1.
Он, кто дерзнул начать, не знав азов,
Когда все сверстники определились,
Был взыскан мудрой милостью богов,
А боги дорого берут за милость.
Он смог творить природе вопреки,
И в мир его, восторженный и терпкий,
Весь сотканный из солнца и тоски,
Поверили, но только после смерти.
Счет справедлив, но каково ему,
Раздавленному, жалкому, больному,
Осмеянному, было одному
В тот жуткий час во тьме чужого дома?
2.
В час невыносимого заката
Он поднялся и ушел в поля.
Мир еще запомнит эту дату,
Комнату с его постелью смятой,
Грубый стул у старого стола
И его, бредущего куда-то,
С тяжкой мукой ноги шевеля.
Цвет над ним зелено-синий – неба,
Остро-алый – где-то далеко,
Желто-белый – зреющего хлеба –
Мир горячий, ветреный, но где бы
Спрятаться ему с его тоской,
Жгущей грудь неутолимо слева?
Спрятаться? – Да ведь совсем легко!
В грудь ударен, он, к земле примятый,
Потерял сознанье, но, дрожа,
Вдруг очнулся: кто-то мешковатый
Пальцы у него на горле сжал.
В светлом небе траурные пятна –
Черный цвет метался и орал.
Жизнь ушла, и смерть почти понятна.
Тридцать семь. Роса на лбу. Пора!
3.
Он поднялся и шел, задыхаясь от боли,
Как ослепший, знакомым путем.
Шел к себе, чтобы лечь, чтобы все это кончилось, что ли,
И не думал, что будет потом.
Было холодно. Поле без всякого цвета,
Просто серое поле кругом.
Мир рассыпался в прах – это все постороннее где-то,
Если пуля застряла в живом.
А вороны кричат – пусть кричат – это больше не страшно.
Их уже и не слышно почти.
Так он шел по Земле – беспредельной, пустой и вчерашней,
Шел с единственной мыслью – дойти.
Он на жесткой скамье. Золотыми цветами
Все покрыто. Ему ничего.
Скоро слава придет. Но за бойким ее лепетаньем
Я все вижу идущим его.