«Я напишу великолепный стих, а в нём
и умным выкажу себя и благородным!» –
мечтал я в юности. Теперь стихи… говном
воняют. Пугалом и сам я огородным
торчу меж грядок-строк. Да мне плевать!
Я соглядатай, а не хват-хозяин,
что зоркий глаз и под прилавок запускать
привык: ему бы вещь не прозевать!
Вещь, купленная в магазине, вся им
обнюхана!..
Он водку наливать
в стакан рукой дрожащею поспешно
не станет: ни вина, ни водки пить
не будет вовсе! деньги будет он копить!..
Их доставая – на людях – небрежно
из портмоне, он глянет на часы,
поднимет палец, дунет и на перстень
с бриллиантом, как бы говоря: «Видали! Взвесьте
мои достоинства!.. Не взвесите – весы
сломаются!.. Есть у меня и гроши,
и милая жена, и сын пригожий!..
Всё есть!..»
А что же он, пригожий сын?
Пример с отца брать станет иль не станет?..
И если всё-таки хозяином он станет
(на свете есть и дристуны и пачкуны:
тот пачкает бумагу, этот ищет
бревно в глазу у ближнего, тот дрищет
поносом), не наложит ли в штаны
от страха он? (Где риск большой, там смелость
нужна!)
Нет! он экзамен сдаст на зрелость
успешно: купит вовремя и дом,
и дачу возле озера (притом
всё за наличные он купит – не в рассрочку);
и настругает вовремя детей,
чтоб не порвалась вдруг та длинная цепочка
из настоящих, бывших, будущих людей,
где каждый человек – звено: и мёртвый,
и тот, кто существует в данный миг;
и тот, кто явится…
Он будет невелик,
беспомощен и жалок; и породой
едва ль возьмёт, зато начнёт расти
и с каждым днём умнеть, сил набираться
зарёю станет утром любоваться;
глядеть на мать; однажды первый стих
напишет; словом, будет развиваться:
читать, учиться в школе и играть
(я начал лет с пятнадцати марать
бумагу); оскотиниться и после
успеет. (Продавали вермут в розлив
недалеко от нас: стал пить я суррогат;
увидел чёртика лет… в двадцать пять... и где же? –
на дне стакана!.. Чёртик был, скорей, потешен,
чем страшен, хоть лохмат, хвостат, рогат)…
Теперь я говорю, пожалуй, дело!
а толковал о том, кто явится, кого
на свете нет; а начинать-то с самого
себя я должен был… Что я сказать хотел?.. А-а!
сказать хотел я, что не очень-то гонюсь
за теми благами, которые для тела
предназначаются…
Хоть птицей не взлетела
Душа, хоть по полу порой катаюсь, бьюсь
в конвульсиях и, на ноги пытаясь
подняться, с жёсткой койкою бодаюсь;
хоть грусть-тоска давно меня грызёт
(щемит в груди, срываются с губ стоны);
хоть за лесистыми холмами – горизонт!
но всё такой же голубой, бездонный
и чистый купол неба надо мной!..
Но шепчет кто-то (неизвестно кто), сидящий
во мне и пристально за мной всегда следящий,
что основательно ему-де надо мной
заняться, что спиваюсь и мельчаю;
что нужно бы поэтов за молчанье
наказывать, как болтунов за их
язык; что-де иному и мой стих,
в котором образ ярок, мысли свежи, может
помочь себя найти; что стих и мне,
чтоб не сидел-де весь свой век в говне,
с алкоголизмом справиться поможет;
что не беда, а преступленье – не писать,
тому, кто может; что хоть я брожу по скалам
и глаз челны-де запускаю в небеса,
но стоит выпить мне, как я-де, зубоскалам-
чертям уподобляясь (и небрит,
и грязен, и лохмат, и дик, и страшен),
пускаюсь в пляс, крича: «Хохочем, черти, пляшем!
Иа-иа! б-е-е-е!»
Кто со мною говорит?
Я вечно попадаю в лабиринт
или в тупик. По жутким лабиринтам
во сне брожу я, находясь в полубреду;
страшилища навстречу мне бредут…
Проснёшься – Боже! хоть лазурь бери да
с размаху на готовый холст бросай
и по холсту размазывай; втирай
в холст краску пальцами, беря большим (он крепче
всех остальных) и охру и кармин!..
Всё! о вине не может быть и речи:
не пью!.. Желудок требует: «Корми!
От водки и вина – болею». Пищи
духовной просит бедная Душа.
И мы её как следует поищем!
Ведь даже ветер, листья вороша,
находит что-то…
Представляю: вот луч солнца
пал из-за туч, кленовый лист пронзив.
Пылает лист. Малыш глядит, смеётся:
он удивлён, взволнован; сердце бьётся
в груди так сильно, словно, пригрозив
оттуда вылететь (наивен и доверчив
любой ребёнок), говорит ему: «Полегче,
малыш!.. Ты с Красотою жаждал встречи?
Вы – встретились!» А он: «Как лист красив!»
Закончил 28 апреля 2008