Владимир Высоцкий и другие
……………………………………
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И веселый манер, на котором шучу…
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить – не хочу, -
На ослабленном нерве я не зазвучу –
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!
Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что ночью кропаю, - в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу, -
Но не буду скользить словно пыль по лучу!
…Если все-таки чашу испить мне судьба,
Если музыка с песней не слишком груба,
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, -
Я умру и скажу, что не всё суета!
В.В.
1978 г.
Как выразить в слове не мысль даже, а некий
неопределенный мотив, еще не звучащую мелодию,
а лишь предвестие этой мелодию?
Трагедия заключается не в смерти - смерть есть
освобождение, - трагедия заключена в недосказанности,
в невозможности воплотить себя, в духовном заточении
в оковах времени.
,
Владимир Высоцкий умер. Владимир Высоцкий умер, когда ему было 42 года. Умер от запоя, от сердечного приступа, от бредовой лихорадочности своей неистовой натуры, не желавшей остановиться, чтобы глотнуть ледяной воды из родников земли, в которую он так безвременно ушел, - не желавшей остановиться, чтобы глотнуть свежего живительного воздуха, несущего кислород в жилы. Умер от высокой степени одухотворенности, не позволявшей ему отойти на покой хотя бы на час. Умер от снедавшего его таланта, ибо талант – это не род деятельности, а предельное состояние души. Он задохнулся, ибо ему нечем и некогда было просто дышать. «Дух» и «дыхание» - родственные однокоренные слова не только в русском языке. Слово «дух» является производным от слова «дыхание», но дыхание находится в прямой зависимости от духа, и , чем неистовее дух, тем тяжелее дыхание, ибо духу таланта требуется больше кислорода, чем духу обычного человека.
Дух таланта, наверное, не нуждается в особых, стерильных, озонированных условиях, потому что талант проявляется, как ни банально это звучит, в экстремальных условиях, когда он становится на грань небытия и живет в состоянии, близком к состоянию агонии. Высшая степень одухотворенности осеняет чело творца, когда напряжение ускользающего бытия выталкивает на поверхность самое глубинное и высокое – истину в её последней, хрипящей в агонии инстанции. Об этом поразительно точно и пронзительно четко сказал Федерико Гарсиа Лорка:
Всегда, всегда: сад моей агонии,
И плоть твоя, для вечности мгновенна,
Кровь жил твоих на моих губах,
Твои уже безжизненные губы рядом с моей смертью.
Есть а русской литературе писатель, герои которого по степени одухотворенности могут быть поставлены в один ряд с неистовыми героями трагедий Шекспира (одного из которых – Гамлета – блистательно воплотил на сцене Владимир Высоцкий), - это Федор Михайлович Достоевский, герои которого, подхваченные вихрем «реализма действительной жизни», сделались по-шекспировски трагическими, наиболее трагическими созданиями русской литературы.
В жизни существует одно человеческое качество, наличие или отсутствие которого определяет степень одухотворенности личности – этим качеством я называю цинизм – вульгарное дитя слабоумия, ничего общего с философией кинизма как формой противостояния низших классов деспотизму высших не имеющее. Цинизм присущ в большей мере высшим, сытым классам – голодные могут быть только киниками. Молодые герои Достоевского, агонизирующие едва ли не с рождения, являют собой образец детской – не инфантильной! – чистоты и устремленности к тому пределу, к той грани человеческого бытия, на которой невозможен цинизм и на которой человек обретает высшую степень непротивления злу насилием – киническую направленность чувства, мысли и поступка, приводящую страдающую душу к ощущению (или к иллюзии?) счастья, если оно не дается обычным, ординарным и естественным путем. В сущности все в тенденции положительно прекрасные, даже если они преступают закон и мораль, герои Достоевского – киники по природе своей, именно поэтому они преступают закон и мораль, ибо они ни физически, ни нравственно не в силах жить по закону и морали государства, волею судеб ставшего их отечеством, которое они – не циники – предать не могут, как не могут его и покинуть (что для них равносильно предательству).
Владимир Высоцкий, реально существовавшая личность, не замкнувшаяся на трагедии своей творческой судьбы, а созидавшая вопреки обстоятельствам – а, быть может, именно благодаря им Высоцкий и сумел выразить себя адекватно и экспрессионистически четко, - ставится мною в один ряд с трагическими героями Шекспира и Достоевского, как если бы он был создан кем-то из них и жил по законам высокого трагического жанра;Высоцкий был снедаем противоречием между личным чувством и гражданским долгом, противоречием, приводящем героя к гибели, и перевоплотил это противоречие в новое, более высокое качество – как противоречие между гражданским полетом творческой личности и подрезающими крылья рамками общественного режима, не позволяющими подняться над диктатурой времени и приводящими к духовной гибели личности.
Существует расхожая параллель между Пушкиным и Высоцким, в основе которой лежит внешнее сходство их судеб, их взаимоотношений с властьпредержащими инстанциями. Для одного из них его литературная работа приносила хлеб насущный, а значит, он был подчинен цензуре абсолютно, потому что каждая его строчка, за которую он предполагал получить деньги, должна была быть утверждена царем Николаем I. И, следовательно, он вынужден был наступать на горло собственной песне, но еще проблематично, наступал ли он на горло собственной песне, кривил ли он душой или все-таки имел возможность свободного самовыражения. Ведь проблема декабря 1825 года не могла стать для Пушкина всепоглощающей, и «Евгений Онегин», «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», «Капитанская дочка», «Пиковая дама», лирика последнего десятилетия его жизни не могли быть всего лишь замещением политической тематики его творчества, которую ему не позволили воплотить в строчки.
Владимир Высоцкий находился в несколько иной ситуации, потому что, во-первых, ему не нужно было зарабатывать литературой, а значит, духовно он был свободнее Пушкина, и, во-вторых, над ним не тяготела цензура, ибо, официально не признанный, он свободно изливался в стихах и песнях, не думая об их судьбе и последствиях, уверенный в своей популярности на века («Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа» - вот истинная точка пересечения Пушкина и Высоцкого.) Он был поистине свободен, как птица, и лишь печаль официальной непризнанности, отсутствия «ста томов его партийных книжек» могла омрачать его светлую и неистовую душу.
Трагизм бытия Владимира Высоцкого заключается не в том, что его официально не признали при жизни (он с лихвой восполнял это полулегальными выступлениями и записями). Быть может, он заключается в том, что будучи личностью далеко не интроверсивной, он мог проявлять себя именно полулегально, что, наверное, подстегивало и обусловило «негативные» стороны его творчества, ту залихватскую, по-маяковски «хулиганскую» струю, которая по большей части импонировала публике, но сквозь которую не пробиваются горькие слова Маяковского:
Я хочу быть понят своей страной.
А не буду понят, что ж,
Над родной страной
Пройду стороной,
Как проходит косой дождь.
Высоцкий был понят своей страной при жизни, но страна лежала в пассивном бремени самодовольного самодержавия и безвольно ждала разрешения от этого бремени (а срока никто не назначал), и жадно насыщала свой политический голод в упоении полулегальным существованием нескольких безудержно бесшабашных горланов-главарей, приносивших свою плоть в жертву духу, ибо иначе они не могли дышать. Есенин в предвестии гибели писал:
Грубым дается радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо.
Мне никого не жаль.
Талант накладывает на человека печать трагизма уже в силу своего присутствия в человеке. Сказать о талантливом человеке, что его переполняет радость бытия, можно, лишь принимая во внимание ту сторону его жизни, которая сопряжена непосредственно с творческим актом. Лишь на арене счастлив талант, и лишь в светлой печали находит он упоение и сладострастие. Душевное опустошение, следующее за творческим актом, когда таланту уже ничего не надо и никого не жаль, у Высоцкого счастливо заполнялось новым творческим актом, и в перемежении искусства слова и искусства сцены он находил подлинную радость и подлинную печаль, а что перевешивало на тех есенинских весах – «грубая радость» или «нежная печаль», - наверное, знал лишь зеленый змий.
Но непреложной истиной на все времена звучат гармонически прекрасные слова Федерико Гарсиа Лорки: «Самая печальная на свете радость – быть поэтом».
1987 г.