Я лила воду в нору, а брат, как только суслик показывался из норы, ловил его. Потом обдирал с них шкурки и мама в большом ведерном  чугуне зажаривала их в русской печи. Нежное, сладкое мясо, чуть пахнущее травой. Бабушка плевалась, глядя как мы уминаем  этих сусликов, мама посмеивалась, но тоже ела с нами.. а вот отцовскую реакцию никто не мог предвидеть. Наш отец работал трактористом. Дни и ночи в поле, зимой на центральной усадьбе ремонтировал трактора. Так что дома мы его очень редко видели.
Мама рассказывала, когда шла война, отец рвался на фронт. В районе как раз  военкомат проводил очередную мобилизацию – не хватало танкистов. А, как известно, что трактор, что танк, в управлении ими разница небольшая. Отец решил показать лучший результат, чтобы его призвали на фронт. Показать-то он показал себя лучшим, да выводы сделали другие.
- Ну Иван Васильевич, - сказал военком, - вижу, что ты тракторист отменный, именно поэтому на тебя надежда, справишься с пахотой, посевом и уборкой. Оставляем тебя на трудовом фронте.
Вот так и получилось, что ни в войну, ни после войны мы отца почти не видели.
          В один из дней, для нас совсем оказавшимся печальным, мы с братом столько наловили сусликов, что можно было еще соседей накормить. Мама затопила печь и на всю ночь поставила в неё чугун с сусликами.
- Пусть хорошо утомятся, - сказала она.
И мы уже предвкушали, как завтра утром мать вынет чугун из печи, и как мы все наедимся мяса. Так, да не совсем и так получилось.
Чугун мать вынула из печи, поставила на лавку, открыла крышку, и из него пошел такой вкусный запах жареного мяса. А тут, вот он на пороге, отец.
- Мать! – крикнул он. – Никак у нас мясо появилось? Откуда?
Мать спроста и сказала:
- Суслики это, Ванюшка с Шурой наловили, а я зажарила. Вкусно!
Мне никогда не забыть, что сделалось с отцом. Он вылетел на улицу и его стало тошнить. Просто наизнанку выворачивало. Мы, дети, испуганные забились по углам, а мать причитала над отцом:
- Отец, да что с тобой? Господи, не отравился ли ты чем?
Ей еще было невдомек, что виной всему суслики.
Немного отдышавшись, отец молчком зашел в избу, взял тряпкой чугун, вынес его на улицу, отворачиваясь от него как можно дальше, и со всего маху зашвырнул его в овраг.
- Чтоб я этой падали в доме не видел больше! – кричал он. – И не смейте чугун назад принести!
Бабушка и тут подсуетилась:
- Говорила я им, говорила, так не слушались, окаянные. Видано ли, такую пакость в рот брать?! Тьфу! Лучше с голоду умереть!
Больше мы сусликов домой не приносили. От греха подальше. Наловим, нажарим на костре, наедимся до отвала, а домой ни, ни.
Меня отец своим поступком очень удивил. Вырос в деревне, откуда такая, несвойственная деревенским жителям, брезгливость? Такая разборчивость? Ну, ладно еще бабушка, она знавала лучшие времена, но отец…?
Потом, уже позже, когда я подросла, мне открылись еще многие его причуды: он не ел ничего консервированного, если это не было приготовлено дома.  Не разрешал покупать или брать в совхозной кладовой мясо – «дохлятка», говорил он. За всю жизнь не съел куска колбасы.
 А эти суслики мне запомнились надолго. Так и вижу, как в овраг летит чугун, зажаренные суслики и отца с искаженным от гнева лицом.

Глава 3.ПЕРЕЕЗДЫ

На моей памяти мы переезжали из одного селения в другое дважды, не считая чуть было не состоявшегося переезда аж в самую Америку. Как рассказывала мать, это случилось в 1939 году.
Немцам из Сузанова разрешили выехать, по желанию, в Германию или Америку.
И тронулось Сузаново. Вот тогда-то и получил отец предложение от одной немецкой семьи уехать с ними в Америку. Обещали золотые горы. Мол, там такому хозяину, как отец, будет где развернуться. И отец было совсем согласился. Когда он обнародовал свое желание уехать в Америку родным, в семье поднялся вой. Бабушка швырялась ухватами и кочергой, мама плакала навзрыд и обзывала отца дураком. Пока между ними шла борьба, кто кого «победит», вышел немцам запрет на выезд. Успели уехать те, кто всё бросил и отправился налегке. А кто хотел пристроить всё нажитое добро и получить за это деньги, с отъездом затянули и потом так и остались на месте. Но треть населения Сузаново лишилось. Вопрос отъезда нашей семьи в Америку сам собой отпал.
         Так и прожили мы в нашей деревушке без названия до 1948 года. А по осени отцу предложили перебраться на центральную усадьбу, где ремонтировались зимой трактора, а лучше отца этого делать никто не мог. Недаром он за свой каторжный труд в годы войны, за свои золотые руки получил медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».
Бабушка с нами ехать наотрез отказалась. Да и за хозяйством – корова, пяток овец, куры – нужно было присмотреть. С собой всё это не повезешь, потому что некуда было везти.
Переехали с небольшим домашним скарбом. Поселили нас в бараке. Одна комната, огромная, пустая, только в углу были свалены дрова и уголь для топки. Другая комнатка маленькая. В ней помещалась только родительская кровать и деревянные полати, где все дети спали вповалку. Жить было голодно, даже молока не было, корова –то осталась на старом месте.
Пожили мы так до весны и отец наш затосковал. Вечерами  слышно было, как он жаловался матери:
- Не по мне эта жизнь. В мастерской гарь, с железной дороги гарь, даже дома от угля гарь. Давай, мать, уедем отсюда, да вот хоть в Кувай. Там директором совхоза наш друг, если что – поможет.
- Смотри, отец, - вздыхала мать, - тебе виднее. Скажешь ехать – поедем.
И такие разговоры продолжались нескончаемо, длинными зимними вечерами. А в начале марта отец пришел домой веселый, улыбающийся.
- Всё, мать, едем, - радостно сообщил он. – Собирай манатки, через неделю будет трактор с санями в Кувай, на нем и поедем.
Мать разохалась: - А как же дети, ведь учатся?
- Ничего, мать, там тоже школа есть, будут учиться.
Конец марта. На дворе уже сильно подтаивало, грачи прилетели. Вот в эту пору и отправились мы всей семьей в деревню Кувай на широких санях, прицепленных к трактору.
Мама уложила нас всех на перину, потом укрыла несколькими ватными одеялами до самых глаз. Иначе было не доехать. Одежонка-то у всех худая, на первом бы километре окоченели. Маму отец закутал в огромный зипун, а сам в куцей телогрейке, частенько спрыгивал с саней и бежал рядом с ними, чтобы согреться. Двадцать километров – путь для тихоходного трактора не близкий. Ехали больше трёх часов. Солнышко слепило глаза. Снег в степи лежал ещё нетронутый, только поверху отливал глянцевитой коркой. Как не покрикивала на нас мать, мы все же выползали из вороха одеял почти до половины и с жадностью глядели по сторонам. На белом снегу далеко видно. Вот рыжая лиса пробежала вдалеке, вот заяц выскочил из сугроба, а у стогов соломы, оставшихся в поле с осени, копошится темная масса. Оказывается, перепела. Их видимо невидимо.
Въехали на горку. Самая высокая точка на дороге. После неё будем только спускаться вниз. Трактор остановился и мы , как горох, посыпались с саней, размяться. Отец с наслаждением вдыхал свежий, чуть влажный воздух. Глаза у него молодо блестели. От открывшегося перед нами простора дух захватывало. Далеко внизу, между холмов, как в раковине, виднелась деревня. Из труб поднимались дымки. Всё дышало покоем.
Отец весело заговорил с матерью:
- Ну, мать, видишь, какой здесь простор?! Душа радуется! Вот построим себе дом, ещё как жить-то будем, хорошо!
Но мама почему-то не разделяла его восторга.
-Пока еще построим. А до этого, где жить будем?
- Ничего, найдется нам какой-никакой угол. Не пропадем!
И столько было уверенности в его голосе, что не поверить ему было невозможно.

Глава 4.ДОМ  У  ДОРОГИ

Исполнил отец свою мечту. Построил дом. После работы до полуночи трудился на стройке. До кровавых мозолей, до голодных обмороков. Мать не отставала в работе от отца. Вывели глинобитные стены, сделали перекрытие. Бабушка приходила к нам на несколько дней, выложить печь и голландку.
Поставил отец плетневый сарай, обмазали его глиной: можно было перегнать живность в новое жилище.
Перешли мы в новый дом глубокой  осенью. Полы земляные, мебели никакой, кроме родительской кровати, глинобитные стены еще не высохли и в холодное время углы запотевали, по ним сочилась вода, а зимой промерзали. Топлива не было. Топили соломой. Она пыхнет и всё. Пока топишь - тепло, как перестанешь подбрасывать в ненасытную топку, так сразу же всё остывает.
Мы, дети, спали на полу, засыпанном ворохом соломы, укрывшись всем, что только можно найти в доме.
Кое-как перезимовали. На другой год полегче стало. Кизяку на топку заготовили, на растопку заготовили сушняка, который собирали по берегам речки.
За лето стены просохли. Крышу вывели, покрыли соломой, настелили деревянные полы. Совсем хорошо стало.
Наш дом стоял особняком, на пустыре, у самой дороги. И с первой же зимы, как мы в нем стали жить, сделался своеобразной «гостиницей» для проезжих. В те пятидесятые годы, зимой обычно, передвигались из деревни в деревню на тракторах с прицепленными широкими санями. Зачастую за день и не доезжали до места. В лютые морозы или метель, к нам нередко стучали в окно, просили пустить  обогреться, а то и переночевать. У отца ни для кого отказа не было. Каждого он привечал с неизменной открытостью и радушным гостеприимством.
Наша семья сама жила голодно, (шутка сказать – пятеро детей), а все же делилась с проезжими последней черствой лепешкой, последней миской пустых щей.
Мама, бывало, заворчит, мол, самим есть нечего, но так, чтобы отец не слышал. Ворчать ворчала, а сама меж тем доставала из печи чугунок с варевом, налаживала самовар, бросала на пол охапки соломы для постели. Обогретые люди тоже в долгу не оставались. После их отъезда мать  в сенях находила то замерзшую буханку хлеба, то с пригоршню муки или крупы, а иногда даже такую редкость по тем временам – несколько кусочков комкового сахара. Его потом отец колол ножом на тоненькие пластинки и раздавал нам – детям. А мы, положив эти кусочки в рот, наслаждались необычным для нас вкусом.
Добрая молва о «доме на дороге» быстро обежала все окрестные села. Уже наступили другие времена. Тихоходный транспорт уступил место машинам, заснеженные дороги регулярно чистились бульдозерами, а у нашего дома всё равно нередко останавливались, не для того, чтобы погреться или переночевать, а просто передать от кого-то привет, записку или немудреный гостинец.
По себе знаю, где бы я не была, в пределах своего района, стоило назвать свою фамилию и мне был обеспечен самый радушный прием.
Благодарных знакомых у отца повсюду было великое множество. Мне с отцом доводилось много ездить и тогда, когда я была маленькой, и потом, когда стала взрослой. Мы с ним побывали в соседних селах, в казахских аулах, на базарах и на мельницах, и везде его, а вместе  с ним и меня, принимали как дорогого гостя.

Глава 5.ХОЗЯЙСКАЯ  ЖИЛКА

Отец был отличным хозяином. В хлеву, во дворе всегда было вычищено и выметено. Любая вещь имела своё место. В деревне ни в одном дворе нельзя было найти лучше его вил, лопат, топоров, кос и пил. А какие он плел корзины! Зимой мы выпрашивали у него одну корзину, чтобы сделать ледянку. Да чтоб самая большая была. Он сам брался изготовить для нас ледянку. Обмазывал дно коровьим пометом, а потом несколько дней  заливал его водой, наращивая  лед слой за слоем. Ледянка получилась гладкая, выпуклая. Мы в нее набивались по 3-4 человека и катались с горы. Такую скорость набирала, аж дух захватывало.
На беду нашего совхоза управляющие у нас долго не задерживались. Поработают год-другой и исчезают.
Был, правда, один. Его уважали в селе. И он к людям относился по-человечески. Давал рабочим роздых в праздники, а людям что? Отгуляли и с хорошим настроением опять за работу. Так сняли его. Районное руководство прознало, что управляющий устроил празднество на Пасху для своих рабочих. В те времена религиозные праздники потихоньку справляли всяк в своем семействе, а тут – всенародное гуляние. Обвинили в религиозных настроениях, что недопустимо для коммуниста, и не  стало человека.
Потом пошла такая чехарда! Один «лучше» другого.
Одного до сих пор не могу вспоминать без смеха. Приехал к нам с семье весной, к началу сева. А уехал под осень, еще страда не закончилась. Сам всегда ходил в белом костюме. День-деньской просиживал в конторе, отдавая распоряжения направо и налево. Ни в поле, ни на фермах никто его не видел. Как можно? В белом-то костюме!
Жена его вся в крепдешине-шифоне и двое пацанов в чистеньких матросках, в сандалиях, выйдут, бывало, из дома и гуляют по деревне туда-сюда. Это когда сухо. Если дождь идет – дома сидят.
Вся деревня над ними потешалась.
- Вот так управляющий! – говорили некоторые. - Не знает, как хлеб растет и из какого места у коровы молоко течет!
- Наверное, в городе в больших чинах ходил, - говорили другие, - да, видно, проштрафился, так и прислали на нашу голову.
Отец, любивший во всем порядок, не терпел в других нерадивости.
- От такого бестолкового руководства, - говорил он, -  и люди работают через пень-колоду. А иногда, в разговоре с матерью, его прорывало:
- Эх, хозявы, растуды их…! Всё загубили!
Однажды он мне сказал:
- Знаешь, дочка, предложили мне сейчас жить единолично, я бы согласился. На своей земельке я бы такой урожай вырастил, о-го-го! Земелица-то, она ласку любит, уход. А без этого и родить ничего не будет, вот так-то.
Нас, детей, отец тоже приучал к прилежности во всякой работе, особенно меня. Не раз говорил:
- Почему ты, дочка, пацаном не родилась? Всякую мужицкую работу знаешь, любая в руках спорится.
Только много лет спустя я могла понять затаенное желание  отца быть единоличником, навроде  теперешних современных фермеров. Его желание отдать всю свою любовь земле-кормилице.
Имея два класса образования, он обладал житейской мудростью, знанием людей.
Выражая своё недовольство методами хозяйствования в родной деревне, он подсознательно искал другие ее формы. И, невольно, обращался к тем годам, когда они с матерью жили единолично до общей коллективизации. И как хорошо было им жить в те времена.

Глава 6.СВИНАЯ  ШКУРА

Не знаю, было ли это Правительственным Указом или самодеятельностью местного руководства, а только в пятидесятые годы прошлого века всем жителям деревни предписывалось сдирать с забитых свиней шкуры и сдавать их особому уполномоченному, закрепленному за деревней.
Помню такой случай. Нашу свинью Хрюшку отец зарезал по первому морозу. Вся семья за лето наголодалась без мяса, и мы ждали этого момента с нетерпением.
Особенно мы, дети. Предвкушали, как опаленную, вымытую свинью, положат на длинный стол для разделки, а мы будем по очереди отгрызать по кусочку, вкусно пахнущие дымком, хвостик и уши. Для нас это было любимым лакомством.
В тот день зарезанную свинью опалили, вымыли горячей водой и начисто выскребли. Потом укрыли ее чистой соломой, по верху отец бросил старый зипун и велел нам садиться на свинью верхом.
- Да попрыгайте на ней хорошенько. Это, чтобы сало от мяса  отстало и шкурочка была мягкая.
Сидим мы так, прыгаем, хохочем, весело нам. А отец тем временем убирал остатки костра.
В этот момент и нагрянул к нам уполномоченный по сбору свиных шкур. То ли ему кто донёс, что мы свинью опаливаем, то ли сам на запах пришел, а только с ходу набросился на отца.
- Ты что же это делаешь, Иван Васильевич? Тебе  распоряжение властей не указ? В тюрьму захотел? -  орал он на отца, брызгая слюнями.
Мы перепугались. Сидели тихо, не зная, что нам делать.
Отец весь лицом потемнел, на скулах взбугрились желваки, глаза недобро сверкнули.
- Тебе шкура нужна? Да? – отец рывком распахнул телогрейку. – Так сдери её с меня! Слышишь?! Сдери! Мало моей, вот с моих пятерых детей сдери! Ну, что стоишь?! Давай! Начинай!
С каждым словом голос его нарастал, пока не перешел на крик. Отец в упор смотрел на уполномоченного. Не знаю, что тот увидел в глазах отца, однако он молча круто развернулся и, широко шагая, пошел прочь.
Отец с искаженным лицом смотрел ему вслед и я первый раз увидела, как он плачет. Слезы скатывались по его впалым щекам, по морщинистой шее за воротник рубашки. Кадык с усилием ходил вверх-вниз, как будто он силился что-то проглотить и не мог.
Вспомнив о нас, отец обернулся и, пытаясь скрыть свое состояние, нарочито грубовато скомандовал:
- А ну, быстро за санками! Повезем Хрюшку домой!
До самого вечера отец оставался хмурым и неразговорчивым. Не слышно было его обычных шуточек-прибауточек. От этого и у нас всех настроение было нерадостное, хотя мы полакомились и хвостиком и ушами.
К тому времени, как пришла пора ложиться спать, мы, дети, забрались, кто на печь, кто на полати. А отец с матерью, прикрутив фитиль лампы, сидели в полумраке за столом и шепотом о чём-то разговаривали. Слов разобрать было невозможно, я только видела их встревоженные и озабоченные лица.
Судя по тому, что у отца не было никаких неприятностей после разговора с уполномоченным, тот, по всей видимости, не доложил в верха о его «проступке».
А мы всю зиму ели сало с тонкой, мягкой, вкусной шкурочкой.

Глава 7.ПРО   ЛЮБОВЬ

О любви отца к матери мы были наслышаны с детства. Отец собирался жениться, невеста его была из соседней деревни. Он пришел к материному отчиму, заказать хороший сундук для невестиного приданого. Вот здесь он и увидел мать. Она только-только приехала их Бухары, где жила в семье одного инженера в няньках. Увидел  он мать и, как сам говорил потом – «Погиб». Невеста сразу выскочила у него из головы. Он каждый вечер, под видом заказчика сундука, являлся к ним в дом и просиживал там допоздна. Отвадил от маминого дома всех женихов. Дрался с ними насмерть. Ходил до тех пор, пока все в доме не поняли истинную причину его посещений. Как рассказывала мама, она на него поначалу и внимания не обращала. Как же – она такая красавица, а отец в молодости не блестал красотой. И все же своим упорством он добился своего. Мать вышла за него замуж, а сундук, который отец заказывал, пригодился для материного приданого. Этот сундук и сейчас еще цел. Говорят, что бывшая отцова невеста была вне себя от гнева и проклинала его всяческими словами. Всю жизнь, на наших глазах, отец пылинки сдувал с матери.
А мама (гордая полячка, как её называли в деревне), помыкала им, как хотела. Частенько в раздражении кричала на него:
- У, черт страшный! И как только я за тебя замуж пошла?! Где мои глаза были?!
Отец в ответ только добродушно посмеивался:
- Я, мать, не красивый, но симпатичный.
А когда она уже совсем допечет какими-нибудь придирками, молча одевался и, бросив с порога – «Глупая ты, мать, женщина» - выходил во двор и долго не возвращался.
В такие моменты мне было жаль его до слёз. Я матери назло начинала дерзить, за что получала увесистые затрещины.
Нас, детей, он тоже очень любил, мы это чувствовали. Он никогда не повышал на нас голоса, никогда  при нас не произнес бранного слова. Правда, брату, он старше всех нас был, иногда доставалась от отца трепка. Но он сам нарывался на это своим поведением. Хотя, если судить по нынешним временам, проказы брата были сущими пустяками. Сейчас бы таких детей считали ангелами.
Слово отца было для нас законом. Мы готовы были сделать все, чтобы заслужить его похвалу. И жалел он нас очень. Бывало, когда уже все мы были взрослыми и жили в разных местах, соберемся все дома, кто в отпуск, кто на каникулы, мать тут же находила нам сотню дел – мазка, побелка, стирка и многое другое. Отец же старался нас от этого оградить.
- Сделаем мы всё с матерью потихоньку сами, - говорил он. – Отдыхайте, ешьте вдоволь, а то вон, как вы отощали в своих городах.
Еще у отца была любовь к лошадям. Почти всю жизнь, проработав на тракторе, он, незадолго до пенсии, стал конюхом. Пропадал на конюшне от темна до темна. Ухаживал за лошадьми, как за малыми детьми. Если кто-то брал лошадь, а потом возвращал её со сбитой холкой или другими повреждениями, он аж лицом темнел. Впредь этот нерадивый человек мог даже не мечтать получить лошадь, если в конюшне был отец. Никакие приказы и уговоры в таких случаях на него не действовали.
Мать рассказывала, что когда они с отцом жили единолично, а это продолжалось всего два года, у них были самые лучшие кони. Отец на состязаниях всегда побеждал и завоевывал первый приз.
На масленицу запрягал коней в  выездные, расписные сани, украшал гривы лентами, усаживал маму, как королеву, и с гиканьем, свистом, на бешеной скорости пролетал всю деревню из конца в конец. «Королеву свою катает Ванька-то! Ишь, носится как угорелый!» - завистливо судачили женщины.
Ещё у отца была страстная любовь к музыке. Сам он виртуозно играл на балалайке. Такие коленца на ней выводил, что никто на месте усидеть не мог. Частушек знал несметное количество. До сих пор жалею, что не записывала их в своё время.
А сама балалайка так и мелькал в его руках – то за спиной, то через колено, то вокруг руки. А как пускался в пляс, тут уж ему равных не было.
Любовь к музыке передалась всем детям. Брат играет на гармошке, на баяне. И все мы очень любим петь. Бывало приедем к родителям в деревню, вечерком сядем на завалинку, брат играет, а мы, девчата, поём. Нас в деревне так и называли «Квартет сестер Осиповых». На всю деревню наши песни разносились, и собирали в наш двор всех соседей.

Глава 8. ИЗБА – ЧИТАЛЬНЯ

Считай, до начала шестидесятых голов в нашей деревне мало кто выписывал газеты. Наша семья, хоть и полунищая, всегда подписывалась на газету «Сельская жизнь». Вот и стекались к нам по вечерам со всех концов мужики, новости узнать.. обычно это происходило в зимнее время, летом – некогда было ходить на посиделки. Народу, бывало, набивалось столько, что и на полу места не хватало. Отец надевал очки, садился за стол ближе к лампе, и начиналось чтение.
Отец складывал слова по слогам, читал медленно, но это никого не смущало. Пока газета не прочитывалась от корки до корки, никто не уходил. Поэтому засиживались до полуночи. Когда всё уже было прочитано, начинали обсуждать меж собой услышанные новости. Потом постепенно переходили к своим житейским делам. И разговорам не было ни конца, ни края. Мы, дети, как обычно, были тут же. Кто на печи, кто на полатях. Свесим головы и тоже слушаем. Мать в горнице за закрытой дверью не то спит, не то не спит.
Когда уже совсем засидятся мужики, она выходила из горницы и начинала ворчать:
- Накурили, хоть топор вешай. Шли бы домой, поди жинки заждались. И ты, отец, тоже хорош – меры не знаешь. Вон и дети через вас не спят.
Мужики начинали хвататься за шапки и торопливо уходить.
В кухне, на стене, висел отрывной календарь. Отец не разрешал никому к нему прикасаться. Каждое утро, перед тем, как сесть завтракать, он отрывал листок и говорил матери:
- Давай, мать, я тебе прострочу, о чем тут пишут.
И видно было, что им обоим доставляет удовольствие, одному – читать, другому – слушать. Нам всем было смешно это видеть и в то же время мы умилялись этой каждодневно повторяющейся сценой.
Когда наступала пора забивать гусей, тут уж отец, чтобы скрасить нашу тяжелую работу по общипыванию их, читал нам сказки. Сидим мы этак вокруг корыта, у каждой на коленях гусь. Щиплем мы перья и бросаем в корыто, а отец читает и читает.
Один раз читал нам сказку про Ивана-дурака, который взвалил дверь на спину и понёс в лес.
Нам это показалось таким смешным, что мы от хохота пороняли гусей в корыто, пух и перья взметнулись к самому потолку и разлетелись по всей кухне., ох, и разгневалась наша мама. Досталось не только нам, но и отцу. Отец быстренько юркнул в горницу и лег спать, а мы дощипывали гусей и собирали со всей кухни перья, всё еще давясь от смеха, но уже не решаясь открыто смеяться.

Глава 9.БЕДА

Шел 1972 год. Я приехала домой в отпуск. При встрече с родителями меня поразил вид отца. Похудевший, с осунувшимся лицом, он выглядел больным.
- Папанька! – воскликнула я. – Здоровы ли вы !?
И он, никогда ни на что не жаловавшийся, как бы плохо ему не было, вдруг сказал:
- Что-то, дочка, у меня бок болит и болит. Мать растирками натирает, а не помогает.
- У врача были? – спросила я.
- Нет, не был. Фельдшер наш смотрел меня, сказал, что наверное застудил бок.
- Завтра поедем в районную больницу. Пусть там посмотрят.
- Может не надо, дочка, глядишь, так пройдет.
- Нет, надо, - настаивала я.
Утренним автобусом мы уехали в район. Отца водили долго из кабинета в кабинет, я с беспокойством ждала результата обследования.
Наконец, растерянный отец подошел ко мне, протянул бумажку. Это было направление в областную больницу, к нему были приложены результаты  рентгена, анализов всяких.
Скрывая тревогу, я бодро сказала:
- Вот и хорошо. Завтра поедем. А сейчас домой, надо кое-что собрать из вещей.
На обратном пути отец все сокрушался:
- Как же я поеду в больницу? Еще дрова не заготовлены на зиму, кизяк в сарай переносить надо, копешка сена еще из Щётова не перевезена. Куда ж я поеду? Столько дел еще.
- Ничего, папанька, не беспокойтесь, - сказала я, - сделаем всё сами, скоро Валюська с мужем приедут, тоже помогут.
А отец всё мрачнел и мрачнел.
На другой день я отвезла его в областную больницу. Младшая сестра Зоя заканчивала в городе институт, и я наказала ей каждый день навещать отца.
Через неделю приехала сестра Валюшка, я оставила её на хозяйстве, потому что мать, после отъезда отца, совсем расхворалась, а сама поехала в больницу.
Прежде чем увидеться с отцом, я поговорила с врачом. То, что он мне сказал, ударило, как обухом по голове. У отца рак легкого, нужна срочная операция. Врач сказал еще, что говорил отцу о необходимости операции, но он не соглашается. Может, говорит, вы на него повлияете. Без операции жить ему не больше трех месяцев.
Сдерживая слезы, я пошла к отцу. Он обрадовался моему приезду. Все расспрашивал о матери, как она там. Я заговорила об операции. Сначала он и слушать не хотел. Но потом вроде согласился. Распрощавшись с отцом, я нашла врача и сказала ему, что отец согласился на операцию.
- Вот и хорошо, - обрадовался врач, - будем готовить его на завтра.
Я вернулась домой с тем, чтобы на следующий день к вечеру снова поехать в Оренбург, узнать результаты операции и побыть с отцом столько, сколько будет нужно.
Каково же было наше удивление, когда утром в избу вошел отец.
Он весело притопнул ногой и бесшабашно воскликнул:
- А вот и я!
Мы все просто онемели.
- Папанька! – не своим голосом крикнула я. – вам же сегодня операцию должны делать!
- А я сбежал, - беспечным голосом ответил отец. – Ну её, операцию эту. Не хочу, чтобы меня резали. И не уговаривайте, я туда не вернусь.
- Отец, отец, - заплакала мать, - что же ты так?
Отец обнял мать, погладил по голове.
- Не плачь, мать, как же я мог остаться там, когда все дети сюда собрались. Хотел всех увидеть.
Как мы его не уговаривали, он наотрез отказался ехать в больницу.
Закончились наши отпуска и мы все разъехались, с тяжелым сердцем оставляя родителей одних.

Глава 10.ПОСЛЕДНЕЕ   СВИДАНИЕ

Вернувшись в Москву, я не находила себе места. Работала, ела, пила, спала, а мыслями постоянно была там, рядом с родителями.
В конце концов, я не выдержала. Всеми правдами и неправдами добилась отпуска без содержания на целый месяц и в начале октября поехала домой, к родителям.
Отец и мать, никак не ожидавшие моего приезда, очень обрадовались. Отец так и засветился весь лицом. Он еще больше похудел и пожелтел. Острая жалость кольнула меня в сердце. Я привезла отцу теплое нательное белье, с начесом. Он сидел на диване, поглаживая мой подарок рукой, взгляд его был отрешенный.
- Зачем ты, дочка, тратилась? Мне оно уже не пригодится, - тихо произнес он.
Чтобы не расплакаться у него на глазах, я под каким-то предлогом вышла на кухню.
На другой день он предложил мне съездить в лес за дровами. Мать было воспротивилась, но я чувствовала, что эта поездка только предлог. В дровах не было необходимости. Скорее всего отец чувствовал, что жить  ему осталось немного и хотел побыть на природе, которую он очень любил. Стоял, на редкость, теплый, солнечный октябрь, в лесу было тихо, прозрачно. Под ногами шуршали опавшие листья, пахло грибами. Всё здесь дышало покоем и умиротворением.
Отец стоял на опушке, подставив лицо ласковому солнцу, счастливо улыбался.
- Хорошо-то как, дочка! Дух здесь вольный, дышать легко!
Я видела, что он очень устал от долгой езды в тряском рыдване, и предложила ему отдохнуть. Соорудила ложе из пожухлой травы и пары телогреек. Отец не стал возражать, прилег и через минуту уснул.
Я смотрела на его, вполовину усохшее, во сне по-детски беспомощное, тело и у меня перехватывало дыхание от любви и бесконечной нежности к нему. Боясь разрыдаться в голос, я поспешила в лес и там дала волю слезам. Горько было сознавать своё бессилие против смертельной болезни, которая грозила лишить меня самого дорогого в жизни, одного из моих родителей.
Стараясь не шуметь, я набрала валежник, уложила его в рыдванку до самого верха, увязала веревкой, привела коня, которого отпустили пастись.
Отец всё еще спал. Лицо у него разгладилось, во сне он чему-то улыбался. Я осторожно присела рядом. Когда солнце перевалило на закат, потянуло прохладным ветерком я, боясь, как бы отец не простудился, стала тихонько его будить.
- Папанька, проснитесь, домой пора.
Он открыл глаза, недоумевающее огляделся вокруг, как будто забыл, где находится. Увидел рыдванку, полную дров, смутился и с виноватым видом воскликнул:
- Сколько же я проспал, дочка?! Ох-хо-хо, что ж ты меня не разбудила раньше?! И как ты одна управилась?!
- Это дело нехитрое, - рассмеялась я в ответ. – Вы же сами меня всему научили.
Запрягли коня и отправились домой. Отец возвращался совершенно счастливый и довольный. Он даже пытался что-то запеть, но закашлялся и замолк. На щеках проступил легкий румянец.
Глядя на него, у меня, вдруг, зародилась безумная надежда на то, что он поправится.
К нашему возвращению мать напекла его любимых блинной и отец с аппетитом, чего уже давно не было, съел несколько штук.
Месяц пролетел незаметно. Я почти каждый день сопровождала отца на прогулках. Он хотел побывать везде – на конюшне, где подолгу оглаживал лошадей и разговаривал с ними; на берегу речки, где у нас был маленький огородик; на Солянском роднике, где пил воду и приговаривал: «Ох и вкусна водичка!»
После прогулок сразу ложился и засыпал тяжелым, беспокойным сном.
В конце октября я уезжала. Мать и отец провожали меня. Села в автобус, глянула в окно – мать плакала, а отец стоял, опустив голову, и что-то чертил палочкой на песке. Таким я его и запомнила. Еще долго, пока автобус не перевалил через гору, я видела на автобусной остановке крошечные фигурки родителей. Наверное, и они провожали глазами автобус, пока он не скрылся. Через неделю, по приезде в Москву, я получила телеграмму.
            *   *   *
…Машина, вдруг, резко остановилась, прервав нить моих воспоминаний. Мы приехали. Уже совсем рассвело, и метель немного утихла. На негнущихся ногах вошла в калитку, желая как можно скорее увидеть отца и одновременно страшась этой минуты.
В избе от людей было не протолкнуться. Увидев меня, все расступились. Отца еще не переложили в гроб, он лежал на диване, как будто спал. Маленький, усохший, не похожий на себя. Только скрещенные на груди руки, руки вечного труженика, остались прежними. Под пергаментом восковой кожи разбегались ручьями набухшие жилы. Я припала сухими губами к этим рукам. Слез почему-то не было. Только боль, жгучая боль разлилась по всему телу, невыносимая тоска клещами сжала сердце. Хотелось кричать, кричать и кричать от безысходного горя.
;
Андрей   ЩЕРБАТОВ
            
Родился  в 1959 году на ст. Донгуз Оренбургской области. Вырос в Казахстане, в военном городке Эмба-5. Окончил Донецкое военное училище по профилю связи, до ноября 1989 года служил в армии. Участвовал в боевых действиях на афганской земле. В 1996 году вернулся в родные края, с 2000 года живёт в Орске.

НЕБО МИРА МОЕГО
 Души священные храмы
 Спасают нас от Зимы:
Чем дольше живут наши мамы,
Тем счастливее мы.

  Трудно отчётливо представить картины далёкого детства, особенно самой ранней его поры. Лет с двух-трёх ещё могу припомнить ряд эпизодов и видений, а вот раньше того… Как забираюсь в самую свою “древность”, то в памяти всплывает всегда одно: бесконечное серое небо надо мной и музыка голоса, льющегося словно из ниоткуда. И это невыразимое ощущение безмятежного покоя и невесомой всерастворённости, что можно сравнить, пожалуй, лишь с нирваной, как её понимают… Буквально до последнего времени всё не находился мне ответ на вопрос: известно, что в раннем детстве мы видим ещё не оттенки, но чисто цвета, потому и столь ярки наши детские зрительные впечатления,– так почему же тогда в первоначальных своих воспоминаниях не вижу я того синего-синего неба, что помнится мне уже из последующих лет?
   И вот не так давно случайно попалась мне на глаза одна научно-популярная заметка, где прочёл, что до двухнедельного возраста человеческий младенец видит мир чёрно-белым, так как глаза его ещё не настроились на привычное нам восприятие окружающего мира. Потом он начинает видеть только цвета, а с годами всё больше ему проявляются оттенки, и видимые картины мира как бы теряют свою цветовую сочность, становясь, правда, сложноцветнее, разномастнее, что ли.
    Выходит, что мне удалось “добраться” в своей памяти едва ли не до первой недели от роду, причём даже без какого-либо специального гипноза? Да, по всей логике получается так, ведь ко всему тому известно, что в первые дни своей жизни ребёнок ещё не выделяет в своём только-только формирующемся сознании объекты и фигуры из видимой ему окружающей действительности, – вот почему  в своих самых ранних воспоминаниях я не вижу лица склонившейся надо мною матери, лишь слышу пение её над собой…
Сегодня, когда мама моя осталась в жизни минувшей, её голос порою звучит во мне “из ниоткуда”, а сама она как бы растворилась повсюду. Мама и есть теперь беспредельное вечное небо мира моего.
 
СМОТРЯЩИЕ ПОД ДОЖДЁМ

        Промозглый ноябрь, перрон Орского железнодорожного вокзала. Нескончаемый холодный дождик нудно моросит, застилая округу серой пеленой. И посреди этой хмурой осенней слякоти наблюдается картина: напротив одного из вагонов поезда "Орск-Москва", ожидающего отправки,- кучка людей, похоже, родственников. В центре - тепло одетый бутуз нескольких лет отроду, но уже крепко стоящий на своих ножках. Он сосредоточенно глядит перед собой - на тощего котёнка, который, в свою очередь, не отрываясь глядит ему в глаза. Котёнок выгнулся дугой, дрожащей на тонких лапках, и хвостик его восклицательным знаком вверх торчит.
           Так они глядят друг на друга, а бабушка, наклонившись, в ухо ребёнку что-то говорит («В руки не бери… Вот у него нет мамы...») Остальные молчат. Малыш всё глядит на этот недостижимый ему феномен бездомности. Быть может, им сейчас овладело это особое чувство внутреннего уют, когда, видя чью-то безысходную неустроенность, ощущаешь при этом за собой надёжную защиту и тепло, которые у тебя никому не отнять? За тобой - жизнь, впереди - бездна, тебе не грозящая.
          Котёнок опускает хвостик из "восклицательного знака" в "тире", но глаз с малыша не сводит, и они горизонтальным двоеточием проглядывают сквозь зябкую морось бытия... Поезд скоро тронется, пора занимать места. Котёнок никуда не уедет, оставаясь один в холодной пустоте. В эти бесконечные последние секунды он, вымокший до шерстинки, не замечает никого, кроме малыша. Словно сама жизнь с изнанки в себя глядится.


ЧАСТЬ V

 


ВСЕЛЕННАЯ ДЕТСТВА
;
Светлана БАРХАТОВА

Родилась в 1961 году в с.Елань Свердловской области. Окончила школу в 1978 году. Писать начала с 12 лет. Член Союза Литераторов Оренбуржья с 1998 года. Печаталась в коллективных сборниках. Живёт и работает в Домбаровке.




ДОБРАН

         Интересно, наша кухня в последнее время превратилась в место, где постоянно происходят курьезы. Впрочем… то и раньше случалось, я просто давно не писала. А за примерами, как говорят, далеко не ходят:
    Сегодня пришла с работы, разделась, захожу в зал. Мой любимый Саня (муж) и мама Наташа (дочь) с увлечением смотрят «Рабыню Изауру». Любимый даже меня не заметил, а Наталья только глаз скосила. «Здрасте» - не сказали. Там такие страсти – на экране – их понять можно. Только вот меня почему-то не волнует эта история. Я спрашиваю у этих страдальцев:
- А где Евгений?
- Он на кухне, с другом Пашкой – отмахнулась Наталья.
         Иду на кухню, нужно же на Женю взглянуть, неделю его не видела, может что-то новое у него есть, и так неделю сплю спокойно, никакие «Изауры» из равновесия не выводят. В кухне – Женька и его друг Пашка сидят за столом, напротив друг друга. Женька ко мне спиной, а Пашка ко мне лицом. Остановилась в дверях. Женя сидит, выпрямившись, не шелохнется, смотрит на Пашку – не отрываясь. А вот Пашка (в силу своей артистичной увлеченности – меня не замечает) – такие гримасы строит, так кривится….
         Описывать – сил нет, это нужно видеть! Я полагаю – Женя что-то вроде экспертной комиссии, правда, в одном лице, но все же… Друг Пашка старается: оскалился, глаза к носу свел, по-моему, у него даже уши завернулись куда-то не туда. Затем – еще одна неприглядная рожа, и, наконец, в своем очередном перевоплощении, на мой взгляд, в Квазимодо, Пашка посмотрел на дверь и увидел меня. Покраснел до ушей. Рот, глаза, уши, нос и т.п. водворились на отведенные им природой места. Он вздохнул, опустил глазки. Женя оглянулся, увидел меня и радостно заорал:
- Пашка, давай! Пусть ба посмотрит. Она у нас – Во! Въеханная! Давай! Но Пашка почему-то буркнул:
- Че ты, Женька, она же старенькая…
- Да?
         Женька критически оглядел меня, мою все еще, видимо, ошеломленную физиономию и авторитетно заявил:
-Да, нет Пашка, она – не старенькая, она – очумелая. Давай-давай! Но Пашка не согласился на дальнейшее представление ни в какую. Чтоб не мешать детскому творчеству мне пришлось уйти. Значит – я очумелая? Ишь ты, знаток наук!
         Сегодня читаю на кухне русские народные сказки. Купила на рынке. Дорого. Зато самой ничего выдумывать не нужно, про вагончики и паровозики. Прочитала одну, другую, третью. И все они почему-то одной шаблонной (на мой взгляд) фразой заканчиваются: после всех сказочных мытарств, персонажи  «стали жить поживать и добра наживать»! У меня, кстати, выпал зуб и с дикцией не совсем благополучно, да и вообще – я что, профессиональный чтец сказок? Я к чему это сказала. А вот послушайте, что дальше… внуки меня слушали внимательно. Особенно Коська. Он даже задумчиво поковырял в носу и после очередной сказки спросил меня:
- Ба, а чё это такое – добран?
- Какой, Костя, добран?
- Ну, этот, которого все жевают?
- Как это?
- Ну, баб, даешь?!! Сама же читала: « жить поживать, добрана жевать!» вот я, и спрашиваю, это чё за еда?! Расскажи, а то все едят, да едят…
         Нет, нужно срочно зуб вставлять, хоть железный, а то ещё и не то им послышится. А может, и дикцией больше заняться стоило, а?
         Объяснила все внукам, все поняли. И стали мы дальше «жить поживать и добрана жевать», тьфу! … «добра наживать»…

ТЁМНАЯ ЛОШАДКА

         Наш Саша – ходит в первый класс! Сколько новых впечатлений, хоть каждый день пиши истории… Роман бы получился, это точно. Хохотали бы читатели, я вот тоже иногда хохочу,… нервно.
         Смотрим с Наташей в окно. Ждем Сашу. А увидели там: «Возвращение блудного сына», то ли «В ожидании расплаты», не знаю, как точнее. Саша движется по направлению нашего подъезда. Не идет – плетется, ноги переставляет еле-еле, голова опущена на грудь, портфель, вернее ранец, волочит за лямку за собой, как санки… Даже из окна видно – уши полыхают. Мама Наташа вздыхает:
- Опять двойка…
         Действительность превзошла все наши ожидания, ибо, когда Саша поднялся на второй этаж (ровно через 10 минут), мы увидели в тетради по математике «2» и «1». Причем, почему-то «1» была поставлена очень мелким почерком, а вот «2» прямо красовалась, красиво выгнув по лебяжьи шейку! Мама Наташа вразумляет свое невезучее чадо:
- Хорошие ученики, сынок, получают «4» и «5».
         Саша охотно с этим соглашается, уныло кивает…
- А ты распустился, считать не умеешь совсем, паршивец!
- Кок это не умею? А ты тогда почему меня в магазин гоняешь, и я сдачу правильно приношу?! – возмущается Саша.
- Тогда почему из 100 не можешь отнять 46?! – неумолима мамина логика.
- Так то сдача же, мам, когда деньги сдавают, надо же смотреть, чтоб не обманули, сама говорила… А тут одни какие-то циферки… - вполне разумно отвечает сын.
         Видя, что материны аргументы как-то Сашу не нацеливают правильно от 100 отнимать 46, я посадила Сашу за стол обедать. Еще как уписывает, только ложка свистит! А компот, так тот вообще любимый Сашкин продукт питания, если можно так выразиться. Решила испортить аппетит. Ишь, какой хитрый: и двойки получает, и еще добавки компота просит третий раз!
- Саша, ну как ты умудрился две двойки получить, а?!
         Саша изумленно воззрился на меня:
- Как это две?! Я же одну получил, вот…
Он вскакивает, хватает несчастную тетрадь и тычет пальцем в двойку.
-  А вторая Саша?
         И я победоносно тычу в единицу, вся из себя справедливая.
- Ба, это же один! Да и то – смотри, маленький, премаленький, он не считается вовсе! Ну, смотри – его даже не видно!
         Саша столь искренне изумлен, он так недоумевает на мою дремучую осведомленность, что я усомнилась: а вдруг, правда, в школе сейчас такие правила. Если мелко написано – «2» там, или «1», то вреде и нет их, не считается – вот и все! Да, порядки! Отстала все же от жизни. Помолчу пока, кто их знает…
         А через неделю Наташа с Сашей договорились после школы ко мне прийти. Я живу рядом со школой, где обучается внук разным наукам. Мама Наташа пришла раньше, и все поглядывает в окно, ждет Сашу. Но так как у нас есть еще занимательный Рыжик Костя, мы проглядели его возвращение. Саша с громом залетает в прихожую, шапка летит в один угол, куртка в другой, а шарф и варежки бросил под ноги. Мы переглянулись с Натальей – из-за чего это такое веселье? Ждем-с! Саша выжидательно смотрит на меня, на маму…Ожидаемого эффекта видимо не увидел. Я замерла, а в голове одно: «наверное, опять «2», маленькую получил!» Саша досадливо так спрашивает нас:
- Вы что не видите?
Мы переглянулись, молчим. С опаской обе воззрились на Сашу (и что на этот раз натворил?).
- Нет, Саша, ничего. А…что случилось?
Саша весь нетерпенье
- Ну, мама? И ты ничего не видишь?!
- Нет, Саша!
Мама близка к панике, это видно
Саша взрывается:
- Ну, как же вы не видите – у меня хо-ро-шее!!! Нас-тро-е-ни-е!!!
- Да! Ну и прекрасно, сынок, просто чудесно! – ласково пропела мама, обнимая лопоухого сынка. Я тоже вздохнула:
- Отлично, Сашенька!
А Саша, внимательно посмотрев на наши просветленные лица, вдруг заорал:
- Ура! Ура! Я еще не все вам сказал, что было… Слушайте! Я – Пашке – зуб выбил!
         Мы обе сели одновременно на диван, уставившись на этого злодея. Это надо же, он что – садист у нас вырос? Мама вымолвила, наконец-то:
- Как…же…это произошло, Саша?
- Как! Как! У Пашки зуб болтался, он даже хлеб не мог есть, не то, что семечки. А зуб дергать не шел. А его папка сказал: «сам выпадет, новый вырастет». А зуб на в какую не выпадывал. Пашка замучился, злой стал. Я ка-а-ак зафинтилил ему – у него зуб и выпал! А Пашка обрадовался, и мы помирились! Вот!
         Мы расхохотались. Потащили нашего дантиста на кухню пить чай с конфетами – силы требуется восстановить ведь!
         Но, увы! Попить чай не удалось, вернее, не совсем до конца допили, ибо залетел домой Евгений! И…ой! Даже писать страшно – он за хвост притащил дохлую, замороженную, всю черную кошку. Я, не смотря на то, что трупы видала всякие (все-таки следователь!) – тут почему-то взвизгнула и ретировалась за ближайшую дверь, кою захлопнула перед Женькой с той стороны. Но весь разговор в прихожей между Женькой и мамой Наташей слышала отлично. Мама Наташа решительно потребовала, чтоб Женя выбросил кошку в мусоропровод. Женька же с апломбом утверждал, что их воспитательница им рассказывала (на мой взгляд – жуткую историю), что ученые нашли замороженного мамонта, его оттаяли, и он ожил (я серьезно полагаю, что Женька, что-то мог перепутать). А вот мама Наташа почему-то увлеклась Женькиным рассказом, кошку оставили в покое на полу, а мама с интересом выясняла подробности:
- Женя, а потом что… с этим размороженным?
- А его по Москве, мама, водят какие-то дядьки, а сзади с мешком идут и деньги собирают за показ. Уж на «Волгу» насобирали!
Мама Наташа:
- А ты, Женя, с кошкой, что будешь делать? Тоже деньги собирать?
Но Евгений бурно возмутился:
- Да ты че, мама? Это же кот нашей тети Оли!
Он был хороший, и его сбила машина, он лежал и замерз… Я его быстро разморожу, а тетя Оля знаешь, как обрадуется!
         По-моему Женька верил в это… У меня не было больше сил терпеть. Боясь, что Наташа тоже пустится в Женькины эксперименты, я выскочила из комнаты, схватила дохлую кошку за хвост и умчалась к мусоропроводу, вышвырнула.
         А мама Наташа в это время держала Женьку, который яростно вырывался из рук, с целью спасения ценного экспоната. После этого возвратившись, я грозно рявкнула на Евгения:
- Если ты еще раз посмеешь мне в дом дохлую кошку притащить, я тебя самого заброшу в мусорку!
- Да?!! – изумился Женя.
- Да! – грозно ответствовала я.
Женька примолк, но не надолго.
- Ба, а собачку можно?
- Нет! Ничего нельзя тащить подобное
Пришлось мне подробнее уточнять – ни котов, ни собачек, ни крыс, ни-че-го!!!
- А ты, ба, у нас совсем не научная, как… темная лошадка! Вот!
- Что? – заорала я пуще прежнего. – Какая еще лошадка?
- Да!  Бабуля! Ты у нас «темная лошадка!» - кипятился Евгений.
- То еще почему?
- Ну, «темная» - это когда – «не догоняют», как ты. А «лошадка» - ты ведь сама говорила, что, как лошадь – на работе и дома!
- Ты у нас шибко грамотный, только и умеешь дохлых кошек за хвост таскать! – по-глупому заявила я, обалдев от сокрушительной Женькиной логики.
Женя вздохнул и не остался в долгу:
- Да, она была дохлая! Но я бы ее все равно оживил!!! – добавил мечтательно – Может, на мопед бы нам с Сашкой денег насобирали бы…
Больше я его не слушала. Уши завянут, ей богу. Побежала отмывать руки, а затем Наталья схватила в охапку свое научное светило и отмыла ему, что можно – руки, щеки, нос.



Лилия ЧЕРНОВА

Родилась в 1941 году в Орске. Окончила Оренбургский текстильный техникум. Работала на Орской швейной фабрике, затем в ГПТУ №1 библиотекарем, в школе №50, электрофотографом  на Орском механическом заводе. Печаталась в альманахах «Орь», «Гостиный двор», в журналах «Мурзилка», «Веселые картинки», в журнале «Дон», в коллективных сборниках «Я говорю с тобой, мой Гай», «Мы из России XX века», «Венок России Кобзарю» (издательство «Советская Россия», 1989 г.). В 2000 году издательстве «Золотая аллея» вышла книжка стихов «Верю березе белой», а в 2008 году в серии «Семейная библиотека поэзии» на средства гранта Правительства Оренбургской области вышла книжка стихов «Тихий свет».Член Союза писателей России.

ЛЯГУШКИ-ФАНТАЗЕРКИ

Две лягушки,
Две подружки,
Фантазёрки,
Говорушки,
Отдыхали
На привале
На зеленом
Одеяле.
Горевали
О болоте,
Вспоминали
Об охоте,
Удивлялись
Тишине
И мечтали
О луне:
- Вот бы
Нам туда,
Добраться
В лунной луже
Искупаться!

ПРО АЛЁШКУ

Про Алёшку говорят:
Башмаки на нём горят.
Целый день за ним хожу,
За ботинками слежу.
Но ботинки целые,
Вовсе не горелые.
Почему же говорят:
Башмаки на нём горят?

ГАЛЧОНОК

- Что случилось у галчат?
Почему они галдят
И на своего братишку
Разобижено глядят?
Что галчонок натворил?
- Червяка он проглотил!
Червяка он проглотил,
А на всех не разделил.
 
ЗИМНИЕ КАРТИНКИ

Вся заснежена землица,
И светлы прохожих лица.

Белобокие сороки
На снегу выводят строки.

Светит в небе лучик рыжий,
Малыши встают на лыжи.

Наш веселый пес Казбек
Лижет первый мягкий снег.

КУЗНЕЧИКИ-СКРИПАЧИ

Скрип-чик-чик, скрип-чик-чик,
Мы – кузнечики-скрипачи.
Наши смычки – чки – чки
Знают травы, сучки.
Слушает нас ребятня,
Гуси га-га у плетня.
Даже лягушки ква-ква,
Бросили все дела,
Ловят наше чки-чки,
Высунув язычки.

ОДУВАНЧИКИ

Мама, мама! Посмотри-ка,
Одуванчики линяют.
Золотистые головки
На белесые меняют.
А какие легкие
Новые головки!
Ветерок махнул рукой –
И унес обновки.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Уже теряют рукавички,
Меняют шапку на берет.
И по утрам собранья птичьи
Дают весне зеленый свет.

Уже веснушчатый мальчишка
Кораблик гонит по ручью.
Уже сосулькам зимним крышка
И солнце шлёт привет грачу.

ВРЕДНО ЗЛИТЬСЯ

Косит дождь
Тоскливым оком.
От него я
Боком, боком,
Добежала
До калитки
И промокла
Вся до нитки.
Дождик, дождик,
Брось коситься,
Для здоровья
Вредно злиться!

ДРУЗЬЯ

Шуршит березовый листок
О том, что рядом ручеёк.
О том, что с ним они друзья,
Что могут взять в друзья меня.
О том, что вместе веселей,
Надёжнее среди друзей.

ПРОСЬБА

Долгожданный дождик, здравствуй!
Барабань повеселей.
Похозяйничай, побарствуй
Средь засушливых степей.
Напои скорей пшеницу
И колючку, и ковыль.
Ой, как хочется землице,
Чтоб прибило ливнем пыль!
Нагулявшись на просторе,
В город тоже загляни.
Там давно от жажды стонут
Слишком солнечные дни.
Поспеши в аллеи, парки,
Прогуляйся по листве.
И раздай свои подарки –
Лужи – бойкой детворе.

ОГОРОДНЫЕ ВОРИШКИ

- Солнечный подсолнышек,
Сколько в тебе зёрнышек?
Раз-два-три-четыре-пять,
Больше мне не сосчитать.

Налетели воробьишки –
Огородные воришки.
Раз-два-три. И сосчитали –
Все, до зёрнышка, склевали.

КУДА ПРОПАЛО ЛЕТО?
(Из С. Муллабаева)

Лес под утро задремал,
А луна пропала.
Кто-то холоду нагнал –
Зябко лету стало.

Лес проснулся, зашумел:
«Где ты, лето, где ты?
Кто тебя забрать посмел?»
Не нашёл ответа.

Вздрогнул звонкий ручеёк:
«Что-то тут неладно!
Слышу с севера звонок,
Стало вдруг прохладно».

Заяц вскрикнул: «Ой, ой, ой!
Ухо отморозил!
Кто тут был? И кто такой
Холод нам подбросил?».

Лось рогатый тут как тут –
И спешит с ответом:
«С нами ветер очень крут –
Остудил нам лето.
Вместо солнышка и рос,
Осень хмурую принёс».

Я – ВЕСНА

Я – весна. Снимите шапки!
Грейте уши и макушки!

Появляйтесь, проявляйтесь
Детство, радость и веснушки!

Удивляйтесь, улыбайтесь,
Лужи, ветки, сны и строчки!
Пробуждайтесь, распускайтесь,
Долгожданные листочки!

И звените, и шумите,
Ручейки, ручьи и реки!
Раскрывайтесь, открывайтесь
Вновь, зеленые аптеки!

СОЛНЕЧНЫЕ ДЕЛА

Солнце светит, солнце жжёт,
Сил своих не бережёт.
Отдаёт тепло пригоркам,
Травам, склонам, соснам, ёлкам,
И тебе, и мне, и вам –
Слава солнечным делам!

ЛЕТНИМ ДНЁМ

Прячутся улыбки
В зонтиках укропа,
Прячутся искринки
В капельках росы,
Прячутся смешинки
В усиках гороха,
Прячется за тучку
Музыка грозы.

А у нашей внучки –
Всем на удивленье! –
На виду улыбка
И глаза хитры.
Говорит с восторгом,
Будто она видит,
Будто она слышит,
Что не можем мы.


Ей видны улыбки
В зонтиках укропа,
Ей видны искринки
В капельках росы,
Ей видны смешинки
В усиках гороха,
И слышна за тучкой
Музыка грозы.




















Вера ШВЕЙКЕРТ

Родилась в городе Орске. Окончила среднюю школу  № 54. Последние 25 лет  работает  на  Никелькомбинате /ЮУНК/ в электроцехе. Печаталась в альманахе «Орь»№3.






ГОВОРЯТ ДЕТИ

***
Андрюша размышляет;
- Шурик родился в год овцы – значит, должен быть лохматый, я – в год лошади – должен быстро бегать. А ты, мама, в год собаки – значит, должна служить!

***
- Сколько Блиновых собралось!
- Где?
- У нас в классе есть Блинов, ещё привычка есть такая, говорить «блин», и ещё, которые печём, тоже ведь, блины.
;

***
Андрей очень озабочен.
- Сейчас встану на Атлас (Земной шар) и закричу: «Взрослые! Не будьте вы такими взрослыми!!!

***
Купаясь в реке, Андрюша радуется:
- Я научился врукопашную плавать!

***
На вопрос, скоро ли Андрей выйдет из ванны, отвечает:
- Скоро, мне осталось только голову помыть и остальные запчасти.
***
Любовный треугольник.
Идёт телевизионная передача «В мире животных». На экране – свадебный ритуал баранов. Сражаются две крупные особи. Андрей интересуется, что будет, если один из них победит. Отвечаю, что овечка достанется победителю. Сын расстроился:
- Жена будет?
- Да.
- А вдруг она того любила, другого?!

***
Русский язык;
- Мам, я тут съедобное слово написал.
- Какое?
- Торт.
;
***
Братья играют в шахматы. Саша сообщает:
- А я знаю, почему конь буквой «Г» ходит – потому что он игогокает!

***
Юрик рассказывает сказку:
- И вот, волк побежал за зайцем.
- Зачем?
- Ну, как же, мясо отобрать хочет!

***
- Мама, а как я на свет появился?
- Шла я по улице, шла, в рот мне семечка залетела, я её проглотила. Стала семечка  в животике расти – ты и появился.
Однажды, прогуливаясь с мамой по улице, Юра делает замечание:
- Мама, закрой рот, а то семечка залетит, а нам уже не надо, нас и так двое. И вообще, я заметил, ты часто рот открываешь!

***
Смотрит мультфильм «Тараканище» и удивляется:
- Ой, какой маленький рот у таракана для глотания!

***
Юрику жаль тараканов, « они не виноваты, а их травят», считает мальчик. Он выпускает плакат в защиту насекомых: «СВОБОДУ ТАРАКАНАМ!»
;
***
Андрюше четыре года.
Он много знает о Володе Ульянове, любит декламировать стишки.
Вот один из них:
«Когда был Ленин маленький,
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По гулкой мостовой».
Когда-то, очень давно, по улице Станиславского, ближе к Вечному Огню, вдоль аллеи, стояли гипсовые статуи: девушка с веслом, футболист и другие изваяния.
Так вот, показывая на футболиста, Андрей с восторгом восклицает:
- Смотрите, смотрите, дедушка Ленин босой стоит!

***
Андрею семь лет.
Смотрим кинофильм: два человека приехали в гости на повозке, в которую запряжены, две лошади. Андрей строго замечает:
- Пятеро приехали, и всех кормить надо.
- Где ты видишь пятерых? Двое всего.
- Ну, как же: муж, жена, кучер, да две лошади – есть то все хотят.

***
Андрей любит, когда в доме гости, но…
- Как гости придут, всё завеселится, а как уйдут, так всё после них останется, не уберут.
Он ценит незаменимых помощников:
- И всё-таки тряпка – это нужная вещь, чудо-вещь: были крошки на столе – раз, и нету!

***
Андрей довольно серьёзный человек. На вопрос:
- Ты зачем надкусанное печенье в вазу положил?
Он обиженно изрекает:
- Не такой я человек, чтоб надкусить, и положить!

***
- Думай, Андрей, на что у тебя голова?
- Чтобы говорить, смотреть, да носом нюхать!

***
Увидев коляску, в которой находится двое малышей, Андрей удивлён:
- А я и не знал, что коляски двухствольные бывают!
***
Андрей боится за свои ушки:
- Мам, ты, потише чисть, а то плёнку проткнёшь, и показывать не будет.

***
Говорят дети с подтекстом.
Прибираясь на полке, спрашиваю:
- Кто бокалы переставил?
Андрей в ответ:
- Я. Ведь сейчас перестройка, вот я их и перестроил – а толку-то, никакого

***
- Андрей, ты не слышишь, что я тебя зову?
- Нет.
- Уши мыть надо!
- Что же, я должен сто раз одни и те же уши мыть?



МЯУ-КАТАПУЛЬТА

(размышления кота Миши после
нечаянного полёта)

        У-р-р! Опять хозяйка окно открыла! И сетку, смотри-ка, не поставила. Хо-ро-шо. Сейчас проверим, что там, за окном. Мур-р? Ничего особенного, только ветер усы ерошит.  Интересно, что с моим хвостом ветер делать будет?
       Караул! Лечу! Ох-ох! Бумц!.. Больно-то как… Что это? Как это? Из окна я вылетел, что ли? Ох, лапы не ходют. На что я тут приземлился – фу! мокро, холодно, а темень-то а темень какая!
         Зато трава знакомая, вкусная – хозяйка ею меня закормила даже: коту, мол, нужно осот есть - там витамины, болеть не будет. Всё кумушкам своим хвалится, какой она знаток.
        Лучше бы мяса больше давала – мяяа-са! Глядишь, лапы  крепче бы пружинили. А то  своими куриными головами закормила. А с них, кур, что взять – маши, не маши, курятник не перелетишь.
        Я вот травки пожую – авось поможет, а то в брюхе ломит, спасу нет. Так… Теперь отползу под балкон, спрячусь: где-то собаки лают, совсем рядом. Из окна на них, конечно, смотреть куда занятнее.
        Жаль дерева рядом нет, чтобы когти поточить – на собачьи морды подготовить.
      Что же хозяйка за мной не идёт, уже и холод пробирает? В последнее время она меня совсем замечать перестала. Ластишься к ней, ластишься: ну, погладь немножко спинку, за ушком почеши, – так нет же, всё ей некогда: «Уйди, котик, не мешай». Видишь ли, какая-то там «клава» у неё западает, буквы не те печатаются. Компьютер бездушный дороже ей кота живого – МЕНЯ. Мяу!
       Вот даже и сейчас ничего не заметила. Назло не буду  звать, пусть-пусть побеспокоится! Ведь сколько раз  ей прощал: то в коридоре за дверью меня оставит, то на балконе, то в шкафу закроет. Потом подлизывается: «Миша-Мишенька, как ты там оказался? Как это я не доглядела?» Светает…. сколько же мне тут сидеть?
     А! Наконец-то!
    - Кис-кис, Мишка, Мишка! (Слышен голос хозяйки)
 Покричи-покричи! Поищи-поищи! Меня! Мяу! А, увидела! Ну, тогда бери меня, неси домой. Я жертва, я – пострадавший. Да что ж ты мне лапы так зажала?! У меня и так всё болит, ведь гвозданулся с пятого этажа! Ща поцарапаю! Нет, не получается – лапы не вытащить, зажала, зараза. Сильная какая. Благодаря мне: с утра на зарядку поднимаю, потом на кухню веду, к холодильнику –  завтракать пора. На работу каждый раз провожаю – беги, зарабатывай! Мишке на мяско. Может, хоть теперь кормить меня лучше будет? Так бухнуться – не каждый выживет. Ладно, ставь на пол – на кухню и сам тебя доведу.
;
ЧАСТЬ VI

 

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
;
Дождимир ЛИВНЕВ

Поэтическое творчество и проблема
взаимодействия природы
и общества.
НАНОРОМАНТИКА
      В современном мире широкое распространение получили технократические идеи, в основе которых лежат рационализм, прагматизм, утилитаризм и практицизм. Это вызвано бурным развитием цивилизации в целом и развитием техники, науки и товарно-денежных отношений в частности, что способствовало росту количества городов, появлению мегаполисов, бурному развитию процесса урбанизации.
        Всё меньше людей проживает в сельской местности и всё больше в городах. Данное обстоятельство способствовало отдалению человека от природы и в конечном итоге его отчуждению от природы. В то же время человек является сам частью природы. Такое положение порождает противоречие между внутренним живым миром  человека и искусственным миром из бетона и стекла, который сотворил сам человек.
        Окруженный городскими кварталами и бытовой техникой, человек расслабился, разленился, привык к комфорту, который в свою очередь, привёл к душевному расслаблению или душевной лени, а  она в свою очередь, порождает равнодушие и формирует человека более жёстким, что делает его глаза не видящими, а уши не слышащими, развивает у человека тягу к  абстракционизму,  пренебрежение к формам, созданным природой.
В свете городского социально – эстетического кризиса, часть общества начала испытывать ностальгию по природе  и  захотела к ней вернуться. Задача наноромантики: помочь тем, кто затосковал о природе, объединить их и сформировать свою нишу в искусстве.
          Название нового направления состоит из двух основ: «нано» и «романтика». «Нано» означает микромир, минус в девятой степени.  Романтика – то, что содержит идеи и чувства, эмоционально возвышающие человека, а также обстановка и условия жизни, содействующие эмоционально – возвышенному мироощушению.
          Таким образом, наноромантика предполагает эмоционально–возвышенное мироощущение во всём,  даже в наномирах.
Соответственно для поэтики наноромантики  должно быть характерно:
1.       Видеть романтику во всём.
2.     Произведение должно основываться на квалитативном, т.е. образном мышлении.
3.     Произведение должно быть эмоционально насыщенным.
4.     Поэтизация доброго, светлого начала.
5.     Широкое применение метафоры.
6.     Одухотворение природы и культуры.
7.    Устремлённость к творческой свободе и совершенству
8.    Присутствие в произведении яркого или необычного образа
9.   Насыщенность поэтической зарисовки контрастными или взаимно дополняемыми символами.
          Поскольку  направление наноромантики находится в стадии развития, то выше перечисленные характеристики предполагаемы. Их можно обсудить, изменить, дополнить.
Главная задача нового направления – объединить авторов, которые любят романтику и разделяют идеи данной статьи и перечисленные характеристики. Объединение необходимо для того, чтобы не вариться в собственном творческом котле и найти единомышленников. Наноромантика может стать той площадкой, где можно будет совершенствовать и развивать своё творчество современным авторам.
НАНОРОМАНТИКА И ФИЛОСОФИЯ ПРИВЫЧКИ
        Субъектом поэтического творчества всегда выступает человек, именно он является творцом звуков, поэтических форм и именно он наполняет эти формы содержанием. Поэтому поэтический объект всегда будет таким, каким сделает его человек. Но каков современный человек?
Современная техногенная цивилизация оказала и оказывает достаточно значительное влияние на человека. Она отдалила и продолжает отдалять его от природы. Современный человек – это человек комфорта. Плата за комфорт – конформизм, который ведёт к духовному рабству, потере свободы духа. Но ещё Н.А. Бердяев указывал на то, что истинная свобода, это и есть свобода духа. Философ писал: «Обрести подлинную свободу значит войти в духовный мир».
         Человек, отчуждённый от природы не может приобрести духовную свободу, а, следовательно, и не может быть по настоящему свободным. Современная цивилизация задаёт определённый ритм жизни, вырабатывает определённые правила и множит стандарты, что заставляет человека вырабатывать и закреплять определённые модели поведения или привычки. Привычки начинают управлять человеком. Он сначала сопротивляется, начинает делить привычки на плохие и хорошие, а потом опускает руки и плывёт по течению. Так комфортней.
         В действительности деление привычек на плохие и хорошие – великая иллюзия, созданная техногенной цивилизацией. Не существует хороших и плохих привычек. Привычки, которые считаются хорошими, на самом деле таковыми не являются. Все привычки имеют отрицательное значение, ибо ограничивают свободу человека ежедневно и постоянно. Чем больше у человека привычек, тем меньше у него свободы. Зададимся вопросом. Что такое привычка?
         Привычка – это отношение кого либо, к чему либо возведённое в догму, отношение доведенное до автоматизма, который становится нормой жизни. В техногенной цивилизации автоматизм удобен. Экономится время, а время – деньги. Парадокс ситуации заключается в том, что чем больше человек пытается экономить время, тем больше ему этого времени не хватает, так как рациональное сознание подсказывает ему, что денег всегда мало. В результате человек бегает по кругу, становится рабом вещей и карьерного роста, его мозг затуманенный иллюзией комфортности постепенно меняет истинные ценности на мнимые, где истинные ценности – это духовные ценности, а мнимые ценности – материальные. Они конечно нужны - материальные ценности, но когда они становятся главными, то начинают формироваться ложные цели, теряется истинный смысл жизни и только в конце пути урбанизированный человек понимает, что шел не туда, но понимание это приходит уже слишком поздно. Рабское состояние духа не позволило осмыслить ему это вовремя.
Такое состояние духовного рабства переносится и на современное искусство. Человек начинает подражать машинам, роботам. Брэйк - данс, техно –поп, абстракционизм, культуризм, реанимированный декаданс, абсурдизм – есть элементы такого подражания, когда человек пытается одушевить технику, облагородить её. По меньшей мере, это странно. Нельзя сделать неживую материю живой. Литературный герой Пигмалион однажды пытался осуществить это и чем всё закончилось? Вкрапливая в себя металл через пирсинговую моду, человек забыл об этом.
        Чтобы вырваться из духовного рабства конформизма, в которое он попал человек, должен избавиться от привычек, пытаться очеловечивать не мёртвое, но живое. Человек должен вернуться к природе, ибо он часть её. Человек должен перестать быть рафинированным, он должен стать настоящим. Только такой человек способен любить и понимать природу. Человек же рафинированный, будет относиться к природе как потребитель, что грозит истощением природных ресурсов, сокращением видов флоры и фауны.
Ещё В.И. Вернадский указывал на то, что воздействие человека на природу должно быть дозированным, регулируемое человеческим благоразумием. Человек должен соединиться с природой, стать её разумом, превратить биосферу в ноосферу, только тогда возможно разрешение противоречий между природой и обществом, только тогда возможно сохранения человечества как вида.
Задача нанороманитки – помочь человеку вернуться к природе, вспомнить о том, что он сам, часть природы, а не того техногенного мира который создал сам. Поэзия наноромантики должна находить красоту живого в любой мелочи бытия. Образы должны яркими, выразительными, не стандартными, заставляющими человека вспомнить, что всё, что он создаёт взято в конечном итоге из кладовой природы. Современному искусству не хватает катарсиса. Меж тем, выдающийся русский мыслитель и писатель Б.А. Грифцов писал: «Поэтому действие искусства воспринимается нами как очистительное. Катартическая цель служит оправданием и самому художнику, когда он считает себя обязанным запечатлеть и сообщить другим свои чувства».
Духовное очищение поможет человеку разбить цепи привычки, вернуть себе свободу духа, а значит почувствовать себя свободным. Свобода вознесёт человека к состоянию творчества пропитанного гуманизмом и бережным отношением к природе и самому себе.
Наноромантика должна научить человека не только слушать природу, любоваться ей, но и любить её, а для этого поэтические тексты необходимо наполнять философским, а не историческим смыслом. Уже Аристотель указывает на то что: «…поэзия философичнее и серьёзнее истории: поэзия говорит более об общем, история – о единичном» .
Философское осмысление природы поможет наноромантике правильно выстраивать процесс одухотворения природы, наделять её человеческими образами, переживаниями, эмоциональными состояниями и это позволит не забывать человеку, что природу как и его сотворил Бог.
 
Юрий СЕРОВ

О СТАТУСЕ ЛИТЕРАТОРА В СОВРЕМЕННОМ
МИРЕ

Дорогие друзья!
        Сегодня мы говорим с вами о статусе литератора в современном мире. Кто он, этот загадочный литератор? Какую роль он играет в нынешнее время? Что представляет из себя? Давайте попытаемся разобраться.
         На дворе 21 век, век компьютерных технологий и технических открытий. С момента появления российского Интернета прошло всего-навсего пятнадцать лет, однако сейчас его популярность растёт не по дням, а по часам, и практически каждый из нас, имея дома компьютер, ведёт живой журнал или пишет что-то в своём блоге. Интернет в последние годы из скромненького озера вырос в бездонный океан, в котором плавают сотни тысяч людей, возомнивших себя писателями. Человек, щёлкающий пальцами по клавиатуре и пытающийся донести до других мысли ещё не является творцом, однако он не понимает этого и вопреки всему публикует произведение на каком-нибудь сайте. Так делают десятки, сотни, тысячи; некоторые просто регистрируют пустую страничку, в результате чего возникает нездоровая конкуренция. Чтобы отыскать талантливого автора, чьи труды действительно стоит прочитать, нужно продираться, оставляя позади много ненужного, тратя время и драгоценные нервы. Сетевая публикация слишком легка, - она не требует ни тяжких трудов, ни оценки критиков, ни мнения экспертов, ни утверждения главного редактора. Щёлкнул кнопочкой – и ты уже автор, ты уже можешь считать себя знатоком жанра. Всё гениальное просто, а в итоге получается, что в этом океане не так и много больших рыб, да и рыбы эти водятся слишком глубоко и поймать их порой просто невозможно. Эта тенденция остро наблюдается в жанре фантастики. Фантастика нынче в России сверх популярна, и каждый читатель видит своим долгом написать рассказ, подражая любимому писателю. Количество фантастики, написанное за последние годы, превысило допустимые границы в несколько раз, но так и не перешло в качество. Много – ещё не значит хорошо.
Однако есть во всём этом и плюсы. Интернет, несмотря на засорённость, продолжает оставаться самым мощным, доступным и развивающимся источником информации. Ни телевидение, ни радио, ни газеты никогда больше не заменят его.
      Ещё одна проблема, зародившаяся в современной России – это снижение литературного уровня. После распада Советского Союза и закрытия ряда журналов, на главную роль вышли маркетинговые издательства, заполонившие рынок дешёвыми детективами и ужастиками, переведёнными на скорую руку. Люди, читающие подобное чтиво, позабыли о классике, позабыли о настоящих книгах, а сейчас, когда время безрассудно потеряно, это кажется нормальным и адекватным. Читатель, поглощающий серию из двенадцати-тринадцати романов и восторгающийся новым бестселлером с картонными персонажами, никогда не подойдёт к стенду, на котором будут лежать Пушкин, Гоголь или Толстой. Он выберет разрекламированную чушь.
Вывод прост: читая слабые книги, мы опускаем литературный уровень на низкую планку, а так как планка низка, можно особо и не стараться: штамповать бездумные псевдо - шедевры может каждый, однако стоит помнить о поговорке: «Деньги заканчиваются, а позор остаётся». Этого и придерживаются многие нынешние писатели, гоняющиеся за славой: они пишут обыденно, боясь перейти выше. Написать шедевр легко – нужно всего лишь вложить в него несколько лет тяжких трудов и усилий, но как это сделать, когда издательство требует новую книгу через каждые три месяца. О каком шедевре может идти речь, если писателя загоняют в определённые временные границы, нарушить которые он не имеет права. Для издательства литература – бизнес, а в бизнесе законы суровые. Либо ты с ними, либо за бортом. Поэтому мы и получаем то, что имеем: слабые романы, уставшие писатели, недовольные читатели. Всё взаимосвязано, а выход найти не так просто. На это потребуется не один десяток лет.
        Ещё что хочется сказать о новой литературе, литературой как таковой назвать вообще трудно. Богатые жёны рублёвских магнатов, дочки богатых отцов и российские бизнесмены, словно заболев, засели за компьютеры и занялись литературой, за бешеные деньги издавая свои книги в издательствах. В накладе не остаётся никто: ни наши звёзды, тратящие миллионы на рекламу, ни владельцы издательских домов, радостно потирающие руки в предвкушении прибыли. Такие книги популярны, но они не идут России на пользу. Русские забывают о своих истоках, считая, что особняк, миллион долларов и навороченная тачка – это и есть атрибуты настоящей жизни. А остальным, не имеющим обеспеченных родственников, остаётся лишь завидовать купленному чужому успеху и продолжать писать в стол, надеясь, что когда-нибудь, спустя несколько лет они тоже попадут под политику издательства и их роман напечатают. Обидно, но литература на самом деле стала обычным банальным бизнесом. Также большой недостаток – отсутствие издательств в областных городах. Все крупные издательства расположены либо в Москве, либо в Санкт-Петербурге, что позволяет им диктовать свои условия и играть в свою игру. На мой взгляд, крупное издательство необходимо в каждой области, - это позволит писателям из глубинки быстрее выйти из тени. Пробиваться в столицу всегда тяжело, многие бросают писательство только из-за того, что не находят отдачи, безжалостно удаляют рассказы и повести, а мы теряем интересных и самобытных авторов и снова с хмурыми лицами бродим вдоль полок книжного магазина, надеясь отыскать что-нибудь стоящее. Получается редко.
Вот так худо-бедно и составляется портрет современного литератора. Это зависимый автор, и зависит он от всего: немногие нынешние писатели с именем позволяют себе писать когда хочется и что хочется. Мы сами создали странные правила, и сами играем по этим странным правилам. Спасает только Интернет, но и он не является выходом из сложившегося положения. Нужно менять стереотипы в себе, нужно менять подход к писательству. И может тогда мы увидим хотя бы слабое движение вперёд. Пока же вся российская литература топчется на месте.
        В советское время писатели и прозаики творили под жёстким гнетом цензуры, но, тем не менее, умудрялись выдавать сильные нравственные книги о человеческой личности, пусть немного наигранные и прославляющие партию, однако это были именно книги, а не жалкая графомания, которую мы по большей части наблюдаем в современной России. Но это в первую очередь касается именно количества, в плане качества у нас ещё имеются литераторы с большой буквы, которые с каждым днём теряются среди разрекламированных брендов.
Также можно отметить недостойное внимание со стороны власти. Давным-давно перестали выдаваться гранты на развитие творческих проектов, а всё, что мы имеем сейчас, в основном исходит от частных лиц. Если в Москве, Петербурге и других городах-миллионерах создаётся видимость, что молодыми интересуются, то в областных всё держится на деньгах спонсоров. На мой взгляд, вкладывать инвестиции в молодёжь выгодно, ибо новые мысли и неожиданный подход к делу помогут вернуть интерес к русской литературе, причём к литературе не массовой и популярной, а к литературе серьёзной и глубокой. Откроются новые имена, зародятся новые проекты. Та же ситуация наблюдается и в СМИ. Ни газеты, ни телевидение не оказывают должной помощи прозаикам и поэтам, предпочитая стихам и рассказам статьи о моде и автомобилях. Президент Путин на встрече с литераторами на предложение о создании всероссийского общества талантов ответил, что это возможно, но это должен быть взаимный процесс, с качественной продукцией. О какой качественной продукции может идти речь, если традиции русской культуры уходят в небытие, уступая дорогу нововведениям Запада. Сейчас уже некогда думать о взаимности, надо спасать хотя бы то, что имеется, иначе через несколько десятилетий мы потеряем наш язык, наш фольклор, страницы книг станут пестреть зарубежными словечками и фразами, а исконно русские проблемы никого не будут интересовать. Всё, что утеряно после распада СССР, нужно восстанавливать.
         Подводя итог, хочется поблагодарить пишущих людей: прозаиков, поэтов, критиков и многих других за то, что в такое тяжёлое для современной литературы время ещё находятся люди, которым не безразлична судьба нашей великой литературы. Пока есть такие люди, русская литература не прекратит своего существования.






;
СОДЕРЖАНИЕ

Город в рабочей спецовке     3стр.
Часть 1. Страницы истории
Пётр Рычков «Топография Оренбургская».    6стр.
Олег Пименов «На берегах уральских». 14стр.
Часть П. «Здесь памяти моей просторно…»
Сергей Атанов. По следам жизни писателя
В.П. Правдухина.                30стр.
Валериан Правдухин. Таналык 52стр.
Инна Старикова. Жизнь между мечтой
и вечностью 60стр.
Михаил Чибиркин. Подведение итогов          69стр.
Александр Фурсов.Шапка 83стр.
Часть III. Стихи
Юрий Безус 100стр.               
Татьяна Белозёрова 113стр.
Елена Валявина 117стр.
Любовь Городскова 120стр.
Екатерина Козырева 128стр.
Вера Колесникова 134стр.
Галина Колиниченко 137стр.
Валерий Коменда 141стр
Нина Новикова 146стр.
Алексей Романенко 150стр.
Елена Сурина 155стр.
Виктор Тимонин 162стр.
Валентин Филатов 170стр.
Ирина Хисамутдинова 177стр.
Аль Хоон 181стр.
Виктор Чубирин 188стр.
Олег Яковлев 195стр.
;
Часть IV. Проза
Екатерина Абатова. 210стр.
Сергей Васильченко 220стр.
Иван Быков 231стр.
Андрей Вашурин 238стр.
Наталья Гричух 244стр.
Ирина Задорожная 252стр.
Александр Иванов 257стр.
Сергей Кузьмин 273стр.
Александр Муленко 278стр.
Валентина Овчинникова 302стр.
Юлия Рущак 310стр.
Юрий Серов 318стр.
Дмитрий Студеникин 334стр.
Александра Чернышёва                350стр..
Андрей Щербатов 378стр.

Часть V. Вселенная детства
Светлана Бархатова 382стр.
Лилия Чернова 390стр.
Вера Швейкерт 398стр.
Часть V1. Литературоведение.
Дождимир Ливнев 406стр.
Юрий Серов 412стр.




;





 
Литературно-художественный альманах,
«Орь» №4

Сдано в набор .10.04.2010г.

Подписано в печать .7.05.2010г.
Формат А-5. Гарнитура таймс.
Кол-во экз. – 100шт.
Печатный салон «ГИД»


Издание осуществлено на средства 
Орской городской
общественной организации
литераторов  «Сонет»






               
;