По столам стоит посуда звонкая:
и чисты бокалы - да пусты.
Ходит божье детище сторонкою,
от свечи святой за три версты.
Потому ли, что тропинки канули
прошлым летом в лебеду, в бурьян?
Потому ль, что ризы златотканые
рыжей глиной взяты по краям?
Или, может, детям неухоженным
хочется не к богу, а к теплу
прикоснуться сердцем отмороженным
да к живому отчему углу?
Может, их не пляскою бесовскою
обольщает бестолковый свет,
а тоской, неведомой, отцовскою,
где и на семь бед - живой ответ?
Может, им с того-то и неможется,
потому и мстится пустота
в божьей склянке, что боится кожица
детских губ - студёного креста?
Или слово божье в малом горлышке
так неловко, что к душе не льнёт
ни рубашкой на крещенском колышке,
ни речушкой в зной-солнцеворот?
Две старушки, две сухие старицы
над столами устьем шелестят,
не спеша ни длиться, ни преставиться,
не влача к распятию внучат.
А над ними лепота бетонная.
Купола за три версты горят.
И мурлычет мёдом медь бездонная,
жаждет браги и вершит обряд.
Всё готово к новому крещению.
Воскресенье празднует собор,
снисходя к всевышнему решению
учредить и веру, и убор.