Нагой поэт на публике распят.
Он беззащитен, как канва на пяльцах.
Распят на пяльцах.
Пялится паяц,
как бьют поэта палицей по пальцам.
Как еретик на острие костра,
поэт сгорает, слова не нарушив,
а инквизитор критикой дотла
старается «спасти» поэта душу.
Покинув человечий ареал,
себя причислив к поднебесной расе,
он образы ловил и собирал
божественные рифмы на Парнасе.
Там царь поэту «милость» даровал,
костёр из слов сухих сложить в строфе,
подняться и подбрасывать дрова
в публичном авто-аутодафе,
и грудь до сердца чувством разрывать
на дыбе из мучительных сомнений,
и самому себя четвертовать,
на колесе общественного мненья.
Когда же пепел с ветром породнится,
и улетит душа, крича по-птичьи,
дано поэту будет возродиться
уже в другом, улучшенном обличьи,
круг бесконечно начинать сначала,
и погибать, и возрождаться снова,
так, что-бы плоть истерзанно кричала,
плоды рождая радостные слова.