Встать ранним утром – где-то до пяти. Послушать, как волна шуршит о камень. На свет привычно поморгать глазами. Полюбоваться спящими детьми. Нырнуть в июль звенящий островной, надеть костюм – смешной и полосатый, и, море осенив собой распятым, боднуть макушку лета головой.
Исчезнуть с Капри. Углубиться в лес, набитый по причинное снегами - и шаркая застывшими ногами, изображать придворный политес. Стоять – и молча слушать тишину, рвать лёгкие простуженные споро, бычкуя за одной ещё одну из новенькой картонки Беломора, которая по линиям руки легко скользнула – словно ниоткуда – и где-то звонко лопалась посуда, и чей-то смех… трамвайные звонки... И даже песня чья-то донеслась – про инструмент, не точеный давненько, и вечность, проскочив ещё ступеньку, прищурила нахальный рыжий глаз.
Застыть навек, в рефлексию уйдя – стать монументом местного пошиба, не ожидая чмока и спасиба очередного вечного вождя. А где-то там бушует Петербург, Дворцовая засвечена огнями, и набирают скорость те цунами, которых опасался демиург. А ты стоишь – пень пнём. Не видя пень, который соком сладким истекает, где веточкой призывно помавает из декаданса вышедшая тень.
Не уходи. Останься в этом дне. В пальто нелепом, шляпе и усищах. Не уходи туда, где голенищем кривым скрипит чужое реноме. Останься – ну, хотя бы до пяти, с недоприкрытым девичьим позором – и с этим непонятным Беломором… Но как же крепок, чёрт его ети!