Он никогда не выходил без шляпы за порог.
Носил очки. Лицо скрывал под маской бороды.
А вслед за ним по перекресткам всех его дорог
Ходила даже не беда - предчувствие беды.
Он был сутул и узкоплеч. Ходил особняком,
Как будто тягостна ему людская кутерьма.
Его считали безобидным старым чудаком
И называли дурачком со Старого Холма.
А он бесстрастно отмечал, что снова тает лед,
Что утекает в море грязь и талая вода,
И что небесная эмаль местами отстает,
А пыльный солнечный фонарь не мыли никогда.
А в час, когда взметнулась пыль, а может быть, зола,
И помутился лунный взор, как вытертый кристалл,
Когда со Старого Холма на брюхе уползла
Непрорисованная тьма, он понял: миг настал.
Он снял очки и шляпу снял и варежки стянул,
Повесил голову в чулан, где сухо и темно.
Он взгромоздился на карниз, придвинув клювом стул,
Взглянул назад в последний раз и вылетел в окно.
Он полетел, очки неся в когтях, как амулет,
Сквозь предрассветные цвета, сводящие с ума,
Сквозь городской вороний грай, картавящий вослед:
«Куда собрался, дурачок со Старого Холма?»