В сумеречной дымке на опушке заколдованного леса,
Где над сопкою, средь звёзд луна округлая повисла,
В стоге сена на ночлег улёгся молодой повеса.
Зазвенев зловеще, тишина над местом тем нависла.
Не трещат шумливые сверчки в траве привычно.
Птиц ночных ужасный, жуткий крик не слышен.
Как-то странно, непонятно, необычно.
И дурманом сладким воздух в месте том насыщен.
В то же время, на вечерней, поздней дойке,
На краю забытой богом и людьми деревни,
Молоко парное под коровой скисло.
Просыпалось вновь проклятье древних.
Полная, угрюмая луна на чёрном небе, что без края,
Словно вестник умопомрачительного зла,
Силам тёмным знак какой то подавая,
К церкви православной не спеша, не торопясь, ползла.
Среди мха, топляника, корявых, склизких кочек,
Камыша, кувшинок бледно-белых, в самой глубине
Заиграло разом множество зелёных ярких точек.
Застонал, ворочаясь, мальчишка в пьяном сне.
Поднималась облако пьянящего, до тошноты тумана,
В прилежащей к полю лесополосе.
Злобы смесь, болотного дурмана.
Наступал мир демонов во всей своей красе.
В вязком, сером облаке мелькали чьи-то тени,
Завихряя в предвкушенье плоти, крови облака.
Поглощал туман стог скошенных растений.
Шелестя листвой, шепталась темнота.
Душераздирающе кричал в ночи тот парубок спросони.
Ужасом холодным, тех, кто слышал крик тот, наполнял сердца.
А в конюшне дико ржали, бесновались в стойле кони.
Разродилась мёртвыми ягнятами домашняя овца.
Местные с детьми попрятались в подвалах.
Повторялось каждый год проклятье всякий раз.
А над куполом с крестом луна во мгле мерцала,
Как всевидящий из преисподни желтый Люциферов глаз.
Колокольный звон закончил бесов вакханалию.
На рассвете закричали во всё горло песню петухи.
А в траве белел прокушенный клыками голый череп.
Кости, крестик и остатки ещё теплой требухи.