Ауэзхан Кодар, писатель, кандидат философских наук
СПЛАВЛЕНИЕ ГОРИЗОНТОВ В ПОЭЗИИ ЕЛЕНЫ ЗЕЙФЕРТ
Когда я впервые познакомился с поэзией Елены Зейферт (а это было в самом начале этого года), я поразился тому, что не знал ее до сих пор. В ее стихах были настолько очевидные мастерство и зрелость, что сразу возникло желание вникнуть и понять. Теперь я знаю, что она автор шести поэтических сборников, доктор филологических наук, что 30 марта т.г. в Центральном доме литераторов в Москве состоялась презентация книги стихов Елены Зейферт «Веснег», вышедшей в начале 2009 г. в московском издательстве «Время» в серии «Поэтическая библиотека». Как сказано в аннотации, авторское слово «Веснег» можно прочитать как немецкое «Becher» («чаша»). Русский и немецкий менталитеты в подсознании поэта рождают новые мотивы, образы, художественные формы: «рот, вмещающий два языка», «мюнхенская Золушка» и, по наблюдению критика Доры Черашней, «собственный неделимый образ – символ веры, верлибр как соединение русской «веры» и немецкой «die Liebe» («любовь»)».
Инициатором и организатором презентации выступил Литературный клуб Союза писателей Москвы во главе с известным поэтом Кириллом Ковальджи. Заметки об этом вечере публиковались в российской печати наряду с впечатляющими литературными рецензиями на свежевышедшую книгу.
В поддержку этого несомненного успеха молодой талантливой поэтессы хочется сказать, что Елена Зейферт – настолько интригующее явление в русскоязычной поэзии, что одними комплиментами не отделаемся, надо постараться постичь, что же она такое, что собственно своего она привнесла в современную поэзию?
В наше время поэзию принято делить до Бродского и после него. Это действительно так. Бродский настолько демократизировал поэзию и в то же время изощрил ее инструментарий, что любой, кто вне этого процесса, кажется ломящимся в открытые ворота. С Зейферт такого ощущения не возникает. Мало того, она в любой момент может обратиться к опыту античной поэзии – греческой или римской, запросто помещает весь Серебряный век в доме Волошина в Коктебеле, не только разделяет, но и заново одухотворяет философию вещи в стиле Рильке и Хайдеггера. В общем, с контекстами и подтекстами у нее все в порядке, никакой постмодернист не подкопается. И получается это у нее легко, как у ребенка, играющегося в кости. Если помните, так Гераклит определял само бытие, так и в стихах Елены на первый взгляд нет никакого порядка. У нее есть циклы стихов о Боге и тут же о щенке или замёрзшем голубе, а далее может появиться венок сонетов. Но в том и прелесть поэзии, что она вездесуща и повсеместна, не чураясь ни небес, ни анатомических подробностей. Так получилось, что Зейферт – российская немка, для которой, возможно, русский язык ближе, чем немецкий. В плане идентичности это действительно нелегкая ситуация. Ведь в наш век ура-патриотизма и «столкновения цивилизаций» гораздо легче быть чистым русским или чистым немцем. Я как русскоязычный казах сам по себе это знаю. В стихотворении, посвящённом первому казаху-маргиналу Чокану Валиханову, я писал об этом так:
В родах корчится старый наш мир,
Но за что наказанье мне это –
Для казахов я – дерзкий кафир,
А для русских – дикарь в эполетах!
Маргинал всегда переживает ситуацию «То, что позволено Юпитеру, не позволено быку». Однако Елена спокойно выходит и из этого положения: языки у нее сосуществуют, когда надо, она пишет на немецком, когда надо – на русском, у нее каждый язык комментирует другой. Двуязычие – это когда два языка существуют в одном мозгу, и, потому, не могут не знать друг о друге. Опыт поэтов-билингвов – это опыт всеведения, это уникальный опыт, ведущий к сплавлению горизонтов в одном едином сознании. В наше столь динамичное время, в эпоху глобализации, не может быть однозначной идентичности, происходит их дрейф и диффузия. Поэзия Елены Зейферт и есть это буферное пространство, пространство контакта. И здесь я хочу сказать еще об одной, пожалуй, определяющей черте творческого почерка Зейферт, об ее перформативности. У нее слово нераздельно с делом, сказано – сделано, dictum – factum. И именно это обстоятельство делает ее подлинным поэтом. Она как бы стоит у истоков творения и тут же называет то, что видит. Труд именования и есть труд поэта. А поэзия – это жест, жест означивания, которое раньше именования.
Гортань разодрана, язык – смешной довесок.
Поэтому язык и довесок, что знак раньше языка. А теперь посмотрите, как своеобразно Елена определяет Бога.
Века мы ищем Бога…
Бог был Текст.
Бог состоял из слов, из нот, из фресок…
Бог был и Текст, и Песнь, и Холст.
Опять перформация. Бог предстает в том, что он есть, вернее в том, выражением чего он является. Парадокс: творение как бы раньше творца.
…Исчез.
После потопа, в стылом дне вчерашнем,
не знали (таял в небесах колосс),
что Бог был сам той Вавилонской башней…
С тех пор – незрим, неслышен, безголос.
Когда исчезает башня, исчезает и Бог. Так ведь и поэт без слов не поэт. Все воспроизведенное в слове и есть поэзия конкретного поэта. Из этого становится понятным и сам феномен веры. Вера – это то, во что веришь. Вроде бы нет ничего проще. Но неповоротливый мужской ум не дошел бы до этого. Для этого нужно быть женщиной. И тут мы подходим к главному пункту наших размышлений. Мы все привыкли к тому, что женщина, прежде всего – мать, но для Зейферт она еще прежде всего – творец. Это единственное явление, которое можно назвать и творением, и творцом.
Таким образом, поэзия Зейферт – поэзия женщины-творца, проявленная у нее во всех ипостасях: и любимой, и любящей, и возлюбленной, и жены, и жаждущей секса и развенчивающей секс. Редко когда женская поэзия достигала такого универсализма. Роль женщины-творца в том, что она связующее звено в цепи рождений и роста, встреч и соитий, как разодранная гортань, без которой не было бы самой возможности звука или слова.
Я тку стихи из тонких, тёплых жил…
Вот эта идея ткачества, созидающего проникновения и есть то, что определяет женщину-творца. Искусство Пенелопы у Зейферт не только ткачество и не только плетение текста, но и само тело женщины как письмо. И судя по циклу о вакханках, генеалогия Елены не так длинна. Она ни мало, ни много как прямая наследница Сафо, неутомимо развивающая все интенции, едва намеченные у родоначальницы мировой женской поэзии.