(Поэтическое расследование)
Пушкину и Лермонтову посвящается
Пушкин с Лермонтовым мне во сне явились:
«Александр Сергеевич, а ты
жив?!» – «Пусть говорят лица черты».
«Где мы?» – «В Предчистилище!* Не вылез
из него никто. Как ты сюда попал?»
(Молнией блеснула мысль: «Пропал!»)
«Дураки! вокруг дуэлей вились
наши мысли… Споры-то пустяк! –
бросил Лермонтов. – Пусть грешен я! пусть я
в Рай не попаду!.. Остановились –
и надолго, как в трактире, мы
на втором уступе… Горемык
здесь не счесть!» – «Давно ли мы резвились
с Кюхлей в Александровском саду?..
А теперь – сидим вот!.. ком – в заду.
Геморрой – и высидели. Удавились
мы бы лет… 150 назад,
да нельзя, – промолвил Александр. –
На кого похож я?.. Волос вылез,
не осталось ничего от бакенбард..
Начал было сильно огорчаться;
на плечах дрожащих стал качаться
череп, как средь волн тот бакен… Бард-
кельт, два трубадура из Прованса,
я и Миша – собрались бежать!.. Сорвался
план: нас Ангелы заметили!.. К чертям,
думали, пошлют. За нас вступился
Он, сказав: ”Нет, смертный не тупица:
ум от долгого безделья притупился
в нём: в бега пустился очертя
голову, забыв, что Океаном
омывается со всех сторон гора.
Беглецов нигде не ждал корабль!
Ангелы, Я причисляю к пьяным
их и отпускаю всем им грех”».
Тут, людей увидев на горе
и на берегу, я испугался:
пляжем шёл народ, с горы спускался;
и вокруг нас начала толпа
образовываться. Пушкин засмеялся
и сказал (не без ехидцы): «Что, попался,
брат!» А я промолвил: «За попа
приняли они меня, наверно?»
«Черти унесли попов в Inferno»**.
«За кого же?..» – «А ещё листы марал!.. –
за гонца!.. Гонец читает нам мораль.
”Видите, – твердит, – куда зашло: пал
Ангел!” Но и ты, как репортёр,
не пиши: не рада будет Каллиопа!»
Но едва в ответ губами я зашлёпал,
как проснулся; а когда глаза протёр,
то подумал: «Середина ночи.
В это время (у Шекспира) Оберон***
шутит над Титанией*; Пэк**, корча
рожи, тычет пальцем и хохочет
над Основой (на него навёл он порчу);
в час ночной путаны на перрон
(а не на панель) выходят молча;
а под фонарём порхает рой
мотыльков; собаки лают громче
по ночам, а я – пишу порой
лучше!»
Свет включил; достав перо
и бумагу, написал: «А сон-то очень
странный!.. Может, этот сон – намёк?
Да на что он намекает – невдомёк!»
Ах, как я устал! Вином и водкой
бью по голове – прямой наводкой!
В промежутках узких я пишу;
если получается, – пляшу!..
Лёг в постель вчера примерно в восемь
вечера: устал… Пока гостил
у Морфея, мозг и поместил
(удивительного нету в этом вовсе!)
в Предчистилище поэтов. Рассудил
он, пожалуй, так: «Пусть спит!.. Авось и
мы не лыком шиты!.. Начинять
мозг – меня! – довольно всяким вздором:
начинён им так, что лопнет скоро
голова и, как из кочана
сок, из головы я выльюсь соком!..
Чем он станет думать о высоком?!..
Сочиню и сам – не без ума,
но сперва очищусь от дерьма!..»
Не был дан никем мне мозг в ученье!
Не учил его я сочинять!
Напивался я, а огорченье
причинял мне он… и причинять
продолжает!.. Мы плывём с ним – по теченью.
Перед сном я начал уточнять
(в примечаниях к «Комедии») значенье
некоторых слов: заехал в Ад,
в Лимбе побывал… да над строкою
и уснул. Сон липким, как халва,
сладким может быть; а если Гойю
вспомнить, то представить можно «Сон
Разума, рождающий чудовищ»…***
Ладно! кто б ни бросил «семя», «овощ»
выращу я сам: есть свой резон
в этом! Нам бы только в унисон
петь, иначе пьяное «гулянье»
может кончиться отходом в мир иной
для меня… или дорогой дальней…
Может, мы, я и мой мозг – одно
целое? (Когда я пил вино,
мозг пьянел; а ноги – вместо спальни! –
затащить старались этот ком
грязной плоти в туалет иль на балкон.)
Если это и не так, всё ж мозг – едва ль не
самый важный в организме орган: над
всеми – главный!.. Я бы не боялся
никого и смелым был, как аргонавт,
если бы во мне он оставался
вечно, но… за золотым руном
(если б попросили) всё равно.
не пошёл бы!..
На втором уступе!
Оба – там, куда суровый Дант*
поместил и остальных (не без труда,
кажется)…
Как пестиком по ступе,
мысль упрямая по черепу долбит:
и поэт Сорделло** был убит
кем-то… дух ломбардский… уроженец
Мантуи. Убит!.. А что актёр?
Вот он – еретик!.. его в костёр
бросили. А вот он – паникёр.
Капитан кричит: «Ты – пораженец!»
Вздёрнули его свои; а он
жив-здоров!.. Как Франсуа Вийон,
он бы мог сказать: «Испугом лёгким
я отделался!» И впрямь, дышалось лёгким
славно: ноги он не протянул,
в воздухе болтаясь: не на шее,
а под мышками работник затянул
петлю. («Обращаться к ворожее
незачем, – сказал бы и простак,
усмехнувшись, – ясно всё и так».)
Лицедейство – и дуэль; но на дуэли
человек мог стать на самом деле
трупом, а не притвориться им!..
Пушкин! Лермонтов! Досталось им самим
на дуэли по свинцовой пуле…
А Мартынов и Дантес?.. Те – хрен возьми!
Их никто ни к чёрту, ни к бабуле
чёртовой (хотя они ВЕСЬ МИР:
ЗЕМЛЮ, ГОЛУБОЕ НЕБО, СОЛНЦЕ –
отняли у этих стихотворцев!)
не послал… Мартынов весь свой век
прожил, говорят, сычом в деревне…
На пороге уж стоял ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
в дни, когда скончался старец древний –
Жорж Дантес***, сенатор: не большой,
а, скорее, маленький по сути
человек. Не я, а ВРЕМЯ судит!
(Как скажу: «Ни телом, ни душой
тот не виноват ни в чём, а этот –
негодяй! убийца: он поэта
к праотцам отправил», коли не судья?)
Мелкой рыбкой трепыхаюсь я в сетях
у текущего момента. Мне всё дико,
странно в мире: и само рожденье, и
жизнь моя, как тусклый блик в тени
на траве…
Погибли в поединках
два поэта; а герои их*,
ими сотворённые, из них
вышли «с честью», став убийцами!..
Поди-ка
разберись, что нам готовит Рок:
бурю или свежий ветерок!..
За окном синеет небо, тает
тень в углу пушистая – светает!
Как свежо! какая тишина!
Нет ни небесам, ни мыслям дна!..
«Пуст как барабан! и глуп как пробка!
Если б ”семени” – хоть горстку – в ”котелок”
бросил Он, ты б не был как телок:
”кашу”-то варила бы коробка
черепная!.. ты б её в говно
превращал», – мне говорят давно
люди. Им – виднее: то – из сна я
взял, а это – подсказала явь…
Ничего не помня и не зная,
я брожу средь скал и соловья
позднею весной и летом ранним
слушаю; а карканье ворон
слышу круглый год. Иная (крайне
омерзительна, как Дантов Герион**)
кружится и каркает: «Ты ранен
в голову, поэтому и глуп!»
Я в ответ: «Зато вступил в Пен-клуб!»
А недавно, сидя на гранитном
камне, плоском, как огромный стол,
водку пил, поглядывал на ствол
ели и ворчал под нос: «Лет сто
ей!.. Того, что в памяти хранит, нам,
существам, пришедшим в мир на миг,
не узнать!.. Попробуй-ка пойми
ту сосну!..»
Две птички-трясогузки
всё посвистывали, бойко по камням
бегая. «Обгонят и коня!» –
чиркнув спичкой, рассудил. «Зажечь огня
он не смог!» – сказала птичка.
«Без закуски
пьёт! трясутся руки!.. И богат,
и вальяжен, – колокольчиком протенькал
некий голосок во мне, – частенько
он бывает… но пропился, ибо гад
тот ещё! – ни на закуску денег,
ни на новую сорочку: оскуденье
полное... а пить не перестал!» –
и умолк; а я воскликнул: «Птички!
сигареты кончились, а спички
отсырели: я родиться опоздал!»
Погружаюсь в сон, как жаба в тину:
в омут – плюх! – и гроздья пузырей
зашипели. Просыпаюсь на заре;
полчаса ищу носок или ботинок,
по небрежности неведомо куда
брошенный; а кофе мокко (да!
мокко) пенится, бурлит в кастрюле; пена
через край бежит и всю плиту
заливает сразу (постепенно
я из «влажных» слов строфу плету).
Принимая душ, я долго моюсь;
в голове четверостишие (Камоэнс*** –
автор) вертится: ни выбросить никак
не могу, ни позабыть. Великолепны
строчки эти, но когда ты в синяках
весь, тебя расстроит и целебный
пластырь, и душок вонючий, «хлебный»,
и жужжанье мух; а стих – наверняка!..
(В синяках почти всегда я: дурака
умный любит… бить!)
Водой холодной
ополаскиваясь, головой верчу.
А на днях на орган детородный
(не родивший никого) гляжу ворчу:
«Эй, дурак! спускай скорей мочу;
да не лей на белоснежные колонны
ног!.. Хоть и красив ты, как снегирь,
красивей прожилки-синяки
на ”колоннах” этих… Младшему Гольбейну
никогда не удавалось написать
этаких прожилочек!..
”Голь, бей! ну!
бей меня!.. Хоть ты, как Апис*, ссать
на тебя хотел я, Ваня!.. Нет, ты
просто бык!.. ищи!.. одни монеты!..”
Да, дурак! я так ревел, мычал
(ты штаны мочил), когда меня лупили;
хоть воняло, ты молчал, когда мы пили
с тем же Ваней… Что, не кончилась моча?..
Смой мокрицу!»
Вытираюсь полотенцем,
глядя в зеркало, и думаю: «Младенцем
выглядишь, хотя уже редки
прядки – облысел!»
Надев портки,
говорю: «Хоть ”просека” пробита
в волосах вдоль черепа, упитан,
краснощёк!»
Заваривая чай
(если, закипая, кофе мокко
проливается, чай – верная подмога),
говорю: «Индиец, выручай!
тонус поднимай!»
За стол садиться
основательно привык: на яйца птица
не садится так, как я – за стол!..
Вряд ли новый Папа, на престол
папский сев, престолом так гордится
и самим собою, как столом –
я!.. чего там только нет: лосось и пицца,
персик, сыр, бекон, сосиски, шницель,
раки!..
Правда, некий костолом
стукнул деревянною дубиной
по плечу – и кости перебил…
Я доволен тем, что – не убил!
что ещё живу… хотя обидно,
да и боль знать о себе даёт в плече!
Говорил об этом с терапевтом;
написал письмо и ортопедам:
все они твердят, что мне ничем
в данном случае нельзя помочь, что сам-де
виноват: напасть позволил сзади
на себя…
Да! костоломов больше чем
дураков: есть мудрецу над ч;м
призадуматься; а дураку… жениться
остаётся!.. Если брошу пить,
я смогу и денег накопить!
и… галопом по Европам: Рим и Ницца!
Амстердам, Флоренция, Париж!..
(«В облаках, поэт, уже паришь!» –
я себя осаживаю часто;
но, готовясь осенью к зиме,
огурцы солю, капусту!.. Заимей
я избушку да земли участок,
я б развёл и индюков и кур!
Стал бы я фигурой из фигур,
выйдя в кулаки.)
Напившись чаю
и наевшись (не отягощаю
после завтрака мозги), бегу к скале.
Там любуюсь изумрудным мохом
и лишайником: конца нет «ахам», «охам».
(Как-то встретил рыжую: колье
на груди с бриллиантами: лисица
выглянула из-за стебельков
росных трав. Лужайка, куст – «альков»
и для зайцев!)
«Голубого ситца
позаимствовали лужи у небес!» –
говорю я, шлёпая по лужам;
на болоте и в лесу места поглуше,
посуровей выбираю и – не без
страха – с кочки прыгаю на кочку…
Я уже хотел поставить точку,
да упал с дивана на пол… Нос
весь в крови!.. Где ж вата?.. Гелиос!
Это Он!.. Бог Солнца светоносный
ослепил меня: когда уже я н;с в сны
липкие свои совал, блеснул
луч в окне, и я упал, а не уснул
(влип бы в сны, как в каплю мёда мошка,
если б вовремя зашторил я окошко).
Да! с дивана на пол я упал
(ждёте Вы, что я с «упал» срифмую
«Савл»?.. Вы не ошиблись! – напрямую
говорю Вам), как с коня свирепый Савл,
увидавший в синем небе луч, на землю;
это значит, что неопытен и зелен
я: не научился, как Ван Гог,
прямо и в упор глядеть на Солнце
и что золотую пыль
на донце
глаз
ресницами я замести не смог!..
Пальцами я поднял лепесточки
век… – в глазах зашевелились точки
золотые… Не пошло ли в пастухи
Солнце?.. Овцы – тучи над утёсом?..
Врут глаза?..
Эх, хоть и неотёсан,
взять бы кисти, краски, мастихин
(чтобы им мазню смахнуть я смело
мог с холста), холст да кусочек мела!..
(Чем с себя смахну свои грехи?
Есть – на совести: недаром, очумело
глядя в небеса, в местах глухих
спрятаться стараюсь)…
Александра
Пушкина уже звучат стихи!..
Говорила некогда Кассандра**,
но никто не верил ей: ни хам,
ни мудрец!.. Я верю Пушкина стихам!..
Говорят, что степи и леса нрав
исправляют; что людей лихих,
грубых и вульгарных, жадных, злых
и коварных, после возвращенья
их из странствий долгих по лесам,
жёны иногда лишь по глазам
узнают; что те у жён прощенья
просят; синь небес глазами пьют
и себя в грудь кулаками бьют!..
Разве музыка и живопись великих
мастеров, стихи на нрав людской
не влияют?.. Часто солнца блики
на стене – средь шума, городской
толчеи – приводят в восхищенье.
Предположим, у кого-то посещенье
Эрмитажа на уме… а «Эрмитаж» –
перед ним: плющ, на шестой этаж
поднимаясь, вьётся; а листва-то
тёмно-красная кудрява! а под ней –
на облупленной, замызганной стене
(на заре вечерней – розоватой) –
фиолетовая тень, полутеней
алых кружева…
Сама Природа
учит видеть (не за деньги, а за так)
Красоту (бумага – терпит, но… перо-то
заскрипело); а Добро и Красота –
всюду вместе: никаким Иродам
невозможно их ни разлучить,
ни убить…
А можно ль их случить,
как собак, чтоб в мире больше стало
и Добра и Красоты?.. И снова – вздор!
чепуха! (Хотя мой рот исторг
брань, перо писать не перестало:
не пришло ль от грубых слов в восторг?)
Няня Сашина была ему второю
матерью, но для него – родней,
ближе первой (не хотелось бы «корней»
задевать, но почему-то «землю» рою).
Мать родная как бы в стороне;
няня… крепостная (вздором мне
приходилось пьянь кормить, общаться с пьянью:
сам такой! но тут… о Сашиной родне
речь идёт, и я волнуюсь).
Няню
Пушкин – и не раз – воспел в стихах.
(Застучал уже язык, как пестик!.. Ах!
как он ходит, как стучит по нёбу-ступке).
Я о Лёвушке*** и о его поступке
рассказать хотел (а он любил, жалел
брата), да затрясся весь, волнуясь,
будто потащил меня Анубис*
в царство мёртвых!.. задрожал я, как желе…
А в четверг мне голос был: «Смотри вне,
а не внутрь себя, спеши рассвет
в поле встретить: не валяйся на перине,
встань!.. во тьме сознанья некий свет
засияет!» Я ответил: «Твой совет
я давно уж к сведению принял.
Что-то света нет!» – «Вчера ты принял?
Сколько?» – «…грамм 500». – «Что видишь ты?»
«Кладбище… кресты… кругом кресты!»
Хорошо, что Лёвушка Эриний**
не послушался: он брата б не вернул,
если бы и пристрелил Дантеса!..
Пушкин и Дантес… не антитеза
(слово глупое чуть было не ввернул
между строк), как, скажем, лёд и пламень.
(Истина глаголет и устами
дураков порой, но уберечь
мозг от глупости нельзя; а непорядок
в голове не спрячешь между прядок
сальных… Я пытаюсь пренебречь
им и вижу: люди как-то странно
смотрят на меня, как будто драный
на плечах моих болтается мешок,
кузовок – на голове моей, а сам я –
чучело!.. Не зря брожу лесами
и полями, ибо впасть в глубокий шок
я боюсь; хоть это и не кома,
да мешает думать чувств пугливых гомон;
а себя-то нужно поберечь!..)
Вновь пойдёт о поединках речь,
что произошли у речки Чёрной
и… дай вспомню!.. у подножья Машука,
где под утро преддуэльное шакал
выл (так люди говорили: огорчённый
человек не может не соврать,
ибо он всегда готов набрать
слухов в голову нелепейших).
Бог-Случай
на мгновенье жизнь нам подарил
(чем меня нисколько не взбодрил).
Думаю, гораздо было б лучше,
если бы родился я ослом;
впрочем, я и стал ослом назло
людям; иногда – с больших получек! –
затыкал за пояс и лису
и мартышку: я – большой плясун!..
Человеку нужно примириться
с мыслью, что умрёт; а зверь и птица
или жук – не ведают о том.
Рад бы был родиться и котом
или чижиком, но… не змеёй гремучей:
эта любит и шипеть, и изливать
яд, и ближних, как Иуда, целовать…
Вряд ли Лермонтов и Пушкин были лучше,
их героев. Кт; привержен зл;?.. Чей
нрав когда-нибудь испорчен с детства был?
Кт; в себе лелеял и растил
зверя?!.. Будто слышу: «Ка-а-ак?.. а Сталин!
Гитлер!.. а отпавших легион
ангелов!..» Гм, я не Шлегель… Он***
объяснил бы…
Если бы – представим! –
частным детективам был дан тест:
взять в архивах те дела о дуэлянтах,
изучить и… отыскать всех виноватых, –
не нашли бы никого!..
«Да, Жорж Дантес
Пушкина убил, как и Мартынов
Лермонтова: это – факт!.. но где
душегубы? где злодеи?.. Их нигде
нет!.. Скорей найдёшь кикимор ты на
озере лесном средь камышей,
тростника и тины, чем злодея!..
Глядя в дело, ловим мы мышей!
Это о-о-очень глупая затея!» –
так сказать бы детективу мог
детектив; а оба детектива:
«Преступленье – есть! Его мотивы –
налицо, но нет злодея!..»
Тут умолк
я внезапно, ибо не подкрался
сон, не взял мой мозг исподтишка,
а напал. Так легионы Красса*,
неожиданно напав на Спартака,
взяв его врасплох, сопротивленье
подавили!.. Против сна и лени
невозможно устоять: и лень и сон
победят, хоть будь ты – как Самсон!
Закончил 24 июля 2007
*Данте изображает Чистилище в виде огромной
скалы, возвышающейся в южном полущарии посреди
Океана. Береговая полоса и нижняя часть горы образуют
Предчистилище. На втором его уступе находятся нерадивые,
умершие насильственной смертью.
**Inferno – Ад.
***Оберон – царь фей и эльфов. См. В. Шекспир. «Сон в летнюю ночь».
*Титания – царица фей и эльфов.
**Пэк, или Добрый Малый Робин – маленький эльф. Он «пошутил»,
навёл порчу на ткача Основу, превратив его голову в голову Осла.
***«Сон разума порождает чудовищ» – офорт Ф. Гойи. «Капричос» № 43.
*Суровый Дант – слова Пушкина.
**Сорделло – поэт ХIII века, писавший на провансальском языке,
погибший, по преданию, насильственной смертью, уроженец, как
и Вергилий, Мантуи.
***Жорж-Шарль Дантес-Геккерн, барон (1812 – 1895 гг.). «Двадцать пять
лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном, нынешним
французским сенатором»… – В. А. Соллогуб. Из «Воспоминаний».
*… а герои их… – Онегин и Печорин.
**И образ омерзительный обмана… – Ад, песнь ХVII, ст. 7.
***Луис Вас де Камоэнс – португальский поэт (1524 или 1525 – 1590 гг.).
Вот четверостишие, которое вертится у меня в голове:
Меня сочли погибшим, наблюдая, // Как тягостно владеет
горе мною, // Как меж людей брожу я стороною // И как чужда мне
суета людская.
*Апис – древнеегипетский бог плодородия в образе быка.
**Кассандра – дочь Приама (последнего царя Трои) и Гекубы. Даром
провидения её наделил Аполлон, домогавшийся её любви, но, когда
она отказалась ответить ему взаимностью, Аполлон в отместку ей
сделал так, что её вещие слова не стали принимать всерьёз.
***Пушкин Лев Сергеевич (1805 – 1852 гг.) – младший брат поэта.
«Лев, или как слыл он до смерти, Лёвушка, питал к Александру
некоторое восторженное поклонение… После смерти брата, Лев,
сильно огорчённый, хотел ехать во Францию и вызвать на роковой
поединок барона Геккерна, урождённого Дантес; но его приятели
отговорили его от этого намерения». – П. А. Вяземский. Из
«Старой записной книжки».
*Анубис – бог – покровитель умерших; почитался у древних египтян
в образе лежащего шакала чёрного цвета или дикой собаки Саб (или
в виде человека и головой шакала или собаки). Анубис был главным
богом в царстве мёртвых, владыкой этого царства.
**Эриннии – богини мести.
***Фридрих Шлегель – немецкий философ (1772 – 1829 гг.), брат поэта
Августа Вильгельма Шлегеля и друг философа Фридриха Вильгельма
Шеллинга, написавшего «Ночные бдения». О! они – все трое! – объяснили
бы, что…
*Красс Марк Лициний (ок. 115 – 53 гг. до н. э.) – полководец и знаменитый
богач, союзник и соперник Юлия Цезаря и Гнея Помпея Магна (Великого).