Р е – д и е з м и н о р
И август густ и рыхл,
И воздух глух и дряхл,
И ждут клавиры Баха
Моей скупой игры.
Как неназойлив дождь
С запинками в стаккато,
Так ты меня не трожь
С твоей любовью брата.
Иду по борозде,
Распаханной не мной,
Кисть правой как в узде,
Кисть левой – под ярмом.
Раскапываю прах,
Податливый, как пух.
Был осторожен Бах
В тех невозможных двух
Гармониях – спорей
Их нынче нет для рук –
Диезы смутных дней –
Ваш безотказен звук.
Чуть выше – и звучу,
Чуть глубже – и с руки.
Выкапываю чуткой
Темы позвонки.
Пять левых – зверь пещер,
Пять правых – бег равнин.
Течет в ушную щель
Сплошных бемолей клин.
(И с ними – как легко!)
С поправкой на тщету,
Оступкой всей рукой
Тащусь, мечусь, лечу –
И ты не трожь, не мучь
Меня своим c-dur!
Мне выдан полный ключ,
Я бороздой иду,
Заточенной по мне,
И август – воздух мой –
Все гуще в беге дней
Его игры скупой.
А д с л у х а
Готовый ад. Дневная пытка слуха.
Дворовый мат, рыдает пьяная старуха
И падает, двор припечатав "падлой",
И поднимается, и падает, и пада...
И падает с садистскою оттяжкой
Пудовая по звуку деревяшка –
Какой-то акустический костыль
С идиотической какой-то высоты.
(Ходила посмотреть: ничтожна куча хлама
Над сатанинской оркестровой ямой. )
Упало. Жду. Опять. Упало трижды.
Не упадет уже! Упало ближе.
Упало медленней. Не падает, вися.
Да упади ж! Я истомилась вся.
(Крик драки в паузе обманной
Приятен, как рубато анжамбмана
В строке. Замучена цезурой,
Она по одному теряет зубы. )
Нет казни, цезари, позорней, безобразней,
Чем в полной тишине ждать повторенья казни!
И вдруг – как хлыст –
Нездешний – чист –
Обрушил ад
Истошный альт:
— Мохнат, иди сюда, Мохнат!
Без пауз, десять раз подряд!
О цезари! Кто б ни был ты, Мохнат, –
Кот или пес, иль сестрин брат Ахмат,
Хомяк, сбежавший пять минут назад, –
Не выходи! Сиди в кустах, Лохмат!
Хотя... Лишь на такой вот детский, трубный зов
И я б вернулась из своих бегов.
> > >
Со мной встречаясь, отучай
Меня от слов любви убитых.
Я чувствую к тебе печаль
С жестоким привкусом обиды.
Я не таюсь, но ты таи
И муку лжи, и страх желанья.
Я чувствую в руках твоих
Себя, как тающее пламя.
Не говори мне ни о чем,
Не отвечай речам поспешным,
Будь нем, как ангел за плечом,
Тот черный ангел мглы кромешной.
Кромешная. Слепая мгла.
Лишь ты в ней зряч, лишь ты в ней огнен.
Прости. Не тронь. Я так мала!
Ты мог бы сжать в своей ладони
Всю – всю меня. Но отпусти.
Так жребий, вытянув, роняют.
В который раз – любя, прости.
Обидь, забудь, закинь, сменяй и –
И больше не гляди. Не мни
В холодных пальцах воск. Я дни
Считаю с нашей встречи. Длится
С неделю пытка. Месяц – снится.
Год – помнится. Как смерть. Аминь.
П е р е п и с к а М а р и и П е т р о в ы х
и А т а н а с а Д а л ч е в а
А в старости печально-беспечальной,
Топящей тени дня в аллее дальней,
Куда ступив, уж не вернусь, мой Бог,
Пошли мне мотылька в кругу фонарном,
Какой-нибудь роман эпистолярный,
И дружбу старика, и архаичный слог.
И тень любви в смятенье предынфарктном,
Как силуэт на зареве закатном
Бумажной чайки, и тщету –Бог мой!
Всю ту тщету –лететь, не взяв ни пяди
Небес, туда, порхая на шпагате
Натянутом неслышимой струной.
Былых привязанностей вялое плетенье,
В тенетах страсти тела шевеленье
Не вспомнит старость за последней строчкой
Четверостишья верности заочной.
П у т ь А л е к с а н д р а
(И з ц и к л а "M o v i e s")
Как жар короткой дружеской беседы,
Ты несомненна для меня, победа
Поэзии над легионом лет.
Они легли в завоеванья след,
Простершийся от Инда до Евфрата.
Сын Бога мертв, и на пути обратном
Последним Александровым солдатом
Падет слеза, нечаянно пролита
К подножью отчего Олимпа.
Вотще, тысячекратно облетев
Свои пустыни и отроги,
Троянский щит, как камень у дороги,
Уляжется, где дальше нет пути.
Легко читаются на греческом слова:
"Я здесь остановился", и трава
Взошла по лону вод, как эхом отступивших.
Так, отшатнувшись и опившись,
Бог богу кубок отдает,
И смертной пены просит рот,
Когда ведет
Не вглубь, но вдаль мальчишка быстрый
На шаг, на суд.
Его мне выслал
Постскриптумом сожженного письма
В веках отцелюбивый Телемак,
Он в бутсах стоптанных, в броне эфирных лат,
Вернет, шутя, начальный постулат:
Лет легион забыт в песках густых,
Меня любивший мертв,
Так славься ж, ты,
Победа, в бубен бей, кричи легенд припев,
Жги, в бубен, в бубен сыпь колючих пальцев сев!
С о ф и
(Из цикла "Movies")
Все те же: взгляд, походка и посадка
Прекрасной головы.
Италианской прелести загадку
На век вперед нам загадали вы.
У глаз искусно процарапал лапки
Век-ретушер и притушил софит...
Нет, дайте свет! Чем старше итальянки,
Тем краше! Снова ваша роль, Софи:
Улыбки блеск широкой, как лагуна,
Чуть африканских губ чуть нехотя игра,
И пальмовый бровей размах во лбу над-
менно поднятом, молочно-узком, юном,
Двух черных встреча лун в оковах серебра.
Так вечно молод, римлянин и варвар,
Народ, владеющий колодкой Апеннин.
Ваш сапожок второй, Софи, пошит под пару,
Каблук высок и высоко звенит
По плитам Аппиевой...
Но как сметь поэту
Античной статуе отдать ваш дикий стан,
Дитя трущоб, как, поспешив за веком,
Вас в нем замкнуть и с чистого листа,
Забыв любовь, отделаться портретом?
Да, то же все – лодыжка, взмах ладони,
Изгиб бедра и этот птичий крен
В изломе локтя, острого в наклоне
Тяжелой амфоры на голове Лорен.
М у з ы к а, д о н о с я щ а я с я...
Музыка, доносящаяся
Из-за стены, означает...
И. Б. сказал бы: наличие
В активе каких-то дальних
Стран... Наступление вечера.
Опускание век, мелькание
Панорам по бокам мчащего
На юг вагона (плацкартного,
Ибо вдоволь оконного света в нем) –
Чуть прихваченный, наскоро, Бартоком,
Чуть наметанный, Сметаной,
Шов, стыкующий настоящее
И бессмертное.
> > >
Ворчливая виолончель!
Щекотка струн, чесотка слуха...
В укусах пиччикато, ухо
Устало от твоих речей.
Все новые язвящих жал
Пассажи тучами роя,
Ты вязко обтекаешь зал –
Ну что поделает рояль,
Тих, как запруженный ручей,
С тобой, журьба-виолончель!
Т и х а я ж и з н ь
С угловатой грацией подростка
Кружится листок, послушен ветру.
Чернового беглого наброска
Мне, как воздух, нужен знак ответный.
Быть – не быть еще одной вселенной,
Оживет или погаснет искрой
Точка в ускользающей и тленной
Листопадной светотени мысли?
Тихой жизни присужден мне жребий.
К тихим песням клонит слух усталый.
Пляшет лист. Вдали, горбатя гребень,
Зарево встает – девятым валом.
Я владею тяжкой тайной роста.
Ветер – жнец и сеятель пожаров –
Держит сцену. Это очень просто.
Как листок поймать. Возьми в подарок!
Не возьмешь. Последний – не захочешь.
Пусть летит в седые палестины...
Вижу снег сквозь сито многоточий.
Первый снег, белее балерины.
> > >
Еще не дождь, уже не снег.
Еще бряцают глухо листья.
Еще возможно, отзовись я,
Что ты подумал обо мне.
Я – о тебе. Так помнит осень,
Венчая снегом листопад,
О лете, о чреде утрат,
Об утре – с завистью и злостью
Так помнит вечер, вечно рад,
Что обглодает ночь до кости
Всю эту плоть, весь этот сад.
> > >
Опять зима навстречу мне
С ее назойливой хлеб-солью,
С ее навязанной мне ролью –
Быть благодарной ей вполне.
Зимы привет так одинок,
И холоден в улыбке месяц,
Но... присоливший двор снежок,
Но... прихвативший грязь ледок,
Но след вчерашний мой – глубок –
Дорогу зеркальцами метит.
Опять зима! Опять в слезах,
В метаньях оттепелей частых
Я буду вечно возвращаться
По хрусту льда в своих следах
В ее продуманный покой,
В ее рассчитанные сроки.
Когда б ты знал, немилый мой,
Каких палат я на пороге!
Р о в е с н и к
В сороковой уж раз, в окне распятый,
Все юный дуб, ровесник мой заклятый,
Вняв майскому теплу, выпрастывает лист,
Под ветром острым светел и сквозист.
О нет! Он только старший брат мне!
И Хлебникова наволочный ворох
Черновиков, как в обморочный город –
Весна-целительница, твой полдневный залп
Выхлестывает лентой из узла.
О да! То взорван зимний морок!
И я, ребенком, мучаясь от роста,
Выпрастываясь с болью из скорлуп –
Зеленой кровью вспенен брат мой, дуб,
Весь в кружевах бессвязного уродства, –
Дрожа словами, стлала корни вглубь.
Затем сейчас мне вспять дано очнуться,
Пять разбежавшихся зажать в скупую пясть
И узел свой над юным многолюдством,
Над людоедством весен опростать.
О да, хлеб дан. Жуй вешний лист, беснуйся,
Мамаем при, май, знаменем виясь.
> > >
Весом в полфунта,
Цвета свернувшейся крови,
С птичьего звука тавром на лице обложки –
ЛИРИКА Хлебникова. Хлебрика. Хлебрековье.
Руд, плывущих ливмя, миллионоковшье.
Где тот кузнец по мечи ли, орала ли?
Где мастер насилий, остуд, форм, ферм ли?
Или хоть мальчишка подручный – горлопан, орала,
Ленивец – где он, вор верный?
Течет лавой бесхозной, ливнем уходит в землю.
Из земли взято, поиграв с воздухом – вспять,
Туда ж. Червей шевелить, что, как губы, немы,
Полуфунтовой краюхой дразнить нежный рот дитяти.
Хлебни… Хляби небесные, полноте!
Нескрадимое, неупомненное,
Даром – сквозь типографий тщетный на листе набор –
Слово, ушедшее жизнью из тела пор.
> > >
Не готова. Не собралась.
Подождите, не торопите.
Ближний край это лето – для вас,
Для меня оно дальше Таити.
На Аляску б! На Новую Землю!
В еще грозную, сизую зиму.
Невесомая куртка из гаги,
Шлем медвежий и летные краги,
И топтать зацветающий ягель,
Если лето задышит в спину.
Не собравшись и с мыслями: Ладно,
Забирайте, пока повадно,
Без меня – меня всю как есть.
Слишком часто я путаю даты,
Даже год, даже век. Бог весть,
Где случится и мху зацвесть.
Свечерело. Тянет прохладой.
О, не надо бы мне, не надо
В этот планер, где ветер мотором,
Пассажиром всходить покорным…
В е л и – м и р
С рифмой, как дитя, балуется.
Наскучив, бросает на улице.
Бежит смотреть, как городки вышибают,
А потом – как дух из груди вышибают.
И к мамке в колени (уж близко ночь):
А ей недосуг – "Отстань, сыноч…
Мне еще звезды толочь,
Тесто месить, доить Лунку", – грит,
А он уж, колени обнявши, спит.
Д в о р о в ы й М о ц а р т
1
Моцарт! Что за весенняя музыка!
Вся – трепетанье листвы узкой,
Юной, растущей, словно по счету
Ветра: раз-два-три – слышим мы…
Дуй, гобоист, напрягая щеки,
В менуэта юбки колышимые.
2
И синичкой в листве, невидимкой,
Как булавкою – нежную спинку
Через шелковый панцирь корсажа,
Уколи безупречность пассажа.
3
Дорасти и до птицы райской,
До в брильянтовых перьях, майской,
Нововещей… Опробуй, чист,
Свежих крыл своих мах и свист.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
С в е р я я с н ы
Сны семилетней давности,
В сохранности, в исправности,
Не трачены, не порчены,
Чем далее, тем зорче вы.
Все вещие, вот скучно как!
Все – бывшие, все – случаи,
Новеллы в беглой записи
То Борхеса, то Маркеса.
Как марки, с писем снятые,
Все – сбывшиеся, внятные,
В резной кайме случайностей –
Единственные данности.
Все – "Да!", в ответ сомнениям.
Все – "Вот!" конвертов порванных.
То гаршинского семени,
То чеховского корня вы.
События, решения,
И фобии, и мании –
Осыпаны, развеяны,
Весь прах существования –
Отринут. Память – чище, чем
Лист писчей, и отчетливей,
Чем текст, рукой пресыщенной
Небрежно перечеркнутый.
Лист писчей. Пища творчества.
Сон вещий. Вещь творения.
Не траченый. Не порченый.
Схороненный от времени.
З е л е н н а я л а в к а
Очередь: две еще трезвых, угрюмых личности
В робах и с рюкзаками, пустыми от сданной посуды,
Я – и больше никто – в белой куртке и с сумкой с рисунком
Головы кошки в стиле поздней античности.
Я покупаю грейп-фрут, витамин воплощённый.
Передо мной берут сморщенный паприка-перец и голову
Чипполлино чесночного. Его лучик проросший, грязно-зеленый,
Гармонирует с фоном кошачьей гримасы Джокондовой.
Два портвейна брезгливо, не глядя, падают в недра торб.
Платим в кассу, счастливя кассиршу медью бесценной.
У оплатившего перец полуоторвана лямка. Сказать ли? Но строг
Ритуал нашей жизни, слово ее неразменно.
Чинно блюдя дистанцию – обратно к прилавку.
Я уважаю их мрачность, они – мою кошку вульгарную и непорочную куртку.
На прощанье – как подпись Магритта – интермедия краткая:
В его черную руку зеленщица влагает пакет с моим огненным фруктом.
Я мяукаю. Рыкают оба с какой-то лучащейся лаской.
И глядеть не могу, как уносят они мой чеснок и румяную паприку.
Отхожу, выжидаю. Одна – у витрины, палитры с чистейшими красками,
Как полярная совка, нахохлясь, на фоне немыслимой Африки.
> > >
Поделом тебе обида.
Поделом тебе досада.
Ты живая только с виду,
И тепла ты только взгляду.
Тронь пальцем – отдернешь!
Как лед ты, как сталь на морозе.
Не таешь, не тонешь…
Не стонешь? А разве –
Не обидой, не предлогом –
Что желанная свобода
Как ненужный мост у брода –
В двух шагах, а ты безнога?
Шагни – и достигнешь!
Ждешь. Надеисся!
Язык твой, как English,
Разменян по весям.
> > >
Как в улье, посаженном на сироп, пчела
Копит искусственный мед,
Я на речь свою темную обречена,
На в тесноте угловатый полет.
Скоро липам цвести и гречихе,
Но забыт моей радости вкус:
Этот сладостный груз,
Этот лечащий гуд тихий
Роя, вылетевшего из уст.
Г о л о с а
Людей понять – не притязаю.
Но как мне внятны голоса их!
Шнур телефонный истязая,
Сквозь пауз сеть ловлю глиссандо
Баса continuo. Суровый
Ваш тон, о невидимка связи,
Все скажет мне, минуя слово,
О – ласковой – ко мне приязни.
А твой, как будто теноровый,
Но жесткий тембр, о голос Рока,
Звучит тщетой, отнюдь не новой
Надежды, все еще жестокой.
И – перебив: как трель синички
Дворовой – в волчий вой фагота,
Влетает юный альт девичий
В понятий мир, уже бесплотный.
Да что нам дался смыслов лепет!
И вразумляя, я безумлю,
Когда все скрипочки и флейты
Берут высоко-неразумно.
Когда их нежные форшлаги
И озорные пиццикато
Я, дружбы раб (не на бумаге),
Как гамму разучил когда-то.
Но слух лелея мой доступный,
Под абсолют его сдаваясь,
Как эти голоса преступны
И режут провод, расставаясь,
Едва успею дать октаву,
Едва полслова лжи просуну…
Как люди, голос под забралом,
Скрываются в дали бесшумной!
Т е п л ы н ь
Теплынь. В густом воздухе звуки
Деревянной ложкой июнь мешает.
Юношеские баски скачут пузырями скуки,
Тонет, слипшись, недоваренная лапша их.
И, как целебные ампулы, хрупко рушатся
Аккорды в пальцах невидимого музыканта,
Проливая даром в глухие уши
Листвы драгоценных нот океаны.
Но предрешен исход, суп контрапункта не сварится,
Забавна мне детская мечта о гармонии.
Откуда ж невидаль-радость – ртутным шариком катится,
Дробится, мечется, язвит ладони?
А я прочла вот только что, не удивившись, не вздрогнув,
Комплимент поэта – мне, переброшенный через столетье.
В нем презрения толика, стекла щепотка
Все же скупо оправдывают строки эти.
Он брал широко – от тундры до Каспия.
Хватал обеими – от Невы до Оби.
За Владивосток, в потоках белого-красного
Уносим временем, им губим.
Похвала его дерзкая – живой от мертвого! –
Строго ставит на место, Невой отчеркнутое.
Точно птица слепая, мимо корма, истово –
Тычусь пальцем в клавишу эту единственную.
В густом воздухе гутталиновое цунами
Сметает, вырвавшись из динамиков –
Как окрепли вдруг молодые басы их! –
Его ритмы ртутные, следы босые.
Пятка в пятку, как
Если б знала – выберусь!
Как с шестом в руках –
По канату вымыслов,
Подвязав лесой
Перо шаткое,
Эх, в какой покой
Да ушла-то бы я!
Д е ж а в ю
Не просила передышки –
И присниться не могла
Эта жизнь в тени подмышки
Серафимова крыла.
Путь в три шага от постели
До рабочего стола,
Незаметные недели,
Неприметные дела.
Всякий день – с утра вчерашний,
Всякий вечер – умудрен
Точным знаньем о всегдашней
Непрерывности времен.
Летний дождь или весенний,
Галке ль мокнуть, соловью –
Жалкой веточки сирени,
Вздрогнув, рухнет дежавю.
Но зачем в тревоге сущей,
Точно корм беру с руки,
Я твержу на сон грядущий
Две из Пушкина строки?
Помню, помню, помню с детства,
И забуду – вечер долг.
Так лишенному наследства
Отошел ручной щегол.
Спой мне, спой мне, Феникс милый,
Спой мне, Сирин из угла –
Я ли по воду ходила,
Я ли за морем жила?
Тихо-тихо, как синица,
Доживаю, доживу,
Даже в утренней темнице –
Помню, помню: де-жа-вю.
П р о щ а й !
Как хвостик ускользнувшей ящерицы –
В руках обрывок сна.
И скрыты в дебрях настоящего
Иные времена.
Брожу в потемках. В этой чаще мне –
Легко покоиться.
И скучны тропы, выводящие
К людским околицам.
Играю яблочком отравленным.
Ах, пахнет, сладкое!
Там барин был… Да я – не барыня,
А так, чернавкою…
Ах, барин мой, баран стреноженный,
Что же невесел ты?
Нашел меня, а я – ненужная,
Как в небо лесенка?
Поймал, прижал, на зуб попробовал –
Все несъедобная.
Для сказки, милый, скучны оба мы:
Ты – злой, я – добрая.
Так не желай меня, жалеючи,
Через плечо не глянь.
Мне в этой чаще, хвою стелющей,
Светло еще, как днем.
Я прячусь там, где не искать тебе,
Живу, обласкана –
О да, одна, – но словно с братьями
Семью прекрасными.
В гробу хрустальном, в неге пытошной
Не мне проснуться, друг.
Сердешный мой, вчерашний, выпавший
Из равнодушных рук.
П о д р у г е
В обносках, выбранных со вкусом,
Над всеми модами царя,
По набережным петербургским
Проходит молодость моя.
Как выверен ее линейный
Парад с подъемами к мостам –
Дворцовый, Троицкий, Литейный,
Где просит молодость, устав:
Сойти по каменным ступеням,
Подняться, вымерзнув, наверх,
Хоть на Литейном, на Литейном –
Присесть в каком-нибудь дворе.
Я с этой неженкою, право,
Рассталась бы давным-давно
(Вот мне вперед, а ей направо,
Вот скучно ей, а мне смешно),
Но так вдруг страшно и печально,
Едва представлю этот миг,
Когда она, пожав плечами,
Поднимет легкий воротник.
Мы отродясь не целовались –
Вздохнет, кивнет: "Пора, пока!" –
И парус куртки, раздуваясь,
Ее утянет за бока.
И, удалясь от парапета,
Увертлив, ловок и высок,
Мелькнет над толчеей проспекта
Ее мачтовый вымпелок.
И, глядя вслед в толпе бегущей,
Прорезывающей в ней путь
Подруге, знаю, с грустью жгущей –
Ей будет некуда свернуть.
На строгой перспективе этой
Не суждены ей с давних пор
Ни в ближнем сквере сигарета,
Ни в книжной лавке разговор.
Ни в угловом кафе свиданье,
Ни расставанье – и со мной –
Не изогнут ее недальний,
Ее короткий путь прямой.
И памятью, враз постаревшей,
Как взглядом, впившись в узкий след,
Прошу, о город мой нездешний,
Храни и этот силуэт!
Когда мелькнет она у арки
Под скучным номером пять-три,
Мои оступки и помарки
Ты строгим ластиком сотри.
И в этом, кажется прескверном,
Но новом театрике пристрой
Хоть билетершей полномерной
Ее, летящую стрелой.
Или… Прощай! Не мой спектакль!
Под арку ль ей? Устать, свернуть…
Горит, как клоунская пакля,
Пропавший день!.. Порвать – вернуть –
Вернуть билет… Какая жалость –
Мне некому вернуть билет.
Так шла я прочь, так возвращалась,
Не узнана, под грузом лет.
***
"Но в мире сейчас , может быть,
три поэта, и один из них – я."
МЦ 1933
(из переписки)
Поэзия умрет в России.
Мне слышен погребальный звон.
И прах ее, перенесен
В ограду, ляжет подле сильных
Мира сего. Под мрамор плит.
Где, слава – к славе, гроб – ко гробу,
Ее предание лежит,
Недостоверно и огромно.
Затем и пестовал язык
Тот, Кто стоял над колыбелью,
И дав ему живучесть зверя,
Назначил местом – материк,
Чтоб загнан в клетку, заточен
В темницу времени слепого,
О смог последним рыком слова
Обрушить кладку вечных стен.
И издыхая (кончен век),
С последним колокольным боем
Трех грозных звезд бесслезный свет
Продлить над мертвенным покоем.
> > >
В раствор окна смотрю, как в пасть печи.
Остывший вечер жгуч и явен.
В зеленом пламени колючие мячи
Каштанов зреющих стреляют головнями.
Щелчки бессонной птицы. Тяги ров-
-ный мощный гуд, задымленные выси.
И легкого угара струйка в кровь
Просачивается сосущей мыслью.
Всегда одна, одна из всех, без лиц,
Как Primavera с ликом изумленья –
Да я ли – я, да ты ли – ты? И Ниц-
-ше том – о том ли? – на коленях.
В его раствор глядясь, как в печь окна,
В чернилах осени за миг лишь до угарной
Усталости, твои черты, Весна,
Ловлю с улыбкой благодарной.
> > >
Солнца случайный мяч
Прямо в лицо, в лицо!
И не поймать, хоть плачь,
И не послать в кольцо.
Первый проигран тайм.
Сдан без борьбы второй.
Сколько победных тайн
Я унесу с собой.
Легких улыбок бег,
Радости вес в руке.
Точный бросок – тебе,
Поверх голов, в прыжке.
Вот и свисток. Стоп.
Медлит ответный пас…
В мой толоконный лоб
Бей, не жалей нас!
Ф р а н ц К а ф к а - М и л е н е Е с е н с к о й
ОТ АВТОРА: Данное стихотворение - это поэтический "дайджест" писем Франца Кафки, адресованных Милене Есенской. Милена перевела несколько новелл Кафки на чешский язык, что положило начало их знакомству. Она жила в Вене, он - в Праге, роман их был на 90 процентов эпистолярным, обмен письмами перемежался редкими встречами в пансионатах (оба были больны туберкулезом, Кафка - в крайней, Милена в начальной стадии). Любовь к Милене Есенской - самая большая страсть писателя, закончившаяся с его смертью. Письма периода расцвета отношений Кафки и его возлюбленной - настоящие шедевры поэзии и философии. Может быть (мое мнение) - это единственный действительно законченный роман из всех великих творений этого автора. Читайте их, если найдете на полках магазинов!
Милена пережила скончавшегося от туберкулеза Франца на двадцать лет и погибла в концлагере Равенсбрюке в 1942 году.
P.S. Гмюнд - город на границе Чехословакия-Австрия, где после получения Чехословакией независимости оказавшиеся разделенными гражданством любовники изредка встречались.
Так он сказал, небрежно и бесстрашно:
"Себя, как бледный контур карандашный,
В тот год обвел я твердою чертою.
Вот почему люблю тебя такою".
"Наш возведен шалаш на эшафоте.
Мечтать не смел я о такой свободе.
Твой чешский шепот в венском хороводе –
Еврейский страх мой в страстном переводе".
И легких кровь свою, развесив точно,
Он по конвертам распихал нарочно.
Весь был расчет – на вес. "Ответь мне четко:
Что врач сказал, куда т в о я течет кровь?"
Дышу в тебе, как в колыбели ночи.
Те письма – брось в огонь, лишь это срочно.
С двух до семи. У Южного вокзала.
Той прошлой боли мало, страха – мало.
Что врач сказал? Довольна ль приговором?
Дышу тобой, как чистым хлороформом.
Конторский воздух взорван, Прага – в клочья,
Те полчаса не в счет, нам мало – ночи.
Мне снился сон, где чуждое, как чудо,
Твое лицо под страшным пеплом пудры,
Склонясь ко мне, меня не различало.
Переживи меня, пчела без жала –
Душа без жизни! Согреваю руки
Твоим письмом. То ангелы разлуки
Очаг раздули. После, в Равенсбрюке,
Нет, нынче, в Гмюнде, нет, под Веной, прежде,
Чем смерть, тебя письмом своим ужалю,
Свое простое Я, как контур, врежу
Резцом любви в твоей судьбы скрижали!
– Так множил он, бесстрашно и небрежно,
Предсмертных писем жадные детали.
> > >
Ничего не могу принести
В дом, пустой, как нора барсучья.
А кленовые гаснут листы,
Покидая холодные сучья.
Разговор на бегу могу
Длить, пока попутна дорога,
Только, как не длинни дугу,
Все замкнется в кругу убогом.
Этот маленький ржавый лист
С прихотливым рисунком тленья
Мне откажет, суров и чист,
Не простив секунд промедленья.
Этот ласковый встречный взгляд
Разойдется с моим, опасным.
Ничего мне с собой не взять,
Не продлить мне ни дня, ни часа.
Так, свободна от сих до сих,
В замерзающей проруби уткой,
Плоский нос под лед запустив,
За минуткой цежу минутку.
18 о к т я б р я
Вошел и – пробка в потолок…
"Евгений Онегин"
Где легкомыслия вино
В бутылке узкогорлой?
Его прикончили давно
За тяжким разговором.
Кем весь прогрызен вкось и вкривь
Сыр лимбургский сердечной
Приязни? Если кто и жив,
То не она, конечно.
Истлел из Страсбурга пирог,
Любви и верности залог.
За ананасом ананас
Катится прочь, подальше с глаз.
И жадный вкус былых обжорств,
Как кружка, пуст, как корка, черств.
…Но вдруг брегет –
Звенит – обед?
И снова, голодна как зверь,
Бочком протискиваюсь в дверь.
> > >
Пропущенный месяц задавленных вздохов.
Мне было так зло, по-старушечьи "плохо".
Сгнивала листва, и почти что без очереди
Я шла на прием за диагнозом к о н ч е н о.
Но кончено ль? Нынче, всю ночь, из тумана
Сочившийся густо, как лимфа из раны,
Редчайший, провеянный веялкой ветра,
Снег корпией выстлал вспотевшие ветви.
Еще не зима. Обещания… тайны…
"Остави нам дОлги...". Но главный – оставлен.
Еще не живу. Как дышу – осторожно –
Слежу за полетом, еще невозможным,
Легчайших молекул молочного цвета.
Избави, избави! – От воздуха, света,
От шепота, ропота, хохота, плача!
Я впрок надышалась на век, мне назначенный!
Последнюю, может, роняю слезинку:
Мне скоро, к морозам, сын справит ботинки.
В ботинках мы быстро тропинку утопчем!
Прости: задолжала. Остави мне, Отче.
> > >
Мне говорят, что… Нет, куда смешней! –
Со мной молчат о том, что я надменна.
Непозволительно, себе во вред, вредней,
Чем лести яд точить в беседе "откровенной",
Чем скуки бред таскать в кошелке дней
Из дома в дом, за долгом долг, ничтожный
Растя процент… Что далее прихожей,
Коль я так, – нет, не пригласят и тапки
Разношенной приязни не дадут.
Топчись с неловкостью надменной, капай
Густой чернильной грязью там и тут.
И там – "нет дома", тут – вот-вот уйдут
И разве что смущенно подвезут
К метро, перекрестивши лбы,
Когда исчезну я за спинами толпы.
Привет тебе, молчащая толпа,
Невинною надменностью слепа!
Как каплю яда в дозировке тонкой,
Ты растворишь меня в своей воронке?
Ты профильтруешь выпавший в осадок
Животный страх? Я, героиня переглядок,
Я, прима пауз и реприз тупица,
Глотательница слов, хватательница шапок, –
Сгожусь тебе, как истины крупица?
И вот звонок. Ко мне, и прямо в душу –
С порога, как ногою в тапок.
Молчу-молчу! И правил не нарушу.
> > >
Прощай, Ноябрь, а Март – виват!
Зима, ты даже не приснилась.
Ты покатилась и разбилась,
Мышиный хвостик виноват.
Тю-тю, мышиная возня!
Ищи других взамен меня!
Свой домик карточный сложив,
Терпелка цел, курилка жив!
И что ж, что тянет сквознячком,
Играючи построен дом,
Легко, спины не наломав,
С тобой я справилась, зима.
Сижу себе и не дрожу,
Ничем-никем не дорожу.
Из всех щелей, Весна, полей
Водой студеною своей!
Март который-то
Как пыль сусека, мелкий, колковатый
Густеет у земли последний снег,
Весенней линьки пух небесный.
Меси его, катай, как тесто,
И, опустив заслонки век,
Пеки горячих жаворонков марта.
Четыре галочки гостили две минутки,
Клевали снег и чистили манишки
У серого окна на серых ветках.
Чу! Улетели. Лак рояльной крышки
Блеснул, черкнул – под пальцами на веках,
Как прищемили, боль не в шутку.
Снег кончился, не выпав. Остро, пусто
Топырится весны поднявшийся скелет.
Окостеневший вид, остекленевший свет.
Музейная рачительность искусства.
Еще! Еще! На бис! Еще чуть-чуть –
Синицу Листа, воробья Сен-Санса!
Сквозь тучи утекающую ртуть
По битому стеклу сплясавший луч
Под режущий рефрен забытого романса:
Весна идет. (Иди!) Весне дорогу.
А вот лазурь поспела понемногу.
Вернулась галка – голодна, черна,
Одна – но, по всему, сговорена.
Мне симпатична эта особь птичья
Не по созвучью и не по обличью
(Хоть и берут завидки, но – увы!).
Я предпочту ее, имея выбор,
Как перелетную – не дальше Выборга
И малопевчую, даже порой любви.
Снег промелькнул воспоминаньем смутным.
Весенний вечер свеж, как утро.
Небесные отары сладкой ваты
Да ускользнут от стрижки тароватой.
> > >
Выйду – встречу Двойника.
Свою старшую двойницу.
Как и я, глядит сквозь лица,
На свету, как я, томится.
Два не тают синяка
Под глазами цвета льда,
Где, как вешняя вода,
Слезы, выжатые ветром.
Ее тонкая рука,
Ее прошлая беда,
Ее зимы, ее лета –
Все со мною навсегда.
О, д о с т о е в с к и й м о б е г у щ е й т у ч и !
Выйти в город на двадцать, на сорок минут?
Но уже раздувают в Останкине.
Я каналов его самоварный уют
Предпочту сквознякам на Фонтанке.
Говорящие тени себе предпочту,
И с собой говорящей не чаще,
Чем с прохожим, спросившим дорогу к мосту,
Предпочту уходящим – сидящих.
Пробкам, толпам, пожарам – куда и на чем? –
Дрожкам, спешкам, пятнашкам, толкучкам…
Хорошо самоварным угреться теплом,
Разговором упиться нескучным.
Там и дождь, там и град,
Там и буря, и бург…
Тут сидят-говорят –
Ан, обманут судьбу?
Выйти в... Редко по имени, впрочем, звала,
А теперь он мне даже не "город".
Просто место, где долго и верно жила,
Как ворона, синица и голубь.
Отставная чиновница с черным пером,
На свету отливающим синим,
Я владею слепым петербургским углом,
На Европу окном из России.
Вот мой гривенник, складчина, вот, молодежь,
Разговор мой бессвязный и резкий!
Только – даром пыхтишь, весь на пар изойдешь,
Самовар, сам ты вор, Достоевский.
Тень по стенам бегом.
Но сочтусь с двойником.
Или я или он.
У меня – миллион.
Ах, не рано ли я, пометавшись три дня,
Слег за ширмами тут, по соседству,
На тюфяк без белья! Как у всех, у меня
Канцелярское слабое сердце.
Милый Ваня, зачем ты ее написал,
С занавеской в окне и геранью,
Эту повесть, начало концов без начал,
Безначальный мечтатель мой, Ваня!
Долог путь с Петербургской его стороны
До ее до счастливой Коломны.
На обратном пути, у моста, извини,
Разойдемся мы, как не знакомы.
Время скуки и лени.
Том второй на коленях.
Чайной куклой безногой
Собирайся в дорогу.
Я ускорю, ускорю, ускорю перо,
Я сомненье свое успокою,
Я безумному Васе, сыграв на зеро,
И карьеру, и свадьбу устрою.
По Фонтанке, косясь в подворотни жерло
(Путь знакомый, двором и направо),
Добреду до Сенной, там канала петлей
Обегу эти пару кварталов.
До Покровки родной – только двинуть рукой,
А на дальних Песках – департамент пустой
С одинокой шинелью забытой.
Канцелярия наша закрыта.
Этот страх испытав, с этим гневом в ладах,
Из чернильного моря спасая рукав…
И лет десять житья на казенных харчах,
Улучшает характер лишение прав.
Я в сословье вернусь податное,
Я скажу еще и не такое,
И молчком, и окраиной, злобясь,
На своем тюфяке успокоюсь.
> > >
"О, зимним бредом набормочен,
Подснежник вешняя тоски!"
Морфологически прост, примитивно-скульптурен –
Смаху растаявший, снег обретает приставку.
Сняты чехлы с негодующих, верхне-культурных,
Зимне-музейных газонов, беременных травкой.
С нежитью мокрых бумаг и холодных собачьих тартинок,
Битых бутылок, нетленной пластмассы и прели
Бывшей листвы – мусор с выставки спавших картинок,
Снег. С негра саван, снег сорван. Черноты апреля.
Да. Синтаксически цел, голубино невинен,
Срытый с наскока, с исподу и из-под вот
Этих корней, даже памяти, именно ими
С нежностью впитан, снег, нет его, исподволь
Из хрестоматий измятых снег вылистан. Снег.
"Снег выпал только". "Лошадка". "Шалун уж". Неужто –
Смыт, стерт, слинял, как обертка с отрывистым "нет",
След от конфеты "планета" с петелькой, продернутой в ушко?
Периодически пуст этот, пажитей хилый потомок,
Двор, готовый вместить в себя дюжину аэродромов
Для воздушных салазок бумажных. От снега до снега
Вот бы бегал и тут ты, тот мальчик, все б бегал и бегал.
П о д н е в о л ь н о е
О, зимним бредом набормочен,
Подснежник вешняя тоски!
Бумажным хаосом рабочим
Две праздные бредут руки.
Пахать, пахать! Умять в запашку,
Под свежий пласт зарыть, забыть
Позавчерашний и вчерашний
Час без любви, день без борьбы!
Куда, зима, зачем ходила,
Поденкой разжилась какой?
В чужом корыте мяла, смыла
С холста чужого пот чужой.
И завтра – точно та сорочка,
Вот те же вставки, те же строчки
И грубых кружев оторочки,
И синька, медяки в платочке…
И послезавтра – день вчерашний,
И пыль над брошенною пашней,
И тощий грач, нахлебник твой,
Чернеет в борозде сухой.
> > >
"Вот оно, мое небо ночное…"
Осип Мандельштам
И я дошла до рубежа,
За коим только путь и пустынь.
Никто не вел, не провожал,
И не прочтет, и не отпустит,
И не велит. И я стою,
Юна, с ликующей и резкой
В очах отгадкой и пою
Осанну рушащейся фреске.
Как мальчик. Как в тот, первый раз.
Как он. За миг до слепоты – как.
Не оглянувшись. Не боясь.
Уж пав всей тяжестью затылка
В подушки, в пыль, в траву, в молчанье –
"И я был зван, причастен к Тайне".
П е р в ы й д о ж д ь
Так нужен был – и стал не нужен.
Уныло тренькает по лужам.
Прибита пыль за пять минут.
Хотел быть кратким – не дадут.
Строчи теперь, как на машинке,
Весне заплатки на ботинки.
Да, подрядись на всю неделю
О вешней прелести радея.
Мели-мели в воздушной ступке
Зерно воды до мелкой крупки
И всем зонтам, ветвям, сучкам
Раздай, как крестный, по серьгам.
Серо-серо. Почти жемчужно.
Сквозь щебет – шелест странный, чуждый.
Как штопки шелк, на ощупь ласков,
Густеет дождь, невидим глазу.
> > >
"О, пушкиноты…"
Вильнув от стирки и обеда,
Хозяйкою велосипеда
Себя нашла я у окна,
Без спросу освобождена.
Освобожденной от всего,
Мне – каково? А таково:
Полудосада, полулень,
Полувесна, полунадежда,
Полушки нет, но есть одежда
Гулять, ликуя, полный день.
Носиться, как в садах Лицея,
Полулюбя, полужалея,
Полуболея – об одном
Предмете, взятом целиком:
Как эти руки, ноги все
Пустить по правильной стезе?
Куда крутить, в какие дали
Велосипедные педали?
Увы, ответ обидно скор –
Я в подлом рабстве до сих пор.
Р а з о р в а н н ы й с о н е т
В стеклянной неподвижности времен
Распялена, как бабочка в витрине,
Поэзия, стряхни тяжелый сон,
В иное выпорхни из мертвенного ныне.
Нет больше дат, все врут календари.
Текущий век, водоворот над стоком,
Своим воздушным танцем усмири,
Поэзия!
Нет, прячься, будь жестока!
Не дай узор запомнить сложный свой,
Мелькни и слейся с призрачным пейзажем.
Ты куколкой была, червем, душой –
Лети туда, слепой клочок бумажный,
Где, как под ветром нежная трава,
Не сказаны, колышутся слова.
А м н е з и я
Память сплетает странные вирши.
Не могу запомнить лица кассирши,
Когда, в сотый раз пробивая чек,
Она торопит меня движением век.
Через плечо мое смеется с подругой,
Я простой узелок ее нити упругой,
Побросав в корзину граммы и штуки,
Уплываю из пальцев – прощайте, руки,
Лоб без челки, голос без тембра, возраст
Без примет, испытуя гордость,
Спрашиваю себя, волочась согбенно:
Существует ли тот, чье лицо незабвенно?
Эти подлые фотороботы прошлого,
По указке обиды когда-то сложенные…
Эта полная, круглая, недоуменная
Слепота фотографии и отсутствие оной!
Амнезия – мазь. Я была мимозой.
Я уже сдалась, а еще не поздно.
За моим плечом, оглянуться можно,
Режет память нить, сбив узор несложный.
Н о н е т
Сказали мне: "Но нет", –
Как выключили свет
Без спросу, вмиг, во всем квартале.
И страшно, и темно,
И лучше бы: "Нет, но"..
Но нет: спасибо за отсутствие деталей.
Как догадался тот
Отказчик, слеп, как крот,
Которому за скупость благодарна,
Что "но" его, как йод,
Вред "нет" его сожжет?
И через час – веселый прыщик вместо раны.
С тьмы "нет" начав, закончу ясным:
"Мне все равно".
Всяк смелый шаг есть жест напрасный,
"Не суждено".
Зараз по трем я шла от камня
Путям, но нет
Ни на одном, таком недавнем,
Чудес примет.
Печной заслонкой тьма, ни зги.
Конь пал, его не жаль.
"Но нет", нечаянно солги,
Что дальше – только даль!
И л е р м о н е т ы в п о т а й н о м к а р м а ш к е !
Л.Б.
Друзья, как любимые книги,
На полке высокой стоят.
По синим волнам коленкора
Корабль одинокий стремят.
И, бросив рули и ветрила,
Как палец на тихом ходу,
Светила встают над могилой,
Где имя родное найду.
Родная, люблю, что истрепан
Облупленный твой корешок,
Что детский твой почерк закопан
В бумагах случайных столов,
Что голос надтреснут печалью,
Но то же веселое "я"
На донышке плещет зеркально,
Мои отражая моря.
Все бури пройдя по колено
И в штили, как штопор, войдя,
Мы тонем, мы вянем, наверно,
Глубины собой бороздя.
Но в сумерках ночи грядущей
Под белой, под ранней пургой
Нас любит и чище, и лучше
Какой-то читатель слепой.
И, выбрав страницу на ощупь
(Я знаю ее наизусть),
Нас помнят и чаще и проще
(Но больше не мучусь, не мнусь)!
М о е и з К а ф к и
Я устала жить на полустанке,
Охранять обрубленную ветку
Магистрали, выпавшей из плана.
Понемногу истлевают шпалы,
И ржавеют голубые рельсы,
И молчит рабочая дрезина.
Тешусь мыслью: обо мне забыли
Не случайно; провод оборвали
С тайной целью, смысл ее неясен,
Но хожу к обрыву каждый вечер
Деревянным неритмичным шагом
И любуюсь полотном заката,
Как к победе вывешенным флагом.
~ ~ ~
к о н е ц с б о р н и к а «Обрыв»