Я люблю кругосветные фонари,
так люблю перекладины на мосту -
я их выдумываю, как мыльные пузыри
выдуваю в раннюю темноту.
В городе Вечер жили черновики.
Дворники-вторники бегали по стеклу строки.
А строка не линия, а окно, и за ней темно, и она не она – оно,
оно не сплюшь и не дышь, и не врёшь, не ждёшь,
в воздушном сыром трамвае едешь по сентябрю, и дождь.
Первое, что помню и говорю, - дождь.
Так шуршит в подушке гречневая шелуха,
память черновика.
Спросонок вопрос похож на рваный носок,
он отложен на выброс, он виноват в том, что попал впросак, угадал ответ –
смотрит из сентября, как цельный отдельный свет
движется за прямым углом по своим делам,
как акварельный свет, параллельный свет
из своего далёкого далека
пересекает бегство черновика.
Город как веер. Это почти Китай.
Здесь инфантильно, банально, больно, ветрено и никак.
Я так люблю журавликов из бумаг,
думаю ими: только не улетай
в голое небо чистовика,
только ещё останься, хотя бы так,
у меня в руках.
Там, где торгуют обувью и вином
и фонари стоят в одноногий ряд –
прошлое к ним спиной, будущее спиной,
из никогда в нигде о себе горят, -
дворники-воры там стоят на стекле вдвоём,
стекло состоит из зренья и языка.
Последнее, что я помню, - моё, оно всё равно моё.
То, что зачёркнуто. Сердце черновика.