За что мне этот город? В каком таком краю я? Вылезаю, выползаю из людных дверей в холодный сумеречный дождь. С буханкой «бородинского» под мышкой, завёрнутой в противно шуршащий пакет. И, как назло, – без зонта. И, как назло, – знакомый голос за спиной. Боже, ну за что он мне сейчас?! Откуда его принесло? Только этого мне не хватало.
Говорит, проезжал мимо, увидел тебя. А я ни улыбнуться не могу, ни поздороваться. Так и стоим, как два придурка, на крыльце магазина, и каждый прохожий норовит бросить на нас злой недоумённый взгляд, мол, мешаемся мы им: чего здесь встали? Говорит, давай подвезу. А ему: с ума сошёл? Мне же два шага до дома. А он: знаю. Всё равно давай подвезу. И я снова молчу, как партизан. Бежать надо, бежать. Раз сам предлагает, значит, это надолго, значит, не торопится никуда, есть время. Значит, решил всё-таки поговорить, или пожалеть, или помучить снова, или ещё там чего. Хрен его разберёшь. И я уже мысленно представляю, как всё будет. Как три часа не смогу решиться и свалить, наконец, домой.
Первый час буду держаться, как стойкий оловянный солдатик, буду немногословной, пауз будет много, неловкости, натянутости. Буду губы сжимать, как всегда, и зубы стискивать, как при операции наживую, как тогда – в последний раз. Второй час буду реветь. А к третьему уже станет совсем всё равно. И на всё захочется наплевать. Поэтому без истерического смеха и глупых приколов не обойдётся. Как всегда, в общем. Ничего нового, ничего интересного. А ему уже надоел мой затянувшийся ступор. И он сам берёт меня за руку, волочёт к машине, сажает, буквально запихивает в неё. И вот сидим. Я отвернулась, смотрю в окно, на людей, как будто я – шпион, и мне непременно надо кого-то вычислить, кого-то выследить. А он сверлит взглядом мой висок и говорит: знаешь, я вчера с твоим случайно столкнулся у ларька, он меня не заметил… А я усмехаюсь и поворачиваюсь к нему.
Ну вот опять. Опять оглохла. Ничего не слышу, что он там дальше говорит. Только стараюсь быстренько-быстренько зарисовать эти почти уже забытые черты, чтобы было, что вспоминать до следующего такого раза. Всё, всё надо облизать и проглотить заплывшим от капель взглядом, каждый волосок, каждую впадинку, ямочку, ресничку; мякоть бледных век и блестящие угли зрачков, особенно их: выколоть, вырезать, и кинуть в сердце, как в резную шкатулку, чтобы звенели и перекатывались там – две огромные чёрные бусины, две не ужившиеся во мне вселенные. И вот заводим старую шарманку, как будто не знали, что так будет: про детей и Новый год, про глючный компьютер и больную собаку, про «Где купила?» и «Молодец. Надо бы и мне тоже», про здоровье, которого нет и не было никогда, про налево и направо, особенно те, которые болят до сих пор, как содранные и стёртые мозоли, про своих, но это уже совсем неприятно, особенно мне. И хочется уже вылезти, не нести эту чушь, не притворяться, не становиться наивной восьмиклассницей.
И я сама не заметила, как до середины уже исковыряла хлеб, проделав в корке сначала маленькую дырочку, потом побольше, потом ещё больше, и машинально кладу теперь в рот и глотаю серые безвкусные мякиши. А он улыбается, как ни в чём, и тоже бегает глазами по моим, как будто ищет чего-то. Вот дурак! Он так и не понял до сих пор, что давно уже получил это. Причём бесплатно, причём навсегда. И что я уже даже не жалуюсь и не переживаю. Только звоню, когда сильно пьяная. А так всё. Давно перегорело, зажило. И не мешается совсем. Я просто знаю, что есть, что сидит там глубоко, но вырезать никому не позволю, не дамся ни одному врачу. Я оставлю это. Мне так лучше. И когда говорю: передавай привет Лере, он кладёт свою руку на мою, останавливает моё нервное ковыряние буханки и шутит ненавистно-ласковым тоном: ну что ты делаешь с несчастным хлебом? А я замираю и исподлобья: то же самое, что ты делаешь со мной…