Ещё вчера всё было хорошо. Всё было как всегда. Хотя нет, я почувствовал, что что-то не так ещё утром, когда она только проснулась. Я понял, что она проснулась, потому что услышал, как она начала медленно и лениво ворочаться в кровати. Сначала мяла и мучила одеяло, слегка кряхтя и постанывая, потом свернулась хлопчатобумажным кренделем у стенки, затихла, и я, перестав сонно вилять хвостом, подумал было, что снова уснула, и забеспокоился: вдруг опоздает?
Но тут она резко перекатилась через всю кровать к самому краю, обернувшись одеялом, словно огромным распухшим бинтом, свесила тонкую белую руку и поманила меня привычным утренним жестом: легким и вялым, едва заметным шевелением своих крохотных пальцев. Я вскочил и мигом оказался под её мягкой вкусной ладонью – она всегда натиралась на ночь каким-то душистым кремом. И она гладила меня, долго-долго, сначала с закрытыми глазами, а потом она их открыла и уставилась на меня бессмысленным больным взглядом, и мне стало безумно жалко её – бедная, как же ей, наверное, тяжело, она же совсем не выспалась! И я забрался к ней на кровать, не полностью, конечно же, а только наполовину, и она притянула меня к себе, так, что я уткнулся мордой прямо ей в грудь, и она продолжала гладить меня и чесать за ухом, за левым, за правым, а потом она отодвинула меня от себя, ласково так, вежливо, обхватила мою морду ладонями и снова смотрела мне в глаза, только теперь уже с ужасом и горечью – ну просто невыносимо и непонятно было это всё… Но я подумал: мало ли что, бывает.
Потом она собиралась, одевалась, а я лежал под столом и следил за её пятками, за тем, как тихо ходили они по ковру, пока она заправляла постель, искала какие-то вещи, выбирала, как всегда, что надеть, долго выбирала и остановилась, наконец, на своей длинной чёрной юбке и какой-то смешной кофте, пушистой и блестящей, как новогодняя ёлка. Я этой кофты раньше никогда не видел, купила она её, что ли, или этот ей подарил. Впрочем, не важно. И вскоре её пятки торчали уже из её старых тапок, и она пошлёпала на кухню, а я потрусил за ней. Не зря. Она подогрела мне суп, и я съел его моментально. Тут я второй раз за утро понял, что что-то не так, потому что она налила мне добавки, и я съел её так же быстро, как и первую порцию. Но пока чавкал, жадно и громко, чувствовал спинным мозгом, что она стоит сзади и пялится на меня, будто наглядеться никак не может, будто видит меня последний раз в жизни. Ладно, - снова подумал я, - и такое бывает. Наверное. Я же с другими женщинами никогда не жил. Но предполагал, по крайней мере, что такое бывает с другими.
И потом она завивалась, и красилась под музыку, но макияж у неё сегодня что-то никак не выходил: глаза всё равно были красные и почему-то мокрые. Я лежал возле её ног и почти уже уснул, прислонившись мохнатой щекой к её лодыжке, пока она наводила марафет, а проснулся от того, что она вдруг грохнулась на пол рядом со мной прямо в своей выглаженной юбке и снова прижала меня к себе, от чего рыжие волоски моей шерсти мигом прилипли к ней, и я испугался уже, что она сейчас опять начнёт проклинать мою линьку, но она молчала. Помолчала, поцеловала меня в нос и сказала: «Я так люблю тебя, Яшка. Прости, пожалуйста». Да, - подумал я, - совсем с ума сошла. Дожил, называется. Уже в любви начала признаваться. А мне как ей сказать, что я её тоже люблю? Я не знал, как это будет на её языке, поэтому заскулил и облизал ей ладонь. Потом она достала поводок, и я радостно залаял и запрыгал в прихожей, понимая, что сейчас я, наконец-то справлю свою нужду. И в эту минуту мысли о том, что она сегодня какая-то странная, не такая какая-то, покинули меня, словно их никогда не бывало.
На улице она не смотрела на меня совсем. Зато я, нагулявшись вдоволь, уставился не неё и любовался ей, прямо как в кино, и она казалась мне в то утро лучше всех, самой красивой, безумно красивой, мучительно красивой. Она стояла неподалёку в своём строгом длинном пальто и нервно перебирала в руках мой поводок. Потом она всё-таки сдвинулась с места и направилась ко мне не по-женски тяжёлым шагом, словно собралась хоронить меня прямо здесь, в этом холодном осеннем дворе. Сняла с меня ошейник, и я запаниковал. Сейчас должно было произойти что-то страшное...
...Я бежал за этой чёртовой машиной до тех пор, пока не стёр до крови окаменевшие от боли ноги, пока не упал и не расшиб себе голову об асфальт. Тогда глаза перестали видеть, а сердце остановилось. И сегодня я умер. От тоски.