Я костерок в бору над речкой быстрою
спроворю маленький, да удалой.
Валежник собранный забрызжет искрами
и станет угольями да золой.
Сквозь ветви ельника, в тумане белые,
луна виднеется в седом кругу.
Я клубни вырою, литые, спелые
в гряде картофельной на берегу.
Они холодные, они тяжелые,
и кожура у них еще тонка.
И вот лежат они, чуть обожженные,
в золе, оставшейся от костерка.
А из золы глядят остатки угольев,
слегка пульсируя, чуть золотясь.
С холмов и озера повеет удалью,
и звезды в заводи заполнят снасть.
Уже развеялся дымок над клубнями.
Уже ладонь моя обожжена.
И вот в траве они, черны, обуглены,
но плоть их донельзя внутри нежна.
И захрустит она, когда, печеную,
я подниму ее и разломлю.
Отрежу теплую краюшку черную
и солью звездчатою посолю.
А после, по уши золой измазанный,
умоюсь мягкою речной водой —
и сердце полнится еще несказанной
и несказанной песней молодой.
И снова вспомнится, как в годы прошлые
из кожуры пекла оладьи мать.
И на столе стоял чугун с картошкою.
И больше нечего нам было ждать.
На ней мы выросли, на ней крепчали мы.
Давно бесхлебная прошла пора.
Не голод — сытость нам грозит печалями.
Так позабыть ли нам свое вчера!
И если —
бог не дай! —
взовьется зарево,
и воронье начнет опять кружить,
то хлеб с картошкою спасут нас заново
и вновь научат нас, как надо жить.