А потом к нам вышла медсестра и сказала, что всё в порядке, что можно даже пройти к тебе в палату. И мы поплелись за ней по длинному мрачному коридору, пропахшему гноем и ожогами. Ты сидел на койке, обняв руками колени, прижав их как можно плотнее к самой груди, и покачивался так взад-вперёд, совсем как конченый псих. И мне вдруг стало смешно. Я попыталась скрыть это и сжала губы поплотней, чтобы они не расплывались в циничной и бессмысленной улыбке. Но мне было очень, очень смешно. И тогда я заплакала от бессильной злобы на саму себя – такую дуру, а медсестра ещё и начала утешать меня: «Да вы не волнуйтесь, не расстраивайтесь так, всё будет хорошо, всё самое страшное уже позади». И ушла, тихонько прикрыв за собой дверь. А я медленно подползла к тебе, села рядом, но ты даже не взглянул на меня, всё продолжал качаться туда-сюда.
Я дотронулась ладонью до твоей спины и спросила: «Больно?» «А ты как думала? Конечно», - ответил ты мне сухим хриплым голосом. И я снова начала плакать, только теперь уже потому, что мне действительно стало тебя жалко. И больше мы не сказали друг другу ни слова, просидели так ещё целый час, молча, никто никого не успокаивал, просто сидели, и я даже начала вяло покачиваться, как и ты, взад-вперёд. Но ты смотрел в стену, а я – в окно. И мне уже начало сводить скулы от этой гробовой тишины: ни стонов больных, ни шагов за дверью, ни щебетанья птиц на деревьях. Фильм ужасов, - подумала я. Потом положила апельсины в твою тумбу, встала и направилась к выходу. «Знаешь», - сказал ты мне, - «забери мои ключи у матери. Я больше не вернусь в ту квартиру. Никогда».