В ту ночь ты под венцом стояла, Мэри.
Сжимала сердце дрожь твоих ресниц.
Небесный цвет стал сумраком потери,
Царила в мире осень без границ.
И плыло все вокруг в холодном зное
Бессчетно расцветающих огней.
В их трепете лицо твое родное
Еще печальней было и бледней.
Тончайший запах роз был странно-дальним,
Сияньем купол храма был облит,
И женщины, томимы ожиданьем,
Слова шептали горестных молитв.
А я внимал безумной клятве... Боже,
Она звучала жалобно, как стон!
Не знаю, от чего в ней было больше —
То ль от венчанья, то ль от похорон.
Поодаль кто-то всхлипывал чуть слышно,
Как будто с перстня камень обронив.
Той горькой ночью праздника не вышло,
Сиротство, боль — вот весь ее мотив.
Я храм покинул шагом торопливым.
Была тоска моим поводырем,
А спутниками шли — угрюмый ливень
И хлесткий ветер, дружный с ноябрем.
Предавшись думе призрачной, неясной,
Я брел и брел — безвольно, как во сне...
Как вдруг, узнав твой дом во тьме ненастной,
Припал всей грудью к стынущей стене!
Так, замерев в отчаянье, в бессилье,
Не помню, сколько времени провел.
Все шелестели листьями осины,
Как крыльями — взлетающий орел.
О чем шептал мне этот шелест, Мэри?
О том ли, что навеки отошло?
О навсегда захлопнувшейся двери?
О том, что счастье ветром унесло?
Скажи: где то, что нам светило раньше?
(К кому взывать? Все выжжено дотла.)
Мечта моя растаяла в пространстве,
Как шелест крыл взлетевшего орла.
Я видел свет — но звезд, уже погибших.
Я небо знал — оно умчалось прочь.
К чему тогда был мною спет «Могильщик»,
И кто тогда услышит «Я и ночь»?!
Все длился стук неровных, частых капель —
Как сердца обрывающийся стук.
И я, как Лир покинутый, заплакал, —
Лир, ни души не видящий вокруг...
1915
С грузинского