Мы часто переезжали с места на место, поэтому на моей памяти очень много храмов, монастырей, церквей и, наконец, часовен. По каким-то необъяснимым, папа бы сказал «мистическим», причинам каждый приход встречал нас некрасивыми лесами и ведрами с побелкой около входа, а ещё ящиком для пожертвований «на восстановление храма». Но как только мы уезжали, леса тут же снимали, и храм просто сиял красотой.
Когда я была совсем маленькой, мы ходили в Знаменский храм. Над входом в нише стояла икона Божьей Матери «Знамение» с поднятыми, благословляющими всех входящих, руками. Икона была мозаичной и казалась мне самой красивой на свете, хоть я и не могла никак запомнить её название. Я вообще очень восхищалась мамой, когда она о той или иной иконе говорила- «Иверская» или «Казанская». Мне они все казались одинаковыми.
В храме мы с братом и мамой всегда стояли около «подсвечника бабы Ани». И я, в то время как Гера спал, усевшись на трубу от батареи, снимала маленькие огарочки от свеч и просовывала их в дыру, проделанную в деревянном ящичке. Я знала, что если открыть этот ящик, то там ещё лежит щёточка, шило и тряпка- чтобы собирать излишки масла . Всем этим владела б. Аня и уже поэтому называть её простой прихожанкой язык не поворачивался. Кстати сказать, нас я «прихожанами» тоже не считала- слишком приземленно и просто звучит.
За дальним подсвечником тоже наблюдали мы с б. Аней, пока однажды не появилась Настя. Её мама - худая и безумно строгая женщина в платке с павлинами- ещё раньше приходила в храм и стояла как раз перед моей мамой Я её хорошо запомнила потому, что она чуть заслышав шум ( Георгий ли свалится с батареи, алтарник ли заберёт записки из свечного ящика), тут же с поразительной готовностью оборачивалась и начинала вопросительно изгибать брови – сначала вертикально вверх, затем правую опускала и левую задирала ещё выше, при этом уголки её рта опускались вниз и она выглядела точь- в -точь как злая собачка из какого-то детского мультика. Если я хихикала, то она обращала свой взор на меня и пляска бровей повторялась.
Совсем другое дело – моя мама. Когда она молится- это сразу видно – её ничем не отвлечёшь .
Так вот - я очень удивилась, когда суровая тётя привела в храм дочку! И специально стояла рядом перед причастием, чтобы услышать её имя. Между прочим, она не знала, как держать руки перед чашей – всегда клала левую на правую. А когда подошла к причастию, имя за неё сказала мама. Я посчитала это признаком крайней неопытности и детскости. И при каждом удобном случае показывала, как хорошо знаю храм и его служащих. Настя держалась сначала очень скованно, изображала из себя праведницу. Даже перед причастием не разговаривала.
Однажды, на одной из служб, Настя сняла огарок с моего дальнего подсвечника. Я обратила на это внимание б. Ани и мамы, но , как говорится, реакции никакой.. Я стала внимательней следить за свечками. Я буквально впилась глазами в подсвечник, аж прослезилась. И вот когда одна из свечек почти оплыла, сделала шаг вперёд и уже протянула руку, как вдруг противная, маленькая Настина ручка в мгновение ока схватила её, задула и сунула в ящик. Я твёрдо решила, что следующий огарок мой. Сделав шаг вперёд, я ждала , периодически крестясь- когда крестились другие.
Кстати говоря, я никак не могла понять, по какому принципу люди «осеняют себя крестным знамением» (слова учительницы воскресной школы). А когда спрашивала у мамы, она советовала следить за службой и за тем, что говорит батюшка. В конце-концов я решила что кто-то один знает этот секрет, а другие повторяют за ним. Клирос же не крестится почти никогда – это их привилегия. Ещё они не встают на колени во время возгласов. И только когда я сама стала петь на клиросе, я поняла, что их заботит совсем не это.
Тем временем огонёк свечи всё ниже и ниже опускался к блестящему ободку подсвечника. Я уже было протянула руку, и тут же Настя, с неподобающей храму быстротой, выхватила несчастный огарок почти у меня из рук. Так как свеча ещё горела, несколько капель воска попало ей на руку. Настя вскрикнула от неожиданности. Я втайне радовалась и тут же решила, что это Бог её наказывает, но вдруг заметила, как бесстрастное лицо её мамы поворачивается в нашу сторону и брооовии… Рядом со мной Настя разразилась потоком совершенно ненужных слёз (как можно плакать из-за ожога воском ? Да у меня их тысячи…). Почему-то все, и даже моя мама, посчитали меня виноватой. Я их не виню, просто у меня вид был хулиганский – не они первые. Когда с участием непременных старушек выяснили, в чём дело (я бубнила что подсвечник мой, и я его никому не отдам), её мама начала причитать:
- Девочка, да как же так можно, да что же это такое….И ведь постоянные прихожане…..
Я была просто парализована, но тут начался «Верую» и я заголосила во весь голос – чтобы уйти от объяснений и устыдить Настю одновременно (она слов этой молитвы не знала).
С тех пор Настя мне не давала покою. И не столько сам факт её существования, сколько то, что я о нём придумала. Моя фантазия наделила её в дополнение к хитрости и коварству ещё и жестокостью. Я вполне могла поверить, что она из тех, кто убивает кошек для забавы. Настя завоевала мой подсвечник и мои мысли. Я утешалась тем, что икона, возле которой стою я, больше и красивее.
Помню, открывали малый предел – Георгию Победоносцу. Я очень хорошо знала житие этого святого. Всё-таки брат – Георгий. Икона святого была на иконостасе сразу за иконой Божьей Матери. Симметрично, справа от царских врат, за иконой Спасителя, было изображение Целителя Пантелеимона. Очень красивая. Через пять лет после этого у меня родился брат – Пантелеимон. А отец Владимир, настоятель храма, стал его крёстным.
Хорошо помню ту торжественную службу. Приехал Благочинный о. Константин из Успенского храма, с ним море алтарников и диакон о. Сергий. Гоша- сын отца Владимира - бегал туда- сюда за записками, пропихиваясь сквозь толпы умилённых старушек. Мне очень нравился его стихарь, и я мечтала, когда вырасту, стать алтарником. Хотя девочек и не пускают в алтарь, я могу стать диакониссой. Диаконисс пускают, насколько я поняла.
Народу в тот день в Храме было даже чересчур много, на мой взгляд. Подозреваю, что приехали из Успенского. Только вот зачем? Невозможно понять этих прихожан. Когда я встала на своё обычное место, пришлось некоторых даже отодвигать от подсвечника. Хмурясь, я объясняла им, как это делала обычно б. Аня, что они подожгут себе волосы или испачкают одежду маслом. Все тётеньки охали и расхваливали меня, но я продолжала хмуриться и улыбалась только знакомым, хоть мне очень даже льстили их причитания. Некоторые давали конфетки, это совсем неплохо. Я тогда даже не знала насколько люблю такие службы, когда столько молящихся, что слова «Верую…» при соборном пении сливаются в сплошной гул. Клирос поёт одно, а дяденьки, которые почему – то любят стоять у входа –басят совсем другое. В такие дни всегда не хватает просфорок и места для машин. А когда после креста выходишь за ограду вокруг столько платочков, улыбающихся лиц и почти осязаемого колокольного звона, что действительно веришь – столько верующих может быть только у нас.
Настя в точности повторяла мои действия. Я назвала её «повторюшкой», и вместе с Олей мы долго обсуждали это, сидя на ступеньках храма ( я сказала маме, что душно, и вышла на улицу, посмотреть, кто ещё пришёл).
Обычно церковная ограда – территория мамочек с колясками. Я помню, как тогда они держали младенцев на руках и поминутно слышалось: « а мой …», « а вот у моего…», «ваша ещё не ходит? А вот моя…у моей зубки прорезались….». Подразумевалось, что прорезавшиеся зубы - заслуга непосредственно младенца, а не вполне закономерный процесс.
Православную маму ни с кем не спутаешь – она видна сразу .Это порода. Во- первых, все они высокие (может, по сравнению со мной?), в длинных юбках темных цветов, и платках, которые вечно сваливаются с головы в самый неподходящий момент( во время Причастия, например). Такая мама всегда опаздывает к верую и летит к храму толкая перед собой коляску с голодным младенцем, другие (два, три, четыре….) цепляются за юбку, ещё сильнее замедляя ход. Я сама не раз участвовала в такой процессии на правах старшей сестры. Плавали – знаем.
Через некоторое время начали приходить другие дети. Все бы они с радостью остались поболтать, но их родители были самих строгих правил. Они следили, чтобы чада правильно перекрестились перед входом: На лобик, на животик…( детский сад!!!). Мы с Олей демонстрировали свою свободу и громко смеялись ( про себя конечно замирали - лишь бы мамы не услышали и баба Вера случайно не выглянула). Потом пришли Кирюша и Данюша - дети отца Георгия, и начали рассказывать невероятную историю про футбол (ну да – ходили чуть не с младенчества). Мы смеялись над ними, потом вышел Толик и сказал своей маме, что поют «Отче наш» . Тут же коляски пришли в движение . Сказать что вокруг началась паника – не сказать ничего. Орали невыспавшиеся младенцы. Мы с Олей пропихнулись внутрь – быстрей стать около Чаши – первыми. Как раз читали молитву перед Причастием. Клирос отдыхал, а регентша вообще сняла платок. Я знала, что баба Вера , продавщица на свечном ящике и главный храмовый деятель, её не одобряет. Она говорила д. Саше, что храм не место выпендриваться, краситься и т.д. На что д. Саша отвечал, что трудно найти хорошего регента, что она отлично поёт и знает службу. Баба Вера говорила, что тоже хорошо поёт, а службу знает вообще лучше всех. Д. Саша соглашался. А кто не согласился бы?
Когда мы дошли до алтаря, из Малых врат вышел алтарник Андрей ( он ещё звонил в била) и вынес запивку. Набежали бабушки с ковриками. Всё как обычно. Мы с Олей встали перед самой солеёй и скрестили руки. Вперёд пробились мамочки с младенцами и их дети постарше. Слышался смех и шёпот. Поминутно шикали и одёргивали кого-нибудь. Оля рассказывала, как подралась с кем – то в школе. Только Настя изображала из себя святую. Скрестив руки на груди, она стояла чуть наискосок от нас и молчала. «Подозреваю , что это показуха,- шепнула мне Оля,- сзади стоит её мама.» Кирюша и Данюша толкались за нами. Гоша, с важным видом, занёс свечу в алтарь. Все стихли. Хор приготовился петь и тут в проходе, освобождённом для причастившихся, раздались сначала маленькие шаркающие шаги, а затем появился Гера – мой толстенький братик. Вот куда только делась мама? Сознавая, что на меня смотрит пол храма, я важно пошла ему навстречу и взяла за правую руку, незаметно забрав облизанную конфету из левой. В ту же минуту открылись Царские врата, и батюшка возгласил:
- Со страхом Божиим…
Клирос запел «Аминь» и – о ужас! – Настя встала на моё место - перед самой чашей - будто так и надо… Оля сделала большие глаза. Но причастие уже началось - ничего нельзя было сделать.. Я готова была заплакать и встать в самый конец очереди - к Толику, который с тех пор как услышал выражение « кто здесь первый, тот в Царствии Небесном будет последним» , вставал в самый конец, за старушками. В конце Причастия даже образовывалась «пробка»: бабушки толкали его вперёд, он упирался, они охали, он отходил подальше. Батюшка делал замечание, и старушки смирялись. Толик победоносно смотрел на них и ждал дальше- до самого конца. Я вообще его не понимала. Например, однажды, он пробовал молчать весь день, потому что святые отцы молчали. Когда его спрашивали, кем он хочет быть, он отвечал – еромонахом.
Но дело не в этом. Дело в том, что я была оскорблена и расстроена, и даже конфеты, которые мне надавали, не могли меня утешить. В довершение всего баба Вера дала мне 2 просфоры, хотя мы заказывали 4. Я чуть не расплакалась: пришлось отдать их брату и маме.
В воскресной школе нам рассказывали про чью-то ослицу. Она по наущению Божьему не хотела идти куда надо – упрямилась. Учительница Воскресной школы очень забавно изображала ослика. Потом нам сказали нарисовать любимый сюжет из Библии. Мы с Олей похватали карандаши и сели рисовать. Рядом сидел Тима. Я любила подсматривать за его рисунками. Он не просто рисовал, все считаи, что в каждый рисунок он вкладывает душу. Например рисуя исход израильтян из Египта, он умещал на одном листе все семь казней Господних, огненный столп и водяной смерч, тонущие колесницы и полыхающий над всем этим неопалимый куст. Жаль рисунок выбросили, после того, как Тима решил что без манны, падающей с неба, рисунок потеряет весь свой смысл и порвал бумагу в нескольких местах. Сейчас Тима в порыве вдохновения рисовал Фелистимлянские войска в зелёных касках. Я заслушалась диалогами солдат и поэтому не заметила, как ко мне подошла Настя. В тот момент, когда Голиаф шагнув вперёд по колено провалился в матушку сыру землю, я почувствовала, как кто – то трогает меня за плечо. Настя. То ,что она понятия не имеет, что рисовать, я поняла сразу. Она мяла лист и готова была заплакать. Я сначала решила не обращать на неё внимания, но не смогла. Самым оскорбительно-покровительственным тоном я спросила у неё ,что случилось. Просто не могла не спросить. В силу своего характера и вовремя вспомнив мамины уроки. Настя не оскорбилась, а только попросила нарисовать корову. Я с видом знатока (каждое лето в деревне на лоне природы по соседству с коровами). Взялась за карандаш и с ходу нарисовала четырёхногое животное с крошечной головой и витыми рогами. На мой взгляд-лучше не нарисуешь, хоть учительница, которой я его показала, отнеслась к рисунку скептически. Мне даже кажется, что она не поняла, кто это. Ничего, зато Настя в восторге. Ещё бы! У неё такое в жизни не получится. И только тут я задумалась - зачем ей корова?
- Очень просто,- объяснила мне Настя- это сон Давида, О тучных стадах, и черепных…
- А, ну тогда надо нарисовать ещё скелет коровы.
Таким образом я подружилась с Настей. За несколько секунд я ей всё простила. И не беда, что учительница вместе с регентшей, долго смеялись над нашим рисунком . Это был символ примирения, и потерялся он так же быстро как мы перехали "на другой приход"...