Место Пастернака в мировой литературе определено давно и не нами – великий русский поэт 20-го века.
Сомневающихся отсылаю не к Нобелевской Премии 58-го года за “выдающийся вклад в русскую и мировую поэзию и прозу”, а к замечательному определению Марины Цветаевой 33-го года “Для большого поэта достаточно большого поэтического дара.Для великого самого большого дара – мало, нужен равноценный дар личности: ума, души, воли и устремление этого целого к определённой цели, то есть устроение этого целого” Лучше о Пастернаке, жизнь положившему на отражение своего внутреннего мира – не скажешь.
Что даёт мне – технарю, пишущему стихи - право писать о великом русском поэте? Любовь к русской поэзии вообще и к поэзии Пастернака – в частности.
У меня, как у всех любящих поэзию, есть свой Пастернак, как есть и свой Пушкин,и Есенин, и Цветаева. Для моего Пастернака пресловутая Нобелевская премия представляется не благом, а злом – помешала ему дожить до возраста Гёте и писать такую же пронзительную любовную и гражданскую лирику. Мой Пастернак делится для меня на два периода – до замечательной подборки поздних стихов в ”Новом мире” середины 50-х и после неё. О Пастернаке раннем и среднем отсылаю читателя к статье Марины Цветаевой 32-го года “Поэты с историей и без истории”, где она говорит о Пастернаке, как о Везувии – “Борис Пастернак взрывается сокровищами”.
А вот поздний Пастернак по моему технарскому восприятию ассоциируется с методом получения сверхчистых полупроводниковых материалов – вытягиванием из расплава. Расплавляют кремний с примесями, опускают в расплав образец и медленно вытягивают его вместе с тянущейся за ним нитью чистейшего кремния – примеси остаются в расплаве.Так и Пастернак – всю жизнь вытягивал себя до высочайшей степени простоты и чистоты позднего периода.
Никто и ничто так не скажет о поэте, как его собственные стихи.Перефразируя Дмитрия Быкова, скажу, что Бог любит хорошую поэзию, и поэтому дал Пастернаку безмерный поэтический дар, влюбчивый характер и жизненный путь с влюблённостями, безответной и состоявшейся любовью, женитьбами и изменами.Всё для того, чтобы он, Бог, мог порадоваться раннему стихотворению Пастернака об отвергнутой любви:
МАРБУРГ
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
Всё для того, чтобы он, Бог, сумел насладиться вошебной звукописью пастернаковского стихотворения, посвящённого второй жене Зинаиде Николаевне Нейгауз:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь,-
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Всё для того, чтобы ему, Богу, проникнуться щемящей болью разлуки с последней поздней любовью поэта – Ольгой Ивинской:
СВИДАНИЕ
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
Течет вода с косынки
По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Возвращаясь к злосчастной Нобелевской Премии, замечу, что Бог послал ему это
испытание, чтобы услышать последнее прощальное стихотворение, равное по глубокой
горечи есенинскому “До свиданья, друг мой, до свиданья…”
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Что остаётся сказать в этот год 120-летия со дня рождения и 50-летия со дня гибели великого русского поэта Бориса Пастернака? Что место его в русской поэзии определено не его гонителями, а им самим и всем его жизненным путём – столь земным и грешным, сколь возвышенным и святым.
Семён Кац, Июнь2010