- "Напиши мне что-нибудь", - она улыбнулась одним только изменившимся на мгновение оттенком лица - как будто звук струны вычертил упругость колебания и не оставил впечатлений готовому уже отозваться уху. "Напиши, ты давно уже ничего не писал, и я теперь скучаю... А вчера -представь себе - я опять пошла по той аллее, и две птички - на солнышке - и так клювами, клювами ! А потом... Знаешь, я видела лилию. Откроет рот - и смотрит. Все мы как лилии, только не открывай рот! Так смешно!!"
Ее пятки уже придавливали посыпанную на дорожках грубую расколотость камня - где-то там, откуда покой воздуха не решался донести ни звука, и только легкая неравновесность ласкала ожидание тонким запахом уходящего.
Ир подошел к столу и попавшимся под руку кусочком карандаша стал быстро писать, почти не глядя на бумагу, а только прислушиваясь искусством воображения к далеко шуршащему песку, и удару ласточки о налетевшую упругость свежего порыва, и к вечной работе солнечного луча, оставляющего тень воспоминаний на звоне колеблющегося настроения.
"Так было, было", - он сгреб в кучу исписанные листочки и вдруг тихо засмеялся: так проста оказалась в ослепительной голубизне оставшегося в приоткрытом окне кусочке неба залетевшая первенцем-гостем паутинка.
"А лилия? - Лилия права", - подумал он. - "Легко откроешь слезы-лепестки - вот мир, вот я - и бежишь, сминая пятками крошку сумерек: когда-нибудь стук сердца выбьет в этих отчаянных пальцах боль пламени - или улыбку мечты... Но ведь ничего нет невидимее той ясности минуты, когда на миг сливаешься в точку - как нет ничего проще бесконечной сложности жизни без тебя"…
Он еще раз посмотрел на кучку исписанных листочков, ощутил торопливость разбирающих странички пальчиков - и вышел, почему-то сразу забыв с утра данную клятву непременно сходить сегодня к часовщику.