вчера я была Элли.
песочные замки рассыпались у меня в руках.
Гудвин давно издох, и некому сшить мне новое сердце --
этот самый бесполезный орган, загнанный человечеством в пах.
вытри в последний раз свои берцы
об моё шоколадное платье. в самый последний раз,
мой маленький тряпичный мальчик -- у меня в правом кармане билеты
на рейс летающего дома прямо в Канзас,
и глаза, горящие не ярче потухшей сигареты.
сегодня я была Элли.
жёлтые кирпичи били меня под дых.
чужие люди видели как я плачу, и я кричала им за это: "сдохни!"
небо плевалось глотками гнилой воды
и билет, что по форме левой груди изогнут
шептал мне молча про пластиковых птиц
в отвратно аметистовом канзасном поле,
и о том, что развеял оставленную мной горстку ресниц
с застрявшими между ними комками изумрудной боли.
в моей постели ночевало нательное Горе.
все горькие названия отдыхают по сравнению с этой
жизнью
дырки в моём кимоно не сделали правду голой,
все ненужные файлы в нужный момент зависли,
разбились песочные часы, почтовый голубь сожран был, вроде, нарочно
обрубленные пальцы предусмотрительно приправлены солью,
мёртвый Гудвин баюкает нежно рассыпанный в глазах песочек
только самое неподдельное не пролезает в это поддельно-тонкое горло