Бывает, встретишь остряка - и остро чувствуешь своё ничтожество, свою дремучую тупость. И все высокие материи, коими питался ты всю жизнь и кои боялся трогать весёлой, несерьёзной рукой, не решался тревожить всуе, вдруг покажутся скучными, лишними, натужными, скрипучими, словно обглоданное древо, источающее мертвящий запах назидания.
А тут - на тебе: кудрявое, цветущее, легкомысленное деревцо, которое не желает признавать, что возрастает оно под могучей сенью серьёзных дубов, сохранивших для него кусочек плодородной почвы. И когда жестокий и неумолимый ветер рванёт за волосы всё живое на черепе земли - кто стоит несокрушимо, кто смиряет его необузданный кураж, как не эти гранитоподобные великаны? И - кто теряет дар речи, испуганно трепещет, бледнея каждым листиком своим в синих высверках грозы? Стоят угрюмые великаны. Трепещут те самые кудрявые остряки, которым пять минут назад благоговейно внимали бессловесные монстры.Теперь они мудры, спокойны и решительны, эти ортодоксы.
Так что ж - бросить всех этих краснобайчиков и незадачливых болтунишек, бледнеющих при первой опасности? Нет. Пока есть что защищать, пока ютится под твоей купой нечто зелёное, молоденькое, пусть и пустое, пока оно самозабвенно резвится, поражая своей беззаботной жизнерадостностью, - до той поры и будут стоять несокрушимо и молодо, мудро и всепонимающе кряжистые, неприступные дубы. У них есть будущее.
Ан не уймётся записной остряк и болтун: непринуждённо издевается над тем, кто завтра отодвинет его, трясущегося, решительным плечом, как бы говоря: "Теперь моя очередь".
... И всё-то тебе, озорник, простится. Не прощается лишь одно: когда детскую свою шкодливость тащишь по жизни с тем же упрямством, с тою же младенческой непосредственностью, не замечая, что уже под твоей сенью нечто зеленоватое восходит и беспечно щебечет...
Хорошо смеяться в безмятежной тени добродушного покровителя, под чужой могучей сенью. Но мир ценит присутствие духа, которое не изменяет и в минуты роковые. Это уже свидетельство зрелого мужества...
Смейся же, паяц!