Меня ломало. На самом деле ломало, как это бывает с кончеными наркоманами, но я, знаешь ли, не наркоманка, а просто так выходило. Я даже не бегала уже глазами по его лицу, а как-то тихо и обречённо смотрела на него, так спокойно и недвижно, что со стороны могло показаться, будто я вовсе его не замечаю, а смотрю сквозь, или даже вообще не смотрю, ну, в общем, как совершенно слепой человек, знающий, правда, что перед ним кто-то сидит, и старающийся изобразить внимание, чтобы больше походить на зрячего собеседника.
А в сущности, у меня просто не осталось сил. Ну ни капли не осталось, нисколечко, абсолютно. Я уже не могла придавать этому значения, каждому сантиметру его кожи, каждому жесту, великолепному в своей грациозности и красивому до патологии, этим его глазам, совершенно бешеным и невероятно большим, его гибкому гладкому телу, в котором до сих пор ещё сияла милая свежая юность, и весь он всё ещё походил на тонкого пластичного подростка, и мне нравилось это безумно, потому что я и до этого замечала в себе какую-то необъяснимую тягу к рассматриванию молоденьких мальчиков, которые только-только начинают созревать, но до полного обретения внешней мужественности им ещё далеко, а потому они так обворожительны в этих своих неоформившихся ещё до противной жёсткости мышц телах.
Он давно уже не мальчик, но ни один соблазнительно изящный юнец не сможет с ним сравниться. Он в любом случае окажется подвижнее и грациознее всех их вместе взятых. Потому меня и трясёт каждый раз, как я прикасаюсь губами к его прохладному острому колену, всё разъезжается куда-то в разные стороны, будто бы я жутко напилась, когда я кладу голову на его спину и чувствую горящей щёкой его тугую влажную кожу, и чем дольше я смотрю на его смуглое цыганское лицо, тем сильнее меня мучает чувство, будто бы я никак не могу им насытиться, и насыщения этого всё меньше во мне с каждой секундой моего тупого разглядывания его, и от этого я дурею, задыхаюсь, мне становится душно и жарко, я не знаю, как мне наконец наглядеться на него вдоволь, чтобы оторвать уже от него свой потерянный уставший взгляд. Он не выдерживает его долго, я давно уже заметила это, и это мне мешает, мешает сосредоточиться на моём несбыточном насыщении, потому что он дёргается и вертит головой, и глаза его ёрзают где-то не пойми где, отчего я бешусь, но опять-таки как-то вяло и молча.
Я говорю:«Сиди спокойно, замри, не двигайся. Дай мне на тебя посмотреть». А он говорит:«Сейчас, сейчас, я только чайник поставлю». Встает с дивана, подходит к плите, а я с противной жадностью впиваюсь взглядом в многоточие родинок на его лопатках, в спрятавшийся между двумя блестящими пластами кожи позвоночник, в угловатые линии узких бёдер с аппетитно торчащими косточками по бокам, в его аккуратный мальчишеский зад, в тонкие длинные ноги с напряжённо выступающими сухожилиями… Я не выдерживаю, подхожу сзади, обнимаю его, проводя ладонью по низу его упругого живота, и нахожу пальцами выпирающую диагональ плавного перехода "наружной косой мышцы через подвздошную ость в паховую связку"… Тут меня прошибают жар и озноб, глаза закрываются, и я медленно стекаю на пол раскалённым ручейком, хватаюсь за его ступню и теряю сознание.