1
Белым-бело – объект врос в гору мела.
Пусть не для всех, но алым кругом в масть режим.
Иной притух, сквозь тряпки зря замшело,
как дух борьбы другой вливает в штанги жим.
Жизнь “дашь на дашь” оправдана на деле,
а кто гнёт пальцы, параллельно гнёт хребет.
Разны до войн, но общностью в апреле
сердца, как ядра в ствол страстей на грез лафет.
2
Пространство вжато в провлочную вязь,
а души падших заплетёны в клетку,
перекрещая праведных и мразь,
перетирая жизнь и ставя метку
на взгляд, судьбу, лицо и даже мозг.
И кто кого сожрёт! Тюрьма тебя иль,
тюрьму сглотнув, ты станешь груб и жёстк,
сменив свой жанр на бессюжетный пасквиль.
3
Багровый свет кроваво смажет буквы –
читать в ночи непросто, как молиться днем.
Мне подозрительно при обращеньи “зём”
и потому черчу я равнодушья круг; вы,
возможно, скажете, что я по жизни замкнут
и сторонюсь товарищей в беде одной,
что одинаковый примеривают к нам кнут.
Пусть так, но я не одинаков, я иной.
4
Отлив бетон в масштабе серых лет,
я всё хотел бы выписать, что здесь есть,
но проще описать, чего здесь нет;
здесь веры нет, а жизнь мнут в призму-ересь:
изолгано и вытоптано так
всё то, что в людях век мораль растила,
что каждый (абсолютно точно) – враг,
и каждое лицо, бесспорно, – рыло.
5
Душой, как чифир крепкой, непроглядной
в жесть тела влита смесь из страха и греха;
ран прошлых – галлюциногенный яд – гной,
как соус заправляют с нею под меха
наросшей одичалости с годами
на маленькой грудной бас бочке, бьющей ритм,
разбавленный неспетыми стихами,
расписанный на боли алгоритм.
6
Приняв на грудь сто грамм придонных тин
в том изобильи, в коем гадость к бедам
процентно параллельна, в карантин
неадекватных миру спущен; следом:
довеском прошлого, растравленная злость,
утроенная бдительным контролем,
и мысль, что я здесь лишний гость –
незваный, белой глины, голем.
7
Годами грызть налет барачной пыли
на, костью заостренных бивнями, локтях;
как жили через край, вот так же пили
заваренную кашу на чужих мощах,
и хитрость с топором граблями вышла,
набившими на лбах оскомины штрихом –
не в нашу пользу развернулось дышло,
не в “нашу” и не в “пользу” сказка о плохом.
8
Свободы праздной выпестует вкус
этап замены внутренней свободой;
Сократов овод – ссыльно-русский гнус –
напомнит сердцу солью в рану, содой
в кислотность злобы, об иных благах,
иной заботе об иных желаньях;
откроет правду все-таки в ногах
а истину не в яме, а в скитаньях.
9
Есть шанс на мир взглянуть сквозь безнадежность
и риск зависнуть в ней на безвозвратный срок,
мечты перекипев, придя в негодность,
уже не окрылят, и даже грозный рок
обмякнет и, звеня, осядет в прошлом
изорванностью струн, бессмысленностью петь
о том, как надо жить по правде: пошлым
назвав, что пошло, плетью называя плеть.
10
Возней вечерней в свете желтых ламп
вскишит народ барачные коробки,
уют храня от острых звездных лап,
от сует мира, от бездумья пробки,
от ощущенья нужности родне,
от произвола бешенства без грани,
от унижений, что всегда при дне,
от пустоты в наполненном стакане.
11
Бывает днем, но чаще в вечер пряный,
в узор решетки тисну красный сруб с крестом –
убогий храм, брёвн трещинами рваный.
Но жил цветник за ним, как за небес щитом.
Цветы на вид по кладбищам знакомы,
но как ни бился я названий их узнать,
не преуспел, и даже тот, кто с Божьим домом
сажал их рядом, не сумел ответ мне дать.
12
Кто от тоски, сходя с ума, хирел,
кто фанатично страх за церковь прятал;
в воде, на коже, на зубах проклятый мел
чернь душ с улыбок снегом тайно сватал;
кто по каптеркам славил лесть и жир,
а я читал потертый томик Блока.
Кто мнил дно высью, тухлой тиной жил,
но я знал: жизнь и свет ждут после срока.
сентябрь-октябрь 2009