На пляжбище – тюленьи туши жира.
Бока румянит рубенсова плоть.
Плывет в удушье йодисто-сортирном
бюстгальтеров тугих победный флот.
Как на прилавке – пиршество для глаз:
подрагивают массы нежных мяс,
колбасы всех сортов и всех начинок.
Топленый смалец пропитал песок.
И норовит на волю из трусов
die Wurstchen у небритого мужчины.
Бугрятся груди, пахи и зады,
колени, кадыки. Алаверды
Мамука Гоги посылает в виде
вина бутыли и одной из дам.
И та проворно скачет по задам
чужим, туда, где Гоги жарит мидий
(отказом друга Гоги не обидит).
В панамках, с голой попой, мелюзга
Старательно возводит из песка,
Согласно Кампанелле, Город Солнца,
И в ужасе в ведерке крабы ждут,
когда же их загонят в сей уют,
в сей совершенный маленький Освенцим.
Из зарослей на пляжбище в бинокль
глядит маньяк – он стар и одинок,
измучен язвой, астмой и мигренью,
интеллигент, членкор, eastfuck, feelfuck (бр-р-р!!!),
насильник, педофил, антропофаг.
Он вожделеет этот жир тюлений.
А у меня желудок нынче слаб.
И я, как черный припонтийский краб,
бочком, бочком – в расселины да скалы.
Мне Рубенс не по нраву, Сутин – чужд,
меня тошнит при виде тушек, туш,
тушенки и расплавленного сала.