Протоиерей Сергий Толгский.
Святки я проводил весело. Приехавши из Семинарии на Рождественские каникулы, первым делом устроил гору. Зима стояла морозная и снежная. Мы работали с утра до вечера. Мы — это мои братья и сёстры. Я был главным инициатором и руководил работой. Меня все слушались, как старшего. Ещё бы не слушаться, мне уже 15 лет, и я учусь во 2-м классе Семинарии. Я — стройный мальчик, знаком уже с ботинками (вместо яловых сапог!), с манишками и галстуками. А моя казённая чёрная курточка была сшита по мерке и хорошо облегала тонкую фигуру. По вечерам я учил сестрёнок даже танцевать польку, изображая музыку на губах, но это дело почему-то не клеилось. Но я уклонился в сторону.
Итак, после долгих и упорных работ гора вышла на славу. На подмороженных корзинках, ледянках, мы катались с утра до вечера. Да и как катались! Далеко, далеко. А когда съезжали с крутой горы, захватывало дух. К нам приходили из деревни знакомые девочки и мальчики кататься, и все были очень довольны. Это было наше первое удовольствие. Другие удовольствия заключались в играх и песнях. Это уже по вечерам. Не забыть мне этих вечеров! На дворе темно, велик ли день на рождестве! — за окном мороз, метель, вьюга, а мы, собравшись в кружок, или всей семьёй пьём чай из ведёрного гудящего самовара в тёплой, даже жаркой, но уютной комнате. Пьём чай с мёдом, вареньем, с булками, лепёшками, которые для нас изготовляла мать ради праздника. Чаепитие тянется часами. Тут и весёлые рассказы или чтение (по большей части читаю я) какой-либо занимательной повести, рассматривание и чтение иллюстрированных журналов: отец выписывал журнал «Родина». Или, когда соберут со стола, сядем все вокруг него, и начнутся игры. Играем в фанты, палачи, вопросы. Смех, остроты, веселье! На средине стола стоят блюда с разными гостинцами: орехами, пряниками, цареградскими стручками, винными ягодами, жамками, сухими фруктами. (Конфет употребляли мало, они были плохи, из патоки.) Руки, рты, языки — все заняты! И так до самого ужина. Мать по большей части сидит с нами, или на время уходит в кухню по хозяйству. Отец же никогда не принимает участия в наших забавах. Он человек очень занятой, и сидит за своей конторкой в соседней комнате. Он был благочинный большого округа, уездный наблюдатель приходских школ, а это требовало большой работы, переписки, сношений и всё это он исполнял один кроме дел по приходу. Мы стараемся ему не мешать и не ходим в его комнату, и, конечно, своими разговорами и смехом, нередко портим ему настроение, и тогда он просит нас вести себя потише.
Ёлок на Рождество мы не делали. Мать говаривала: ёлок в лесу сколько угодно, и они морозом и снегом убраны лучше, чем могли бы убрать мы. Чего вам не хватает? Сластей? Пожалуйте, сколько угодно, вот они на столе. Игрушек? Зачем они вам? Повертите в руках да бросите? Если хотите, поедемте на прогулку в лес? Там вы наглядитесь таких красот, которых и во сне не видывали. И мы изредка уезжали всей семьёй в дремучий лес, полюбоваться на зимний убор. Запрягали лошадь в широкие дровни, наваливали кучу сена, брали с собой несколько снопов ржи и, зарывшись в сене, всей семьёй вместе с матерью, шагом проезжали по тёмным аллеям казённого или удельного леса. Для получения большего удовольствия, жгли пуки соломы, и тогда лес представлял сказочные картины.
Так проводились наши святки.
Однажды пред вечером отец подзывает меня и говорит:
— Тебе необходимо сейчас съездить в Раменское.
— А не поздно, папа?
— Запряги Вятку в маленькие санки, на ней быстро съездишь. Там тебе особенно делать нечего: сдашь срочные пакеты на почте, да купишь хлеба и мяса. Мать говорила, у нас мясо всё.
Ослушаться отца я не смел. Пошёл запрягать Вятку. (Работник в ту зиму у нас был приходящий из деревни.)
Вятка был добрый конёк, небольшого роста, но бегал очень быстро. Другая лошадь «Горшок» (купили у горшечника) была крупнее, сильнее Вятки и тяжелее на ногу.
Мать отклоняла эту поездку.
— Зачем ты его посылаешь, на ночь глядя? Поедет завтра утром?
— Нельзя, мать, нельзя, срочные пакеты, каждая минута дорога, Он к вечеру воротится.
— Возьми, Серёжа, ватное одеяло или папину старую овчинную рясу. Озябнешь, сегодня ветрено, и кажется метёт.
— Не беспокойтесь, мамочка, не замёрзну. Я живо съезжу. К чаю буду дома. А эти вещи не возьму, их надо караулить.
Я надел семинарское казённое пальто на лёгкой ватке, с воротником, шапку, перчатки, на ноги резиновые боты, получил от отца бумаги, деньги на покупку, и лихо покатил по снежной дорожке.
С утра стояла ветреная погода, и временами шёл снег, но мы не замечали, когда днём катались с горы.
В поле дуло сильно, но ветер был в спину. Стало холодно, и по низу мело. Временами набегали тучи, и мчался такой снег, что мешал видеть дорогу.
Дорога известна, хоть закрывши глаза, поезжай. Вятка без кнута, на одних вожжах, бежит бодро, весело потряхивая головой.
Стало темнеть, когда я приехал в Раменское.
Признаюсь, немножко прозяб. Ну, — думаю, — в конторе погреюсь.
Я не задерживался в Раменском. Быстро управился со всеми делами. Сделал покупки, какие мне поручили, и поехал обратно.
Стало темно, когда я выехал из Раменского. Дул резкий ветер, но он был мало заметен в лесу, который мне надо проезжать.
Выехал я на открытое поле. Это широкий, открытый бугор, лежащий между Раменским лесом и деревней Сафоновой. Вот тут-то и начал пронизывать ветер. Была сильная метель, и в трёх шагах ничего не было видно.
Ветер был встречный и бил по глазам.
Сначала Вятка бежала весело, но потом то и дело сбивалась с дороги и переходила на шаг. Управлять ею было нельзя, всё равно ничего не видно. Надо было предоставить дело опытности лошади, которая ногами ощупывает, где твёрдая дорога. В поле снег был неглубокий, его сдувало к лесу, и проехать можно было везде. Но меня заботил и беспокоил один вопрос: попаду ли я на мостик чрез канаву? Чрез всё поле была прорыта глубокая, в четыре аршина, канава. Её несколько лет тому назад прокопала администрация Раменской фабрики для спуска воды с торфяного болота, находящегося где-то версты за три, на котором фабрика вырабатывала торф. Другой конец канавы упирался в реку уже за деревней, где-то среди огородов. Вода в канаве никогда не замерзала. Чёрный, мутный ручей, довольно глубокий, бежал круглый год. Среди поля чрез эту канаву был сделан небольшой мостик из тонких брёвен. Мостик имел иногда по бокам перила, но большей частью они были сломаны фабричными хулиганами. Другого переезда чрез канаву не было. Дорога шла только чрез него.
Я боялся не попасть на этот мостик. А не попасть на него было легко. Вятка то и дело сбивалась с дороги.
Метель выла и кружила. Я напрягал зрение и все свои чувства, чтобы не пропустить опасного места и попасть на этот несчастный мостик.
Вдруг Вятка резко, как мне показалось, повернула вправо и пошла целиною. Что означает этот поворот? Уж не подъехали ли мы к канаве, и она идёт теперь вдоль неё? Я остановил лошадь, слез и пошёл вперёд, ощупывая кнутовищем снег, боясь провалиться в канаву. Никакой канавы впереди не было. Я сел и повернул лошадь влево.
Мы ехали без дороги. Эх, думаю, заблудились мы. Где искать дорогу? Где этот проклятый мостик? На него надо попасть во что бы то ни стало, иначе ввалишься в канаву и не выберешься.
Я стал зябнуть. Холодный ветер пронизывал насквозь. Метель слепит глаза, задувает лицо. Как я потужил, что не взял одеяла или овчинной рясы, как мне предлагала мать.
Я снял с сиденья потёртый, во многих местах худой, половичок, привязал вожжи за уголок санок, опустился на дно в сено, накрылся половичком и предоставил себя воле Божией.
Лошадь идёт шагом, но без дороги. Полозья вязнут в снегу. Куда мы приедем? — думаю, — да куда-нибудь да приедем. Будь это днём, тут смешно было бы заблудиться. Сзади лес, впереди деревня, справа железная дорога. Только вот если мы влево поедем, далеко можем уехать, до ближайшей деревни вёрсты четыре. Опять же канава... Ох, эта канава! Ну, да умная лошадь не полезет в неё, если подойдёт к ней. А как холодно! Ноги озябли, всё тело дрожит, руки, как лёд. Я свернулся клубочком, старался согреть себя дыханием под половиком...
Не знаю, долго ли ехал я в таком положении. Как будто я стал согреваться, и мои мысли вращались около домашнего чайного стола, вокруг которого собралась вся семья... В доме тепло, уютно. На столе, пуская клубы пара в потолок, стоит ведёрный самовар... Сёстры, братья разговаривают, смеются...
— Иван, подь сюда! — как сквозь сон слышу мужской голос, — не признаешь, чья это лошадь?
— Что-то знакомая... и санки... Ну-ка посвети получше... Да это отца Василия. Его и есть.
— В санках под половичком кто-то лежит. Господи Иисусе! Уж не пьяный ли какой напился.
Чувствую, снимают половичок.
— Да это его сын, парнишка молодой. Открывай, скорей ворота, вводи лошадь во двор. Уж не замёрз ли он?
Я всё это слышу от слова до слова, но вникнуть в смысл этих слов мешает смех братьев и сестёр за чайным столом.
— Садись, Серёжа, вот сдобные лепёшки, а то вот ватрушки, — говорит мать, — клади варенья или мёду.
— Я тебе докажу, что ты не прав, — спорят Вася с Саней, — давай, спросим Серёжу, кто из нас прав?
— Мама, а я всё-таки думаю, красные или синие цветы для вышивки лучше, чем зелёные и жёлтые.
— Пей, Серёжа, пей. — Давай ещё налью? Ах, как хорошо в родной семье!
Итак, я находился в родной семье, пил чай, смеялся.
Не знаю, сколько времени прошло.
Вдруг... точно какой-то толчок... Ко мне вернулось сознание. И... Боже мой! Я вскрикнул от ужаса и стыда!.. До сего времени не могу забыть этого момента!..
Я лежу совершенно голый на лавке, на шубе, постеленной овчиной вверх. Около меня хлопочут две молодые бабы сильные, румяные, с засученными рукавами. Они растирают мне ноги, руки, бока, спину. Поворачивают меня, как вещь. Сзади них видны головы мужиков. На полу корыто со снегом, штоф водки. Жарко натопленная крестьянская изба. С потолка спускается лампа-молния. За столом на лавке сидит седой дед с длинной, во всю грудь, бородой. У перегородки толпятся девочки и мальчики.
Так мне стало стыдно, что я закричал:
— Дайте мне мою сорочку и кальсоны! Дайте, скорей!
— Ага, заговорил, наконец! Погоди, поспеешь... Наливают из штофа водку в горсти и трут ноги, руки, спину. Поднимают руки, ноги кверху, в стороны и трут, трут без милосердия и жалости.
— Да пустите же меня, наконец! — вскричал я, — Где моё бельё? Что вы со мной делаете?
Мне было так стыдно быть на виду всех совершенно голым, что я шарил руками вокруг себя, ища, чем бы прикрыться.
— Ну, довольно! Ожил! — слышу мужской голос, — Оденьте его.
Те же женские руки стали надевать на меня бельё, брюки. Принесли из печки горячие валенки, надели на ноги. Поверх курточки надели какую-то ватную кофту.
— На, выпей, вот!.. — подносит ко рту чашку с чем-то один из мужиков.
— Не бойся, чай это. Горячий, сладкий чай. Я взял в рот глоток, но поперхнулся и обдал всех окружающих мелкими брызгами.
— Пей, пей! Ха–ха! Это чай.
Я выпил глоток и закашлялся. Оказалось, чай был смешен на половину с водкой. Я постепенно стал приходить в себя, и осознавать то положение, в котором находился.
— Где я? У кого?
Пауза.
Старик из-за стола:
— Господь тебя нанёс случаем. Если бы не подошла лошадь к воротам, а пошла бы дальше, быть тебе покойником.
Скоро всё прибрали в избе, и бабы стали сбирать на столе чай. Меня посадили за стол. Мне было жарко, всё тело горело, голова от выпитой водки пылала.
Мне налили чашку чаю, пододвинули кусок белого хлеба.
— Пей, ешь!
Я в центре внимания.
— Где я и у кого?
Всматриваюсь в лица мужиков, баб, будто где-то, когда-то видал, а может быть это мне так кажется. Лица весёлые, улыбающиеся.
— Слыхал Барановых? — спрашивает старик, — Так вот, ты у Барановых, в Сафонове.
— В Сафонове? Как же я попал на мостик?
— На мостик? Не знаю, наверно, лошадь нашла.
— А где лошадь?
— Твоя лошадь ухожена, сынок, одета полостями, озябла она, ест сено на дворе.
— И всё-таки я не понимаю, как я попал в ваш дом? Кто-нибудь направил, или привёл сюда лошадь? Зачем она подошла к вашему дому, раз она попала в Сафоново? Дальнейший путь ей известен, почему она не пошла в Загорново? Теперь уж ей сбиться с дороги негде...
— Зачем она подошла к нашему дому, и кто её направил, — нам неизвестно. Она у нашего двора ни разу не была, а только Семён пошёл давать корму на ночь скотине. Зажёг фонарь, вышел во двор, вдруг слышит, у ворот отфыркивается лошадь. Он кликнул Ивана... Так и произошло всё это. А кто направил лошадь к воротам, я не знаю... Кто-то пожалел тебя, а то замёрз бы ты... Вишь. Какая метель на дворе, свету белого не видно... — Так закончил своё сообщение старик.
Я чувствовал себя прекрасно и, вставши из-за стола, стал благодарить добрых людей.
— Не благодари, не за что. А только одного теперь мы тебя не пустим. Семён, запряги Чалова в дровни, проводи его...
Семён встал из-за стола, оделся и с фонарём вышел во двор. Чрез четверть часа мы готовы были в путь.
Я оделся в своё пальтишко, шапочку, боты.
— Ну, и одежонка у тебя! — глядит старик, — очень легковесная. Разве можно в дорогу в такой одежде? Дайте ему тулуп.
На меня надели поверх всего длинный тулуп с большим воротником. Я простился и с трудом вышел во двор.
— Ты садись в свои санки, завернись весь в тулуп и за вожжи не берись. Я поеду передом, а твоя лошадь за мной.
На дворе по-прежнему стонала и ревела буря, но теперь она мне была не страшна.
Чрез полчаса мы остановились у дома.
— Счастливо оставаться! Тулуп скинешь?
— А разве ты не зайдёшь к нам, Семён?
— Нет, поеду. Всего!
И он исчез во мгле беснующейся метели. Я постучал в окно. Сразу прильнуло пяток лиц к стеклу.
Засуетились, выбежали, открыли ворота.
— Приехал! Приехал! Ну, как? Не замёрз? Где ты пропадал? Папа хотел посылать искать тебя.
Град вопросов сыпался со всех сторон. Все были удивлены, увидя меня бодрого, весёлого, а главное — ничуть не озябшего.
Но ещё более удивились, когда за чайным столом я подробно рассказал, что со мной произошло. Мать утирала слёзы и молча крестилась, а отец прошёл в свою комнату и затворил за собой двери.
Было тихо, и можно было понять по шороху, что он клал земные поклоны...
Из книги "СПАСЕННЫЙ ОТ БЕДЫ" - "ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СЛУЧАИ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ".
Библиотека православного христианина "Благовещение".
ВЭБ-Центр "Омега".