После тяжелого изнуряющего трудового дня, с его обычной нервотрепкой, беготней до исступления по всяким делам, она тихо бредет домой. Бредет с опущенными плечами, поминутно врезаясь в прохожих… просто ничего и никого не видит вокруг. Взгляд ее опустошен, в голове ни одной мысли, ни одной эмоции: ни волнения, ни нервозности, ни страха, только пугающая пустота…
Она еле открывает серую дверь квартиры на третьем этаже, слегка навалившись на нее ослабевшим телом, и тихо прошмыгивает в ванную. Потому что там, в комнате, мама. Она как обычно выйдет ее встречать… Выйдет со счастливой улыбкой, будто они не виделись целую вечность. И как ей только удается сохранять такую бетонную бодрость, непомерную силу духа? Так она крадется в ванную, потому что знает, мама не поймет. Начнет обнимать ее, жалеть, приговаривая: «Ну что ты, моя маленькая!? Глупости это все, прекращай. А ну давай, улыбнись!» Ей невдомек, что от этих причитаний в такие моменты, ты как водонапорная башня, которую вот-вот прорвет…
Она закрывает дверь в ванную, вздыхает спокойнее, будто бы ей удалось скрыться с места преступления, сжимает до боли кулаки так, что белеют пальцы и болят костяшки, и начинает медленно сползать по стенке, усаживаясь на холодный пол, выложенный лиловой плиткой. Чтобы не разреветься, она зажимает рот холодной (это-то в разгар лета), даже ледяной ладонью. От этой ладони пахнет ванилью и табаком. В голове проскакивает мысль о том, что она столько пыталась, но так и не смогла бросить курить. И от этой мысли о своей слабости, своей никчемности в голове изменяют свое положение какие-то определенные рычажки, поставить на место которые уже не представляется возможным. Она начинает реветь белугой… ревет и понимает, как это глупо, как это по-детски, как это по-бабски, как будто ей снова 15, и всех этих лет, всего этого опыта, самовоспитания как не было…
Она ревет…периодически прикусывая кулак, чтобы звук застрявший где-то в гортани, не вырвался наружу. Глотает воздух так, словно ее кто-то душит, будто это ее последняя возможность набрать в легкие азота, кислорода, углекислого газа и всяких там примесей. Ревет, захлебываясь слезами. Тушь стекает с ресниц, оставляя черные разводы вокруг глаз. Она пытается вытереть слезы, от чего эти разводы становятся еще больше. Пытается остановиться, прекратить эти истерические всхлипы, но уже поздно, воду не перекроешь. Как будто кто-то открыл вентиль, и теперь сильнейший поток, сметающий все на своем пути, вырвался наружу.
Ведь вроде обычный будничный день, пятница, литр кофе, чашка за чашкой, начальство, подчиненные… все как обычно. Просто взорвалась, просто это маленькое хрупкое тело устало нести на себе иллюзию сильной, волевой и безэмоциональной женщины. Вот ее и скрутило, вот и полилось, как из тряпки.
Через некоторое время она нашла в себе силы встать, включила холодную воду, только уже не чувствовала прохлады, лишь напор воды, разбивающийся о кафель, и брызги, летящие в разные стороны.
Ей вроде бы полегчало, стало лучше, но она смотрит на свое отражение, а там нечто серое с размазанной по щекам тушью, с опухшими красными глазами, с губами, будто их ночь на пролет целовал кто-то колючий, смотрит и кривляется. От этого снова хочется плакать, но уже есть силы, чтобы сдержаться, крикнуть куда-то вглубь самой себя: «Эй, достаточно! Сколько ж можно-то, а?!».
Она принимает тонизирующий контрастный душ, чтобы как-то привести себя в норму, в ту норму, в которой она была пока ее мини-поезд не сошел с рельс в непонятном направлении. Еле теплая вода льется на нее легким водопадом, а она периодически прижимается к внутренней стороне локтя, слегка прикусывая кожу, чтобы снова не потекли слезы. Потом она собирает себя в охапку, проверяет свою решительность во взгляде самой себе в глаза, в опостылевшем отражении в зеркале, накидывает халат и идет на кухню. Заваривает себе десятую за день чашку горячего кофе, закуривает крепкую сигарету, с твердым обещанием с понедельника бросить, и садиться к окну… Снова без мыслей, без эмоций, без ощущений, только из форточки легкий ветерок бегают по лицу. Она пытается ему улыбнуться, только улыбка это больше похожа на какую-то гримасу.
И тут тихо, как будто на крыльях, в комнату вплывает мама и смотрит на нее своими большими теплыми глазами. А она понимает, что уже просто не осталось сил что-то ей объяснять, как-то выворачиваться. Она просто встает, наливает ей в чашку слабый кофе, достает плитку горько шоколада и садится обратно, поджав ноги и уткнувшись лицом в еще влажное после душа колено. Так она сидит всего несколько минут, которые ей самой кажутся вечностью, а потом поднимает голову и дрожащим голосом выдает: «Мама, я так устала, давай тихонечко посидим…». Мама сначала силится что-то сказать, а потом тяжело вздыхает, облокачивается на стену и берет ее за руку.
Так они молча сидят около получаса. За них говорят лишь позвякивания ложек в опустевших кружках и шелест фольги при отламывании кусочка шоколадки. И в этот момент им не надо слов, они поняли друг друга по взгляду, по прикосновению руки…хотя для этого им понадобилось полчаса и еще двадцать четыре года.