Зажав под мышкой свёрток с лодочками, Яна бежит к клубу.
Там уже ярко горят киношные диги, старенький клуб сияет хрустальной изморозью окон, венцами снега на наличниках, на крыше, заснеженные деревца у входа - причудливая скульптура из звёздно-белого мрамора.
Яна вступает в сказку.
Никто не кидается ей навстречу, вестибюль пуст.
Яна наскоро раздевается, раскутывает платок, суёт ноги в лодочки и вновь с ужасом и восторгом обозревает в зеркале шедевр феи-Люськи. Толпящиеся у входа в зал курильщики с многозначительными перемигиваниями расступаются.
- Ой держите, сама Синегина!
-А ничего... А грива-то, грива!..
- Кто к нам пришё-ол? Сбацаем, писательша?
- Она тебе фельетончик сбацает. Держите меня - глазищи-то!
-Нужен ты ей, она сниматься пришла. Пропустите артистку, граждане...
- У-уф... Яна не дыша продирается в толпе, как ныряльщик сквозь толщу воды, и оказывается неожиданно в слепяще-жарком пятне света.
Застывшие в неловких объятиях танцоры, их розовые, подгримированные лица с бусинками пота, застывшие у дигов сонные осветители.
И контрастом - суетящиеся, будто среди столбов света, багрово-распаренный Лёнечка в прилипшей к телу рубашке, Жора Пушко с экспонометром, "роковая" с хлопушкой.
И испепеляюще -знойный свет дигов. И уже привычно-невидящий кивок:
- А, привет. Стул вон там. Эй, ну что, порядок? Хорошо, давайте. Приготовились...
"Я в вас, кажется, влюблённый, Иоанна Аркадьевна"...
Даже не заметил её превращения.
Наверное, с равным успехом она могла бы явиться с мокрой головой в мыльной пене или вообще обритой наголо.
Яна предаётся этим горьким мыслям, чувствуя, как никнет, тает её фальшивая красота в беспощадном зное дигов.
Зато их с Люськой старания произвели несомненное впечатление на "Роковую" /видимо, Яна, к тому же, заняла её стул/.
Так и ест глазами.
Её ошеломленно-подозрительный взгляд придаёт Яне силы.
- Стоп, стоп! Ребята, я просил свободней, а не развязней. Третья пара. Да, да, вы. Вот что вы делаете.
Ничего смешного, у нас плёнка на вес золота. Смотрите сюда.
Музыка!
Денис протягивает "Роковой" руку, к которой та мгновенно прилипает, будто гвоздь к магниту.
И они отрывают невиданную в этих краях импровизацию, с переходами, перебросами и перекидами.
Вызывающе-экстравагантную, стремительно-слаженную, свободную от провинциальной вульгарной развязности местных стиляг.
Не какие-то там полу-па, полу-скачки, полувихляния - так некоторые модницы трусливо натягивают на колени слишком короткие юбки, и думаешь - до чего ж отвратна эта новая мода!
А потом какая-либо девчонка в лоскутке вокруг бедер промчится мимо, нахально сверкая коленками, ослепляя, ошеломляя, перелетая через лужи, и ты уже невольно восхищаешься степенью совершенства, естественностью этого шокирующего зрелища.
Совершенствование минуса.
Минус в квадрате даёт плюс.
Этот их танец!
Прекрасное воплощение зла, похоже, сделало зло прекрасным.
Яна отчаянно, до слёз, ревнует. К её руке, будто приклеенной к руке Павлина, к её ловкому, раскручивающемуся стремительной пращой телу - назад, почти до падения, рывок - и снова щека к щеке.
К этой их слаженности, отрешённости их лиц и тел, подчинённых единому бешеному ритму. К оцепеневшему от восторженного ужаса залу - ох, что же теперь будет - начальство смотрит...
А начальство - директор клуба, и массовик, и библиотекарша, и корреспондент районной газеты Синегина - начальство само загляделось на это "вопиющее безобразие".
А директор даже притоптывает в такт концом ботинка.
А Синегина сама размалевана, как последняя шлюха...
Они с успехом разогреют массовку на несколько нужных градусов.
Через пару минут Денис прорепетирует нечто "бодренькое" с залом, начальство от греха сбежит, а Яна останется, терзаемая муками совести и ревности.
Через несколько лет, после фестиваля, этот танец освоят на всех уважающих себя танцплощадках.
Потом он выйдет на пару десятилетий из моды.
Через два часа съёмка закончится, диги погаснут, и Павлин наконец-то её "увидит".
- Сейчас, Жанна, идём. Ребята, тащите всё в четвёртую, вот ключ. И сразу в кафе - я позвонил насчёт ужина. Леонид, чтоб ни-ни!
- Мы ни-ни, - подмигивает Лёнечке Жора Пушко.
А Павлин кладёт ей на плечо руку и ведёт в раздевалку под перекрёстным огнём любопытных взглядов. Подаёт пальто.
Ждёт, пока она запихивает ноги в валенки.
Люськины лодочки лежат на подоконнике. Здесь она их и забудет.
- Ты что, а в кафе?.. Там же заказано! Ты придёшь?
"Роковая" запыхалась, голос какой-то хриплый.
Её глаза и янины бешено, как рыцари на поединке, ищут друг друга, чтобы схлестнуться насмерть.
Тр-рах! Искры. Обе ранены, обе выбиты из седла. Одна и та же мысль:
- Значит, правда!.. И /о ирония судьбы!/ - одинаковая помада на губах.
На них смотрят, "Роковая" чуть не плачет.
Внутренне корчась от стыда и отвращения к себе, Яна выскакивает на улицу.
Хоть бы он не побежал за ней!
Неужели он не побежит за ней?
Господи, пусть он сейчас выйдет из дверей!
Яна останавливается, больше не в силах сделать ни шага и отвести взгляд от двери клуба. Никого.
Ну и ладно.
Он догоняет её у газетного киоска, снова Яна чувствует на плече его руку.
И ни слова.
Вскоре после московского фестиваля рука на плече войдёт в моду, к ней привыкнут.
Но сейчас Иоанна Синегина перед всем возвращающемся с танцев осуждающим миром в сладкой муке несёт на плече свою крамольную ношу.
И молит Бога, чтоб эта мука длилась во веки веков.
Они кружат по заснеженным улочкам ночного городка.
Светская беседа, пригоршни колючих снежинок в лицо, неправдоподобная тишина за заборами, иногда взрывающаяся неистовым собачьим лаем.
Чёрные бездонные пропасти переулков и златотканые невесомые шатры плывущих из тьмы фонарей...
И нарастающая внутренняя напряжённость в предчувствии мгновения, когда Денис вдруг замолчит на полуслове, будто в шутку потянет Яну к себе, оставляя ей шанс одним движением стряхнуть эти пока что легко лежащие на талии руки, как сползающую шаль.
Шанс, которым она не воспользуется. А потом вдруг подумает, что не умеет правильно целоваться, в панике попытается освободиться, но она и его сомкнувшиеся вдруг руки уже станут одним целым.
А освобождение от их пут таким же невозможным, как от ремней парашюта в едином неотвратимом полёте.
Яна закрывает глаза.
Яростная схватка губ, пока хватает дыхания.
"Неправильно", - терзается Яна.
Наверное, он сравнивает её с "Роковой", которая, наверняка, умеет.
Господи, что же теперь говорить, что делать?
Павлин продолжает светскую болтовню, будто ничего не произошло. Он рассказывает что-то смешное. И Яна, не слыша ни слова, улыбается, подыгрывает, с ужасом чувствуя, что на глаза наворачиваются слёзы.
Только бы дотянуть до фонаря!..
Фонарь они минуют, и в темноте он не увидит её покрасневших глаз, а пока дойдут до следующего, она будет уже в порядке.
Яна бросается в спасительную темноту и замирает в его снова стянувшихся, как парашютные ремни, руках, в мучительно-сладком, пока не задохнёшься, поцелуе-полёте, поцелуе-прыжке.
В этом недолговечном единении, пока не кончится полёт, не разомкнутся губы, и ноги не коснутся земли.
И снова мгновенное отчуждение, трёп о том, о сём, и страх встретиться глазами.
Но уже близок впереди златотканый шатёр другого фонаря, и другая темнота, за которой всё повторится.
Потом Денис признается, что боялся её едва ли не больше, чем она его.
Не знал, как себя с ней вести и вообще опасался затрещины.
Бесконечное чередование тьмы и фонарей, тишины и неистового лая, близости и отчуждения. Который это круг - десятый, сотый?
Яна без варежек, руки заледенели, но холода она не ощущает, как не ощущает своих уже распухших губ.
Но вдруг в это её новое, уже ставшее привычным блаженное состояние резким диссонансом врывается внезапно вынырнувшая из тьмы мамина фигура.
Простоволосая, с непохожим страшным лицом - такой Яна её никогда не видела, с криком: - Дрянь!.. Дрянь! - начинает неистово колотить куда попало по ней стиснутыми кулачками.
Потом с рыданиями, - Я же с ума схожу... Сказала, на минуту... К Луговым. С мокрой головой, - так же неистово, куда попало, целовать.
- Уже хотела в милицию, не могу, страшно! Дрянь!
Дениса нет - как сквозь землю провалился.
Но Яна ещё полна его поцелуями, которые, в конечном итоге, отнюдь их не сблизили. Остались лишь распухшие губы, память о его руках, тугими ремнями сжимающими её тело, да холодная пустота в душе.
И тоска по нему, сильнее, чем прежде.
И сознавая, что она действительно скотина и дрянь, отпаивая мать дома валерьянкой и наскоро сочинив какую-то весьма правдоподобную историю, Яна будет всё ещё там, на бесконечной улице плывущих из тьмы фонарей.
Денис - солнечный день...
(продолжение следует)...