(Начало этой лав стори - в миниатюрах "Павлин", "Денис- солнечный день" и "Экзамены". Страницы Иоанны 17-19). Приятного чтения!
* * *
Дома она будет упиваться драгоценным своим страданием, пока Павлин к ним не заявится как ни в чем не бывало.
- Котлетами угостишь?
Немыслимое его оперение брошено на стул, снег на воротнике рыжей куртки быстро темнеет, набухает бисеринками влаги.
- ЗдОрово метет. Ну что, без "хвостов"? А у нас - видала бардак? Этот твой Маврушин...
Будто не было ни долгих дней молчания, ни метнувшегося прочь взгляда, ни роковой девицы, ни ее руки на плече. Он улыбается.
Денис - солнечный день.
Яна жарит на кухне котлеты. Первые в жизни.
Мама и соседка ещё на работе, проконсультироваться не у кого.
Яна - первооткрывательница. Заново, в муках изобретает котлеты.
Время остановилось.
Кухня напоминает лабораторию алхимика, где Яна экспериментирует с составляющими - куском окаменевшего в авоське за окном мяса, такой же окаменевшей булкой, которая никак не желает размокать, и свирепой луковицей, которую Яна додумывается зачем-то тереть на тёрке.
Пропахшая чесноком и луком, перемазанная мукой, зарёванная и полуослепшая, штук десять превратив в пюре, Яна, наконец, создаст три румяных, сочных, аппетитно благоухающих шедевра, достойных уст Дениса Градова.
Шедевры, разумеется, пересолены.
Яна бухает на стол сковородку и вытирает фартуком руки.
В зеркале гардероба отражается растерзанная котлетной битвой Яна и нахальный гость, к ногам которого она приносит добычу.
На неё ноль внимания, развалился в кресле, погружён в чтение.
Он добрался до её джиннов!
В руках у Павлина пухлая серая папка. Папка рассечена пополам, мелкоисписанный листок падает на кипу других уже прочитанных.
Лицом вниз, плашмя, как убитый.
Её джинны!.. Так, наверное, чувствовал себя Кащей, глядя, как хрустит в пальцах Ивана-царевича яйцо с кащеевой душой.
Их глаза в зеркале встречаются. Заорать, вырвать папку... Одно его неосторожное слово, движение...
Павлин улыбается как ни в чём не бывало, потягивается. Будто так и надо - хватать без спросу чужие рукописи да ещё улыбаться, будто так и надо.
- Зачитался, - Денис захлопывает папку. - Особенно со слепым здорово... Когда он воздушные шары покупает. И с тёткой в парикмахерской, и вообще...
И вообще я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна.
Такие светлые прозрачные глаза - взгляд Яны разбивается об их прозрачность, как птица о стекло.
Ну и шуточки.
Она сбита с толку и даже забывает про папку.
Бестактный, чудовищный поступок Павлина и это его дурацкое признание на фоне поглощения котлет и болтовни про какую-то французскую певичку, приезжающую в Москву с гастролями, не только не отталкивает её, но как бы расцвечивает Павлина новыми, ещё более ядовитыми и притягивающими красками.
Чем ядовитей, тем притягательней.
Яна в полном смятении, и сознаёт это. А тут ещё котлеты пересолены, и Павлин подумает Бог знает что.
И сама она, внезапно онемевшая и отупевшая, никогда не слыхавшая про эту певичку, и в старом халате в муке, не имеет сил встать.
А на кухне давно кипит чайник.
Поворачивается ключ в замке - это пришла мама. Они не виделись две недели.
Мама врывается в комнату, замёрзшая, стремительная, пахнущая снегом, как сама метель, и плевать ей на Павлина.
Холодные губы и руки обжигают раскалённые щёки Яны.
- Ма, да ладно тебе... Ну сдала, сдала, всё хорошо. Потом, ма...
Всё в ней протестует против этого стихийного бедствия - вторжения матери.
Сидеть с Павлином, чтобы он пожирал пересоленные котлеты, пил чай, трепался ...
Лишь бы можно было молча выкладывать на клеёнке узор из хлебных шариков.
И чтоб взгляд взлетал и падал, взлетал и падал, разбиваясь каждый раз о ласково-прозрачный ледок его глаз.
Воробей, бьющийся в оконное стекло.
Но всё рухнуло. Павлин спешит - у него вечером съёмка. Будут снимать танцы в клубе. Он приглашает Яну, если есть такое желание.
- Нет, нет, сегодня ей надо отдохнуть. Вон Янечка совсем, как она выражается, "обалдуревшая", с ног валится...
- Неужели Иоанна Аркадьевна так выражается? Шикарный неологизм.
У вас замечательная дочь.
Мама в этом нисколько не сомневается.
Павлин целует ей ручку на прощанье.
"Я в вас, кажется влюблён, Иоанна Аркадьевна"...
Яна вся начинена, нашпигована, набита этой фразой. Пронзена ею насквозь, как позвоночником.
Мать на кухне наливает из чайника в таз горячую воду, взбивает пену из детского мыла.
Мыть голову Иоанне Синегиной - её почётное право, счастье, священный ритуал - целых две недели она была его лишена!
Яна чувствует на висках, темени, затылке блаженно-медленное движение маминых пальцев, жмурится, погружаясь лицом в душисто-невесомое тепло взбитой пены.
"Я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна".
Может ли это быть хоть чуточку правдой? Они из разных миров.
Павлин и... и...
Она не знает, с кем себя сравнить. Она пытается увидеть себя его глазами.
Павлин, с его экзотическим оперением, длинными сигаретами, фейерверком неведомых ей имён и сведений, ухмылкой уголком рта.
С роковой девицей в дублёнке, с пёстрой киношной своей свитой.
При мысли о девице в груди у Яны будто заворочался ёж. Колючий и, к тому же, ядовитый. Морской ёж.
Его отравленные колючки жгли и кололи, кололи и жгли.
Денис - солнечный день.
- Ты куда с мокрой головой?
- К Линьковым, мне одну книжку надо, я сейчас...
На бегу заматываясь платком, Яна скатывается с лестницы.
Оглушительно хлопает коричневая дверь с ромбами, холодный воздух с привкусом снега - наркоз, облегчение.
Яна бежит мимо пустой скамьи под берёзами, мимо подъезда, где живут Линьковы.
По тропинке, дальше, дальше, за поворот, где уже не виден их дом, где начинается Овражья улица с одноэтажными домишками и палисадниками, девственно белая, занесённая снегом.
Овражья, с тремя тусклыми фонарями, под которыми кружатся рои снежных хлопьев.
Бежит Яна, и её новенькие валенки печатают на снегу узкие кособокие следы-фасолины.
Бежит в неприятельский стан, к той единственной, которая может ей помочь. К стиляге и чувихе Люське.
Та же калитка, покосившееся крыльцо, облезлый веник, которым Яна так же сметает с валенок снег.
И пропахшая горьковатым угаром комната /Люськина мать из экономии всегда слишком рано задвигает вьюшку/. И она, Яна, в угарной горячке шепчущаяся с Люськой за гардеробом.
Только это уже другая Яна. И Люська другая. Восемь лет шли они каждая своей дорожкой, не понимая, осуждая, посмеиваясь друг над другом.
Но сейчас Люська всё прощает - она великодушна, она победительница.
Люська, Яна хочет походить на тебя, на тех, о ком сочиняла фельетоны, на роковую девицу в дублёнке.
Стать для Павлина "своей", пусть даже нацепив павлиньи перья.
Ничего этого Люська не знает.
Яна хочет превратиться из Золушки в Принцессу, и роль Феи поручает ей, Люське. Вот и всё.
Восемь лет назад Яна чернилами перерисовывала себе на руку люськину татуировку.
Яна к ней вернулась, вот и всё.
Угол за гардеробом - давняя люськина резиденция.
К задней стенке прибито зеркало в старинной резной раме.
Перед зеркалом - письменный стол, над которым свисает с потолка пыльная лампочка под бумажным абажуром.
Люська учится в каком-то техникуме. Готовясь к занятиям, она всегда видит себя в зеркале.
Среди циркулей и учебников - карандаш для бровей и коробочки с косметикой.
- Стричь? - Люська взвешивает на ладони ещё влажные пряди яниных волос.
- Как хочешь, - щёки у Яны горят, руки - холодные.
Она сознаёт что её состояние - ненормальность, болезнь.
Две Яны как бы сосуществуют рядом - прежняя всё понимает, осуждает, удивляется и с любопытством ждёт - что же в конце концов будет с той, новой Яной?
- Сейчас самый писк - совсем коротко, знаешь, такая тифозная стрижка. Тебе не пойдёт. Хочешь, как у меня?
Отравленный ёж снова ворочается у неё в горле.
- Может, хвост? - выдавливает она, - Вот так.
- Так - называется "Хорс тэйл". С чёлкой?
- Как хочешь.
- Хной покрасить?
- Крась, - жмурится Яна.
Нахальная, отливающая медью грива перехвачена на затылке голубым пластмассовым кольцом. Такие же голубые клипсы сдавливают мочки ушей.
О, Господи...
Яна с ужасом и восторгом смотрит, как Фея-Люська превращает её лицо в нечто кукольно-театральное.
Неужто это у неё такие огромные мрачные глаза с тяжело взметнувшимися до самых бровей ресницами, такая бледно-розовая бархатная кожа и негритянский, вишнёво-фиолетовый рот?
- Последний писк, девчонка из ГУМа достала, - это Люська о помаде, - Не нравится, есть бордовая.
- Пусть эта.
У "роковой" такая же помада.
- Встать! - приказывает Люська, - Юбка сойдёт, а свитер не в жилу. Надо что-то воздушное и открытое.
Жёлтый китайский свитер - гордость Яны. Она купила его в московском Пассаже, отстояв три часа.
- На, примерь.
Блузка из модного дымчато-серого капрона на чехле с пышными прозрачными рукавами. Чёрный кожаный поясок.
- Обалдемон, - мурлычет Люська, приглаживая на своих бёдрах жёлтый китайский свитер. Кошачьи её глаза, впитывая золотистую желтизну свитера, разгораются всё ярче, - Тебе надо носить декольте, у тебя плечи - люкс! А у меня во, ключицы.
Махнёмся, Синегина?
Надувает, по своему обыкновению?
Нет, они и вправду сейчас неотразимы обе - экстравагантно-романтичная Яна и рекламно-спортивная Люська.
- Махнёмся.
- А туфли какие?
Туфли. Нельзя же, в самом деле, идти в 56-м году в клуб в валенках, как в сорок пятом.
Вернуться за туфлями домой, представ перед мамой в таком облачении ещё невозможнее.
Фея-Люська, выдерживая роль до конца, жертвует Яне пару стоптанных лодочек.
Туфли Яне велики, приходится напихать в них ваты.
- Ему привет, - подмигнёт на прощанье Люська.
Зубы её, когда-то черно-белые клавиши, сверкнут ровно и влажно, один к одному.
А улыбка эта будет означать: догадалась, но не расспрашиваю. Сама расскажешь, никуда не денешься.
Больше они с Люськой не увидятся.
(продолжение следует)...