Дождь собирался добела
до сокровенной сути
отмыть текущие дела
от повседневной мути.
От крыш под монотонный стук
пыль водяная отлетала,
как при ударе от литавров
вибрируя отходит звук.
И в этой пыли вдруг возник
слегка смещенный зыбкий город,
точнее города двойник
из измерения другого.
И город сдвоенный мерцал,
как если б мыслил архитектор
еще неопытный, из тех, кто
работает по образцам.
А образец существовал
из камня, стекол, черепицы,
но дождя не мог в них уцепиться,
скользил и ногти обрывал.
С карнизов вниз из труб крутых
потоком рушился на плиты
и, грудью булькая отбитой,
рыдал в решетки мостовых...
Потом опомнился, затих...
Он слепки жидкие снимал,
хотел до сути докопаться,
но утекали между пальцев
деревья, люди и дома.
И он ни духом и ни сном
не ведал, безнадежно мучась,
что зыбкость мира и текучесть
заключены лишь в нем самом.
И было невдомек ему,
что для того, чтоб мир изведать,
он должен смерть считать победой,
уйти в подпочвенную тьму.
Когда же растворясь в стерне,
развеявшись легчайшим паром,
когда по тысячам корней,
по миллиардам капилляров -
весь изумление и дрожь -
пополз из почвы зрелым соком
в кустарики, стволы, осоку
зеркально-симметричный дождь
тогда-то понял он закон,
все осознал, но было поздно,
естественно, как свет и воздух,
и засыпающе легко...