Экзамены в семинарии были в полном разгаре. По многочисленным дорожкам семинарского роскошного сада, во всех его заросших таинственных уголках, в классах, в коридорах, — словом всюду, — ходили и сидели семинаристы с книжками и тетрадками в руках. Многие из ретивых вставали рано, часа в 4, в 5, утра и до глубокой ночи поглощали семинарскую науку. Но я не любил её, и готовился всегда небрежно и неусердно. С некоторыми предметами приходилось только впервые знакомиться на экзаменах, так они не заинтересовывали меня. И это не потому, что по своей природе, так сказать, они не были для меня интересны, хотя были и такие, как «пасхалия» напр., — но главным образом потому, что преподаватели не могли возбуждать интереса к своему предмету. Большинство из них были на диво одеревеневшие, засохшие в форме, люди. Ни живого слова, ни увлекательной мысли, наоборот, в сложившейся десятилетиями форме преподавания, где самое главное было: «отселе и доселе» к завтрашнему дню, и всё объяснение сводилось к разметкам учебников, что надо и что не надо, иногда в диктовке записок, чувствовалось, что сами преподаватели ненавидят своё дело и тянут дело потому, что надо же чем-либо питаться.
Всякое проявление интереса или живой мысли со стороны ученика сейчас же подавлялось в корне:
— В книжке вам даётся всё, там вы найдёте ответы на все ваши вопросы, так что самим вам мудрствовать нечего...
Поэтому и не любил я этой мёртвой и мертвящей семинарской науки, ненавидел её преподавателей, которых не считал живыми людьми, а какими-то истуканами, карикатурами и всегда слабо учил уроки и готовился к экзаменам.
Эта характеристика преподавателей относилась, разумеется, не ко всем. Были счастливые исключения, но они так редки, что тонули в общей массе.
И всё-таки, приходилось готовиться к экзаменам, оставляя в стороне вопрос о том, нравится ли тебе это или не нравится.
Итак... экзамены были в разгаре. Я переходил в 4-й класс. Учился я хорошо, спускался не ниже третьего по списку, но последнее время шёл вторым.
Готовились к экзамену по гражданской истории. По этому предмету был у нас самый жуткий преподаватель. Это был граммофон, из года в год говоривший ученикам одни и те же фразы. Он застыл, окаменел в формах, из которых не вылезал никуда и никогда. Всё наше знание по истории сводилось к знанию учебника Иловайского и только. Сам же преподаватель, по прозвищу «Сапега», был у всех предметом насмешек.
На подготовку к предмету было дано четыре дня.
Был у нас один товарищ — Ваня Розанов. Высокий, здоровый юноша с тупым лицом. Ваня был малоспособный, но старательный ученик, из породы зубрилок. Учился он плохо и еле добрался до 3-го класса семинарии. Но он был добродушный, добрый человек и хороший товарищ.
Вот этому-то Ване предстояло за четыре дня выдолбить по крайней мере пятьсот страниц текста, чтобы приготовиться к экзамену. Вызубрить, как следует, чтобы ответить на экзамене на «хорошо», так как годовой балл у него был неудовлетворителен, и дело пахло провалом. Надо спасать себя, во чтобы то ни стало, на экзаменах. И Ваня готовился вставать ежедневно в четыре часа утра, учить и учить...
Но вдруг... случилось несчастье. У него умирает отец. Где-то в Волоколамском уезде он был псаломщиком, имел многочисленную семью, был единственным кормильцем её и на Ваню возлагались большие надежды, что, авось, дойдёт до дела и станет священником, и будет для неё опорой.
Как громом поразило это известие Ваню. Я помню, как он, большой, сильный, здоровый, рыдал, как ребёнок, и нигде не находил слова утешения.
Он быстро собрался, взял отпуск у инспектора на два дня и уехал домой.
Однажды вечером появляется Ваня. Помню, эта встреча была в саду. Группа его товарищей, в числе которых был и я, расспрашивала Ваню об его семействе, как оно будет существовать без отца, о видах, какие имеет сам Ваня, как старший член семьи и пр. Все жалели Ваню. Ване хотелось учиться дальше, и прежде всего вставал вопрос: успеет ли он подготовиться к экзамену, который должен быть чрез день. Всем казалось, что в один день Ване не подготовиться. Все знали его ограниченные способности.
— Как же мне быть? Как же мне быть? — схватившись за голову, с отчаянием восклицал Ваня.
— Да, ведь ты учил в течение года? — стремились успокоить его товарищи, — Тебе только освежить всё в памяти, прочесть разок весь курс...
Но каждый знал, что прочесть разок для Вани было совсем недостаточно. Ваня впадал в отчаяние. Провал нависал неминуемо... Мне было так его жалко, что я не знал, на что бы я не решился, чтобы помочь ему.
— Ваня! — говорю ему, — Давай я вычислю тебе билет, который тебе достанется, ты его и выучишь?
Не знаю, почему у меня зародилась вдруг такая мысль, и почему я, никому не вычислявший доселе ни одного билета, вдруг предложил это Ване.
Очевидно, это было сказано мною серьёзно, убедительно, так как Ваня бросился меня обнимать, прося вычислить ему билет.
Группа товарищей безмолвствовала. Все отнеслись к моему предложению серьёзно, все жалели Ваню.
Сзади скамейки, на которой мы сидели, поставили новый, который мог служить и опорой для спины, барьер из липы, гладкий, белый... Я взял карандаш и на этом-то барьере стал вычислять билет. Я помню, что в основу вычисления была взята пропорция: количество билетов программы (65) так относится к числу учеников класса (60), как Розанов по счёту с конца (экзамен был с конца алфавита), относится к Х. Нелепость этой пропорции очевидна, но она тогда не казалась мне таковой. Дальше началась перестановка членов, вводных делиться с числами 3, 7, 12, 40. (Все эти числа имели священное значение.) Я вычислял, а все в глубоком молчании, ждали конца. Ни слова остроты, ни звука насмешки! Всех охватила одна мысль: спасти Ваню. Но вот я кончил. В результате моих долгих вычислений получилась цифра 15.
— Ваня, учи 15-й билет, тебе достанется 15-й.
Ваня обрадовался, бросился меня обнимать и находился в состоянии, которое бывает на грани большого смеха и большого плача.
Молча, мы разошлись каждый восвояси, готовиться к экзамену.
Ваня с утра на другой день засел в угол класса, заткнул оба уха пальцами и зубрил без отдыха.
Некоторые из товарищей советовали ему почитать и другие билеты, кроме 15, но Ваня отмахивался руками и заявлял, что ему едва-едва хватит одного дня, чтобы выучить на зубок 15-й билет, а про другие и говорить нечего!
Положение было крайне рискованное: один шанс из 65!
Но вот и экзамен. «Сапега» торжественен и истуканен.
На лице тупая, самодовольная улыбка! Ассистент Беляев, преподаватель 4-го класса церковной истории, никого из учеников не знает, и его никто не знает.
Экзамен с конца. Розанов 16-й, а вдруг кто-нибудь вытащит 15-й билет раньше? Что тогда будет с Ваней? Мелькнёт мысль, и сейчас же заглушается, потому что никто не хочет этой катастрофы, этой жертвы.
Выходит Ваня, протягивает руку к столу, весь класс затаил дыхание...
В руках у него... 15-й билет!
Всё пришло в движение, все были рады за Ваню.
Наступает пора отвечать. Ваня докладывает свой билет без запинки, как дьячок читает «Верую...» Даже «Сапега», прищурив свои маленькие глазки, с довольной усмешкой посматривает на него.
Ваня доложил свой билет от начала до конца.
— Довольно, — слышится со стола.
В журнале выводится четвёрка.
Ваня на верху блаженства. Он уходит с экзамена радостный, возбуждённый, ищет меня и душит в своих объятиях. Я и все рады за него.
Ваня спасён!
После экзамена только и разговор, что про Ваню. Обращались и ко мне, как я мог ему вычислить, но я, при всём желании не мог восстановить всей нити вычисления. Иные бросились к барьеру, где карандашом было исписано большое пространство, но я заранее всё зачеркнул, замазал, так что и самому мне нельзя было разобрать.
Следующий экзамен — библейская история. Тяжёлый предмет! Преподаватель из породы замороженных истуканов, прозванный семинаристами — «воробей», всю силу знания предмета полагал в знании хронологии еврейских, ассирийских, вавилонских царей.
На подготовку три дня. Ваня приуныл. У него обстояло дело плохо и по этому предмету. Вызубрить весь учебник в три дня он, конечно, не мог, и ему грозил новый провал.
— Серёжа, будь другом, — подошёл однажды ко мне он, — вычисли мне билет и по библейской? Моё положение, ты сам знаешь, не из важных...
— Не могу, Ваня, — теперь ничего не выйдет. Раз удалось, а теперь, пожалуй, сорвётся.
— Вычисли, голубчик, я никому не скажу. Я уверен, что ты один мне можешь помочь.
Я долго отказывался, но, наконец, уступил его убедительным и слёзным просьбам, соглашаюсь при условии, чтобы он готовил и другие билеты на случай неудачи.
Я взял четвёртку чистой бумаги и стал вычислять. Разумеется, в этих вычислениях не было никакого плана, системы, ни даже основания. Но, что за штука? В конечном результате у меня получаются две цифры: 7 и 24.
— Тебе придётся обратить внимание, — говорю Ване, — на два билета: на 7-й и 24-й.
Ваня обрадовался, поблагодарил и пошёл зубрить.
Каково же было моё удивление, когда узнал, что Ваня зубрил только эти два билета, а других и не читал.
Но вот и экзамен. Тянется с утра долго, нудно, мёртво.
Выходит Ваня. Тянет руку, она дрожит... взял билет... о, радость!
Билет № 24!
Ваня без запинки докладывает и получает четвёртку.
После этого меня стали осаждать семинаристы и свои товарищи, и из других классов. Все просили вычислить билеты. Разумеется, я всем отказывал.
Однажды вечером вызывает меня сам инспектор семинарии, гроза и ужас.
— Говорят, ты вычисляешь билеты, правда это?
— Чтобы спасти бедного Ваню Розанова, я в шутку вычислил ему два раза, он поверил, и билеты достались ему именно такие, какие я сказал.
— Как же ты это делал?
— Не знаю, это шутка...
— Смотри ты! — грозит на меня пальцем и величественно уходит.
Экзамены окончены. Ваня получил две переэкзаменовки. Но ему больше не пришлось учиться в семинарии. Он определился на место своего покойного отца, чтобы кормить осиротевшую семью.
Из книги "СПАСЕННЫЙ ОТ БЕДЫ" - "ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СЛУЧАИ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ".
Библиотека православного христианина "Благовещение".
ВЭБ-Центр "Омега".