Живопись автора. Осень на реке. Картон, масло, 40х50
-------------
Приходят, и каждому что-нибудь нужно. И так, бывает, закрутят, что забываешь, что каждый из них – Другой. Все лица сливаются в одно, в голове – каша. Хочется побыть одному, посмотреть на все со стороны…. Со стороны - видней.
В комнате картина – не терпится продолжить работу. А тут, как назло, с самого утра вторжения. Приходится отбиваться. Нет, говорю, не буду я участвовать в этом проекте. Почему? Да потому что кадмий с кобальтом не смешивают. Краска обязательно выцветет. Не через год, так через десять лет. Зачем так далеко заглядывать? А мне перспектива важна…. Дистанция.
Наконец-то один. Смотрю на картину и вижу, что все не так. Какая-то каша получается. Не поймешь, какой предмет ближе, какой – дальше. Одно слово – работать надо! Хочу нужную кисть найти, а она – сам не знаю, куда делась. В ящике посмотрел, на столе – нигде нет. Словно бы живая. Только вот была здесь – и исчезла. А картина ждет. И начал из себя выходить. Ах ты, думаю, неблагодарная. Ведь ты самая любимая, самая нужная. Как мне теперь мелкие детали прорабатывать?
Стоп! Мне же говорили – крупными мазками надо. Да и как я на все со стороны смогу посмотреть, если дробными деталями увлекаться стану? И сразу все слова вспомнились, которые мне о живописи говорили, и на которые я до того времени не обращал внимания. Конечно же говорили…. Выходит, и здесь нельзя так, чтобы кто-нибудь Другой не вмешивался! Другой… я вдруг почти физически ощутил, что в комнате стоит Другой и через мое плечо на картину смотрит. И, ладно, просто смотрел бы…. Нет, чувствую, какое-то язвительное замечание вставить хочет. Я пришел в ярость. Сначала кисть пропала, теперь – еще одна напасть…. Может, кисть – тоже Другой, и только притворяется неодушевленным предметом? Прямо заговор какой-то.
Я чувствую, что Другой стоит у меня за спиной, слышу его дыхание. И даже знаю, что он собирается сказать. Мол, у тебя предметы, не поймешь, какие ближние, какие – дальние. Мол, у тебя облака тяжелые. Такое, если на дом упадет, сразу раздавит…. Не выдержал я, схватил самую большую кисть – и давай контрастные мазки на небо накладывать. Надо же – облака тяжелые! Может быть, я так хочу! Хочу – и все!
Начал я облака боле темным тоном прорисовывать. Все краски смешал на холсте. Сделал два шаг назад, вижу – облака в несколько раз тяжелее стали. Словно бы весь воздух из картины вытеснили. И света в картине меньше стало. А я ведь солнечный день хотел нарисовать. Весенний. Словом, испортил картину. Стал голубую краску в небо добавлять…. Но краски смешались, и получился свинцово-серый. А общий тон еще темнее стал. Мне показалось, что еще миг – и облака вырвутся за пределы холста, заполнят собой всю комнату. Интересно, что бы сказал Другой? Эй, Другой, где ты? Но Другого нигде не было. Казалось, облака настолько увеличились, набухли, что заполнили собой не только картину, но и комнату. И для Другого просто не осталось места.
Мне стало жутко. От моего замысла, от композиции не осталось и следа. Все развалилось на части, и каждая часть в отдельности была мертва и недвижна. Даже кисточки, которые всегда возмущали меня своей непокорностью, лежали перед картиной, как выброшенная на берег мертвая рыба. Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Я всегда стремился к уединению, но полное одиночество оказалось свыше моих сил. Я вдруг почувствовал, что мне нужен Другой, его присутствие, его замечания…. Но я знал, что его нет. И что звать его бесполезно.
И все-таки я решил попробовать. Взял маленькую кисть – ту, которая мне никогда не нравилась – взял охру, добавил немного белил, и начал солнечные блики на картине прорисовывать. Ужасно трудно мне это было делать. От холста словно бы холодом веяло, пальцы застыли и не хотели меня слушаться. Но я сделал несколько мазков, которые легли, как оказалось, в самые нужные места. Словно бы Другой водил моей кистью. Картина обрела глубину, и все предметы стали на свои места. И теперь в каждом предмете присутствовал Другой. И для всего нашлась своя дистанция, свое строго определенное расстояние. Но в этом расстоянии уже была не боль разлуки, а обещание встречи. «Ничего, подумал я, все только начинается. Как-нибудь прорвемся».