С детства он прикреплялся душой
ко всему ненужному, превращая в
события трамвайный лепет жизни.
Осип Мандельштам
1
Во вторник я испёк румяный
огромный блин; а в среду днём
изжога грубо мне о нём
напомнила. А ночью, пьяный,
по коридору босиком
носился я и петушком
кричал: «Кукареку, ребята!
Душа-то пламенем объята!
Во тьме ночной горю костром!
Пылает огненным ядром
мой череп!.. Будь я помоложе,
пророком стал бы. Нет, с Христом
сравняться не могу, но всё же
и я – волшебник!.. Дело в том,
что я на блин не больше горстки
муки истратил… Дррыхнут, ччёрт!
И мне придётся ”на учёт”
закрыть ту ”лавку”, где обноски
мыслишек я на перекрёстке
Суждений продаю… В постель!
спать, спать! а то примчится Лель
и спросит: ”Где же баба?.. Доски
еловые да тюфячок!
Ты спишь один?.. Вот дурачок!”
Бегу!.. А всё-таки чертовски
хорош был блин!.. О! я так горд,
как будто вслед за Бродским вброд
ручей перехожу, а Бродский
мне говорит: ”Никола, ты
не дрейфь! коль надо будет, реку
переплывём!”».
Налью в тарелку
кефиру… Бабкины коты
(Василий, рыжий кот, и чёрный –
Хусейн) уже скребутся в дверь…
Давно ли сам я, точно зверь,
в углу на кухне свой мочёный
сухарь сосал и бормотал:
«Скрипели балки. Храм мотал
разбитым кумполом, качался,
гудел. Клубилась пыль, летел
кирпич, а я стоял, потел.
Я слышал голос!.. Накача-а-а-ался?
Я?!.. Отказался наотрез
от зелья!.. Совершенно трезв,
но очень переволновался!»
«Я вижу, ты проголодался», –
бросая в миску свежий блин,
с усмешкой говорила Анна.
А дядя Жора из-под крана
пил жадно воду. Как трамплин,
скула фронтовика швыряла
тьму капель на покатый холм
плеча; седеющий хохол
свивался в жгут; а Клото* пряла
Судьбы невидимую нить;
объедки, продолжая гнить
в помойном вёдрышке, воняли;
блины пеклись в кипящем сале
на сковородке; я, дикарь,
пил кипяток, сосал сухарь.
2
Да, чёрт возьми! всё так и было.
Напившись, дядя Жора сел
за стол и сразу захрапел.
Он спал, а нос его, как мыла
кусочек липкий, розовел;
мешочками висели щёки;
седеющий хохол сверкал
на солнце, будто иней колкий
(порой и мутные осколки,
блиставших некогда зеркал,
мне как бы намекают: время
неумолимо!). Я глотал
слюну. Мыслишки (мелкота)
в башке роились. Ныло темя.
Соседка блинчики пекла.
Урчащее свиное сало
приятно ноздри щекотало;
и, пузырясь, слюна текла
по сводам нёба; а язык-то
слюну в «воронку» отправлял,
на что желудок мой несытый
ворчаньем тихим отвечал
(сердился); а кадык, как поршень,
трудился… Голос в сапогах
гулял по коридору…
«Ах!
она не знает! в облаках
витает. Парень был допрошен.
Доказана его вина!» –
гремел мужской суровый голос.
«А я б за Вову поборолась!
Не пьёт ни водки, ни вина.
Он добрый!» – отвечал мужскому
писклявый женский голосок.
«С похмелья – пьёт томатный сок…
и жрёт!» – «Ты попрекнул куском?.. У!
мерзавец!» – «Попрекнул куском?
Тот пьянствует! ты, сучка, с ком-
полка б...уешь!» – горячился
мужской, скрипучим сапогом
стуча. «Дурак ты!.. с дураком
связалась!» – «Вова твой лечился
в психушке!» – «Ты чего орёшь?!»
«Лечился от алкоголизма,
но пить не перестал». – «Ты врёшь!..
в рот не берёт!» – «Вонючка! клизма
вонючая!»
«Ну и майор! –
хихикнул я. – Каков манёвр!
Воткнул-таки словечко крале,
мазурик!» – «Пацаны украли, –
сказала Анна, – пацаны
угнали жигули, а Вовка –
вор главный!» Тут она блины
перевернула очень ловко,
подлила масла и, смеясь,
сказала: «Ты вот тоже – лодырь,
босяк!..» – «Нет, я – стервятник, кондор.
Мой клюв в крови; на лапках грязь».
«А крылья где?» – «Не сыпь на раны…»
«А это что… в носу?..» – «Махра».
«Тебя ещё впускают в Храм?!
Эх ты!.. Голодный… ходишь в драных
штанах… И бьют-то все, кому
не лень!.. Сопишь?.. Не обижайся.
Подумай, каково ему,
Володьке-то! Попал в тюрьму!
За что?!.. Ну, ладно… поправляйся!
Вот блинчик (госпожа Кокнар**
была куда щедрее Анны).
Ешь, ешь! но, перед тем, как на
прогулку выходить, карманы
набей сухариками…»
Я
унёс и грушу!.. В нашем сквере,
куда заходят только звери
и дураки, стоит скамья
на ржавых ножках, на которой
сижу. Однажды до зари
сидел и кушал сухари.
Я наблюдал, как умбру с охрой
Феб смешивает на холсте
небес. Ведь я – один из тех,
кто ждёт невиданную птицу,
что людям счастье на хвосте
приносит. Так, живя в нужде,
успев состариться и спиться,
мой дядя до сих пор глядит
в окно и шепчет: «Прилети-и-ит!»
Я в дядю весь!.. И он, конечно,
дурак… Но где же сухарей
кулёк?..
Увы, ничто не вечно
под солнцем!.. Некогда хорей
мне нравился. Сейчас от ямба
уже тошнит. Но анапест
мне завтра тоже надоест.
На амфибрахий***, что, как жаба,
по строчкам скачет, не гляжу.
Само словечко «амфибрахий»
шершаво, как… как рашпиль, архи-
шершаво!.. Случай расскажу.
3
Бродя вокруг замшелых стен
полуразрушенного Храма,
в кустах крапивы среди хлама
я обнаружил камень. «Тлен» –
одно-единственное слово
на камне выбито. «Основа, –
сказал себе я, – т. е. то,
на чём лежит сей камень, – тлен; а
сам камень, медленно, но верно
врастающий в неё, – не что
другое, как одна из вешек,
что расставляют человек,
природа и текущий век
на всём пути…»
«Вот и утешь их,
мерзавцев! – прогудели вдруг
Руины, плесенью и калом
дохнув в лицо. – Плевать вандалам
на Храм!.. Лишь голубь да паук
во Мне нуждаются. Под купол
забрался голубь, а углы,
проломы, трещины опутал
паук…» Храм задрожал: «Ослы!
Когда вы крест с Меня снимали
и стены сокрушали, вы
себя лишали головы! –
вы человека распинали
в себе!.. Идя дорогой лжи,
ведущей в никуда дорогой,
всяк сам себя опустошил,
забыв, что тело без души,
равно как и душа без Бога,
не в состоянии прожить
ни дня… Вы просто одичали!
Вам – говорю не без печали –
раз плюнуть – в Храме наложить.
Где ж ваша совесть? Где ж ваш разум?»
Тут я воскликнул: «Видит Бог!
я чист!» – и услыхал хлопок;
верней, хлопки: как будто разом
зонты раскрылись надо мной
и звонко хлопнули. Башкой
мотнув, я от испуга вздрогнул;
но, стайку сизых голубей
увидев, усмехнулся: «Тронул
меня рассказ ваш, Храм». – «Подлей,
ничтожней вас – на свете твари
не сыщется, – промолвил Храм. –
Ты видишь, чем Я стал, что хам
со Мною сделал?!» – «Гм, в пивбаре
вчера седой старик сказал,
примерно, то же, что и Вы мне.
Небритый, грязный, в шапке зимней
и в ватнике, старик стоял
у стойки и кричал: ”Ах, братцы!
Я – Храм, рассыпавшийся в прах!
Меня уже не мучит страх!
Устал я и в себе копаться.
Гляжу на тощую суму
и вижу: сильно похудела
сума-подруга… Эй, бармен,
скорее доставай портвейн!
Душа из-под развалин тела
на волю выберется лишь
при том условии, малыш,
что ей поможет старый бражник!..
Вы!.. выпьете за нас, вчерашних?
Нет?.. Вы расчётливы и злы…
За тех, кто прожил жизнь так глупо…”».
Тут я осекся, ибо купол
качнулся.
«Набери золы
в ладонь!» – загрохотал Храм Божий.
«Зачем?!» – воскликнул я. «Чуть позже
узнаешь всё!.. Найди сперва.
Иди на дым… Вон мусор!.. Тлея,
дымится он». – «Да где?» – «У рва…
за бузиной!..» – «Погон старлея…
сапог…» – «Копаешься!.. Набрал?»
«Набрал!» – «Посыпь башку золою!
Смелей! тебе не к аналою
идти». – «Макушку замарал!..
Всю плешь уже золой обсыпал!»
«Теперь беги, пока не всыпал!
И не клянись!.. Твой голый зад
белел лет тридцать пять назад
на этой вот гранитной гладкой
плите!.. Проваливай!..»
Пыхтя
как паровоз и молотя
локтями воздух, без оглядки
бежал по кочкам и буграм;
а мысли оплетали мозг и
пускали усики, отростки
(как земляника): «Стыд и срам!
Он ткнул меня лицом в моё же
дерьмо!.. Да, я и глуповат,
и мелковат, и подловат;
но я же был тогда моложе
на вечность!.. я ребёнком был!
(На фотографии мальчонка
– два глаза да косая чёлка –
изображён среди кобыл
купающимся в мутной Лете.)
Так виноват ли я?!.. Ведь дети,
играя, скажем, в казаки-
разбойники среди развалин,
сдирают с задницы портки
там, где приспичит…Ох, едва ли
я оправдаюсь! Мы в войну
играли часто в этом Храме
и – клали на пол (ну и ну!
уже дроблю свою вину,
делю), не ведая, что драме
кладём начало; что потом
мы станем каяться; что мукам
конца не будет…»
Воздух ртом
хватая, я по переулкам
и улицам летел; ларьки,
дома летели мне навстречу…
(Я Вам наскучил долгой речью,
не правда ли?.. Две-три строки –
и закругляюсь!)
А примчавшись
домой, я приложился к чаше с
вонючей бражкой, что стоит
всегда на тумбочке у шкафа
и, подстрекая, как Каиафа*,
к поступку дикому, бурчит,
бурчит… Но почему же, зная,
что дик поступок, поступаю,
как варвар… Может быть, я слаб?..
Так, значит, вечный рифмы раб,
который за строкой влачится,
способен разом превратиться
в раба пороков?.. Стало быть,
желает душу утопить
в «болоте»!.. И похоже это
на правду?** Да!.. Пока поэта
к священной жертве Аполлон
не требует***, блуждает он
по пыльным улицам и свалкам
и улыбается собакам…
А с ног меня одеколон
свалил; напившись, превратился
в скотину и (в который раз!)
Его распял в себе. (Сейчас
закончу!)
Утром я умылся
и в зеркало взглянул… Кого ж
увидел я?.. Быть может, беса?
Так точно!..
«Одного балбеса
ты мне напоминаешь», – дрожь
унять пытаясь, произнёс я
и ахнул: у него из носа
кровь хлынула.
«Утрись, дружок, –
сказал нечистый. – Вот платок!»
*Клото – одна из трёх Мойр, богинь судьбы, прядущая
нить человеческой жизни.
**Госпожа Кокнар – возлюбленная господина Портоса,
мушкетёра Его величества короля Франции Людовика XIII.
***Вот, к примеру, амфибрахий: «Он был полковым командиром…».
Не знаю, чьи это слова, но скачут они тяжело, как жаба.
*Каиафа – первосвященник, с «благословения» которого отправили
на казнь ИИСУСА ХРИСТА.
**И похоже это на правду? Всё похоже на правду, всё может статься
с человеком… – Н. В. Гоголь. «Мёртвые души».
***Пока не требует поэта // К священной жертве Аполлон… – слова
А. С. Пушкина из стихотворения «Поэт».