1990 -- 1995 гг
... этот столб, третий слева от угла, всегда освещён. Он высокий и белый, с переломом, словно тупой угол из школьного учебника геометрии. Настолько тонок, что становится страшно -- вдруг не выдержит порыва ветра! Издалека трудно определить, деревянный он, или сделан из железобетона. Скорее всего, верно последнее. Дерево есть материал ненадёжный, подвержен жучку и гниению, да и стоит недёшево в этом безлесом краю. Те, кто решили его поставить, люди практичные, зря деньги тратить не станут. Не их это стиль... Только с высотой они, пожалуй, переборщили -- метра полтора лишних, уж точно.
Интересно, почему на рассвете он совсем не такой, как в электрическом свете по ночам? Утро делает столб таким же, как и все, самым ординарным, не более выдающимся, чем свежеобритый солдат в строю новобранцев. Колонны людей проходят мимо него изо дня в день, но никто не видит в нём ничего необычного (скорее, наоборот) и только поздно вечером, когда округа намертво застывает, столб проявляет свою живую суть...
Это уже рыцарь Печального Образа, верхом на Россинанте! А где же Санчо Панса, верный оруженосец, идальго? Таких, как он, здесь нет -- они там, за периметром ограды, в уютных домах с красными черепичными крышами.
Простите, сударь, я не могу пожать вашу смелую руку, щель в стене барака слишком узка для этого, зато мне видно всё: как вы гарцуете на своём коне и потрясаете копьём, грозя злым чародеям, или поёте старинную рыцарскую песню. Я бы подпел вам, но мой голос стал тих, словно шёпот муравья, и загнан в самый дальний уголок лёгких.
Вы любите музыку, доблестный дон? Моцарт? Бетховен? Бах? Нет, это не ИХ музыка, хотя ОНИ и пичкают ею свои сентиментальные нервы в перерывах на обед, смывая душистым мылом кровь с рук...
Как, столб умеет танцевать? Вот так чудо! В щель хорошо видно кружащегося в ритме венского вальса высокого джентльмена в белом летнем смокинге... Тс-с-с! Английские слова! "Признавайся, ты слушал ВВС?!"
Над столбом роятся мелкие ночные мотыльки. Они живут так долго: день и ночь -- целые сутки, успевая полюбить, оставить потомство, встретить мудрую старость и тихо, безболезненно умереть. Столб, ты видел много боли и смертей?
Или это всё же идальго из Ламанчи? Вот он стоит, опершись на ржавое копьё, и седые волосы упали на лицо, закрыв слёзы. Всё-таки пал Россинант, старый друг, убитый мировой скорбью. Я вижу -- Луна разбрасывает серебряные деньги, но ни одна не закатится сюда, они слишком большие, и падают у столба, грудой, как сугроб, белый и звонкий.
Где его сделали, этот столб? Может быть, в соседнем городке -- на каком-нибудь маленьком заводике, под звуки пастушьего рожка и стук пивных кружек? Или в большом фабричном городе -- отлили массовой серией? Чьи измождённые руки ставили тебя, как и прочих, словно кресты вдоль Аппиевой дороги? Скольких вы стоили жизней?
Генрих, Генрих! Тридцать лет ты учил белокурых и розовощёких детей тому, что добро есть цель и смысл жизни -- и всегда побеждает в споре со злом, читал им вслух "Божественную комедию", "Фауста" и "Дон Кихота", чтобы нынче бывшие ученики сжигали людей в печах крематориев или расстреливали тысячами?
Словно клеймо изгнания из рода человеческого -- звезда Давида, и восемнадцатилетние юнцы в касках плюют тебе в лицо и грязно насмехаются. Что случилось с этим миром, Генрих?
"Папа, мы вчера ходили в цирк. Было очень смешно, когда один клоун лупил другого резиновой кувалдой по голове, а у того из глаз брызгали длинными струйками слёзы, а потом он стрелялся из пистолета... Приезжай, папочка!"
Это ты передал мне письмо, долговязый друг? Наверное, получил его телеграфом по своим колючим проводам, ведь они опутали весь мир! Долгими декабрьскими ночами, в мёртвой тишине, слышен звук ключа: "Приезжай! Приезжай! Приезжай!"
А те, что за оградой, шлют Рождественские открытки на холодный восточный фронт, в которых упитанные херувимы обещают полное счастье и долголетие, а вписанные чернилами имена и номера полевой почты -- поголовный охват поздравляемых. В домах с красными черепичными крышами пекут пироги, а бородатый добряк Санта-Клаус суёт ночью в приготовленные чулки приятные сюрпризы...
Генрих Шверник, судетский еврей, бывший учитель немецкой литературы и истории, бежал поздней ночью вдоль внутреннего периметра ограждения. Он вымазал свой полосатый костюм и номер узника сажей, но это была безнадёжная попытка. Пуля охранника остановила его в метре от третьего в ряду столба, который всегда освещён...