В 1948-ом на встрече с литературной молодёжью Борис Пастернак назвал “Тёркина” лучшими стихами о войне. И резко оборвал раздавшиеся смешки.
В 1958-ом Александр Твардовский отказался проголосовать за исключение Пастернака из Союза писателей, сказав Федину “Костя, подумай о душе”
Спустя десятилетия я вижу в этих эпизодах взаимное признание и уважение двух крупнейших наших поэтов.
Александр Трифонович Твардовский был со мной все мои школьные дни 50-х годов вместе с Маяковским и Симоновым. До замалчиваемых тогда Есенина,
Пастернака и Цветаевой. Я зачитывался его “Тёркиным” и многое знал наизусть.
Сейчас мне кажется, что уже тогда я не обманывался внешней простотой и запоминаемостью его стихов – за ними были и чувство, и глубина переживания, и то великое мастерство, что кажется поверхностной лёгкостью изощрённым ценителям поэзии.
В конце концов, для чего придуман человечеством ритмизированный рифмованный строй стихов, как не для их запоминания и ношения всюду с собой
без специальных материальных средств – бумаги или компьютерных дисков?
Помню, я получил единственную школьную двойку по литературе, не выучив стихотворение Добролюбова. Я предлагал учительнице заменить его на главу из “Тёркина”, но она отказалась – не по теме было. А зря – до сих пор в моей памяти потрясающие строчки о переправе:
Переправа, переправа!
Берег правый, как стена...
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна.
Было так: из тьмы глубокой,
Огненный взметнув клинок,
Луч прожектора протоку
Пересек наискосок.
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд.
Густо было там народу -
Наших стриженых ребят...
И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно...
Концовка этого стихотворения до сих пор вызывает холодок под сердцем и до сих пор животрепещет для всех, кто борется за жизнь своей страны со злобным и беспощадным врагом:
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Задолго до Слуцкого и Самойлова написал Твардовский, может быть, самые пронзительные стихи о чувстве вины живых перед погибшими на войне:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Много говорилось о противоречивости творчества и личности Твардовского в сталинское время – не хочу говорить об этом, ибо не мне судить. Замечу только,
что своими поэмами “Тёркин на том свете” и самиздатовской “По праву памяти”
он искупил свои вины перед народом, если они у него и были, сказав правду о
Сталине во времена сворачивания оттепели:
А я - не те уже годочки -
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч -
Еще успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь.
Ту боль, что скрытно временами
И встарь теснила нам сердца
И что глушили мы громами
Рукоплесканий в честь Отца.
А вот о “Новом мире” времён оттепели сказать хочу и могу.Старшее поколение шестидесятников называют “детьми 20-го съезда”, а моё поколение я бы назвал “детьми Нового мира”. Мы воспитывались на публикациях, немыслимых без могучей фигуры его главного редактора. Отсылаю читателя к солженицинскому “Бодался телёнок с дубом”, где даны подробности мучительной борьбы Твардовского за новую русскую литературу. Мы видели только результат этой борьбы - Солженицин , Владимов, Абрамов, Белов, Шукшин, Нагибин и несть им числа.
Можно только догадываться, сколько прекрасных стихов потеряла русская поэзия из-за этой изнуряющей схватки с косностью и цепкостью цензуры, но и то, что появилось в последние годы поэта, достойно его поэтического дара. Приведу только два стихотворения из его поздней лирики:
Безветренны, теплы - почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
Перед какой безвестною зимой
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
Я, потрясённо втретивший весть о вводе наших танков в Прагу августовской ночью
68-го года, неосторожно говорил много громкких слов, но никто не сказал об этом так тихо и так горько.
И ещё одно, оцененное мной только сейчас, на закатной заре моей собственной жизни -тогда, в 69-ом, бывшей в самом разгаре:
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пёнушке.
И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая -
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.
Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
А завершить я хочу последним прощальным стихотворением Твардовского, в одном ряду с прощальными стихами Есенина и Пастернака:
Час мой утренний, час контрольный,
Утро вечера мудреней,
Мир мой внутренний и окольный
В этот час на смотру видней.
Час открытий, еще возможных,
И верней его подстеречь
До того, как пустопорожних
Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.
Не скрывает тот час контрольный,
Благо, ты человек в летах,
Все, что вольно или невольно
Было, вышло не то, не так.
Но еще не бездейственен ропот
Огорченной твоей души.
Приобщая к опыту опыт,
Час мой, дело свое верши.
Перефразируя древнее изречение, скажу “Нет живого Поэта в своём Отечестве” ,
и сам себя опровергну - Александр Трифонович Твардовский, ещё при жизни признанный и любимый народом.