ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
А продавцы цветов, отойдя в сторону,
поплёвывают на свои розы.
Осип Мандельштам
1
«О Русь – малиновое поле! –
воскликнул на заре поэт*.
Как эхо долгое, привет
поэта из далёких лет
летит, скитаясь над раздольем
степным. Меня он манит вдаль!»
Так думал я. Мне было жаль
поэта. О печальной доле
я начал было размышлять,
но заблудился, стал плутать…
. . . . . . . . . . . . .
Стою. Как помидор в рассоле,
в тумане солнце расползлось,
разбухло и алеет сквозь
сырую мглу. Висит волокон
оранжевая муть. Плывёт,
иллюминаторами окон
моргая, дом, как пароход.
Блуждают тени. Комариный
писк…
Я уже бегу!.. Кусты
уже всплывают, как киты.
Покатый холм, как субмарина,
темнеет где-то впереди.
Фонарь, змеиной головою
покачивая надо мною,
шипит; и сердце из груди
готово выпрыгнуть, да рёбра
ему не позволяют…
«Кобра»
в туман уходит… Слышу мат.
«Кто это?.. Люди ли, в обнимку
идущие, или мутант?!» –
шепчу и из кармана финку
достать пытаюсь, но никак
не удаётся: мой кулак
застрял в кармане.
«Н-ну! скотина!
давай же! – пыжусь я (штанина
уже трещит по швам), – давай,
кулак проклятый, вылезай!
Идут!.. В зверином рыке всхлипы
забулькали, как пузыри
в потоке горном. Упыри
идут!.. Туман, как лимфа, липок
и густ… Ох, пропаду, видать!
Земли в трёх метрах не видать.
Бежать? куда?..»
Тут я рванулся
и – в тот же самый миг проснулся.
2
Ночь. Занавески дышат. На
волнах качается луна.
И брызжут клочья бледной пены,
и пена по полу, по стенам
течёт. А за стеной храпит
сосед. Кровать моя скрипит.
И мнится мне, что голос в скрипе
пружин я слышу: «Фрукты ешь,
гуляй, зарядку делай, плешь
проветривай, читай да гриб пей,
гриб чайный!.. Он тебя взбодрит!..
Уснул поэт в тебе!.. Он спит,
когда ты бодрствуешь; порхая,
как птица, он поёт, когда
ты спишь уже, вот в чём беда!..»
Лежу и слушаю, вздыхая…
«Буди его! В окне – звезда! –
уже кричит. – Он спать устал!»
И я: «Бывало, возмущался
и говорил: "Пора вставать!"
Увы, поэт не отозвался…»
«Тебе не стоит горевать!
Сплети узор из лёгких нитей
воспоминаний. Что-нибудь
из этого должно же выйти!..»
«Ты кто?!» – «Возьми перо и – в путь!»
3
Представить Ленина, сидящим
в сортире с «Правдой» и кряхтящим
(с надменным членом** между ног),
я в детстве, кажется, не мог.
А если всё-таки пытался
вообразить такое, то,
краснея, сразу натыкался
на образ-штамп: Ильич – в пальто
и в кепке – взору вдруг являлся:
ногами топал, морщил нос,
подмигивал и улыбался.
И пробирал меня понос
к утру, как будто в наказанье
за мысли «страшные», за грех…
Сидим за партой как-то с Саней,
а наш учитель штурм Казани
описывает: Грозный верх
уже берёт; стреляют пушки;
а со стены Ильич и Пушкин
внимательно глядят. Успех
их радует. И всё же больше
он веселит вождя.
«Пиит,
конечно, гений, но поплоше, –
приходит мысльна ум. – Да он же,
наш мудрый Ленин, и на вид
мудрей, чем Пушкин. Тот, гуляка,
стишки писал и ни на что
не годен был, а этот – ооо!
Прогнав буржуев, с контрой всякой
всю жизнь боролся, побеждал!
Сам брёвна на горбу таскал,
хоть на голову был всех выше,
всех дальновиднее!»
И я,
пальбу, металла скрежет слыша,
портрет великого вождя
рассматриваю, размышляя
о подвигах его; и вождь
растёт, как на дрожжах; и дождь
стучит по окнам; и, петляя,
как зайцы, на ходу стреляя,
на холм взбираются стрельцы,
и Грозный*** шепчет: «Молодцы!»
4
К Ноябрьским праздникам всем классом
мы мастерили розы из
фольги, бумаги. Я же асом
был в этом деле! Даже приз
я получил за то, что ландыш
из жести изготовил.
«Надо ж! –
сказал директор, – как живой!
Я подарю тебе ”конструктор”
Будь умницей и впредь!.. От рук-то
легко отбиться!» Кошевой
и Лиза Чайкина с портретов
мне улыбались. Тётя Герта,
уборщица, с метлой в руках
стояла и твердила: «Ах,
какой ты маладец! какой ты
таланливый!» «Что, фулиган!
небось, тебе нужна фольга?
Получишь, только ты работай!» –
сивухой на меня дышал
завхоз. А я стоял, дрожал.
В башке вертелись: Пушкин, боты
уборщицы, метла, вестготы,
остготы, Санька. Я краснел
и, глядя под ноги, сопел.
5
«И я шагаю в ногу с Эрой!» –
так, в день седьмого ноября
идя в колонне, думал я.
Два цвета - алый цвет и серый
(шинелей и знамён) - цветам
другим в тот день давали фору
(и впрямь бумажным ли цветам
равняться было с ними!).
В гору
шёл алый цвет, а серый – тёк
по площади под звуки марша.
Я ликовал: «Вот сила наша!
вот слава!» – а по нервам ток
бежал, и где-то «замыкало»;
и, вспыхнув, я кричал: «Урраа!»
«Урраа! урраа!» – толпа кричала.
(Я без вина был пьян с утра.)
6
Сосед смеётся: «Ты наивный!
Не знать, что путь наш – путь недлинный,
ведущий в никуда; что Ад
солдаты наши сторожат;
что тёплой плотью – вместо глины! –
обмазывались кирпичи;
что пайка – это не харчи;
что все мы, в сущности, бичи!»
Я, поведя плечом: «Откуда
мне было знать! Играл в лапту.
Учился. Плавал на плоту
по речке. Мне жилось не худо.
Я верил взрослым; взрослым стать
хотел…»
Опять скрипит кровать!..
Придётся подтянуть пружины.
Да что пружины! Похудеть
давно пора. «Какой ты жирный! –
смеётся Лямкина Ирина. –
Противно на тебя глядеть».
7
Блуждая как-то днём апрельским,
днём голубым, по пустырям,
на кучу полусгнивших рам
наткнулся. Прелый лист, обрезки
железа листового, труб
кругом валялись. А на труп
собаки рыжей запах резкий
меня навёл. А котлован
мне отыскать помог Иван.
8
«Ты не спеши! Ко мне зайдём мы, –
промолвил он. – Я здесь живу».
«Представь, что мир наш – это тёмный
дремучий лес, где мы ”ау!”
кричим друг другу, заблудиться
боясь, – сказал анахорет,
как только я поплёлся вслед
за ним. – Кричит ”ау!”, боится
исчезнуть не душа, а плоть!
Плоть о себе печётся вплоть
до самой смерти. Плоть находит
всё ту же плоть. Души она
не слышит, ибо Сатана
не позволяет». – «Как?!.. Выходит,
что и не Бог – хозяин той
”клетушечки”, где обитает
душа?!» – воскликнул я. «Хватает
хозяев у неё. Не стой!
входи», – сказал он.
Я не стану
описывать шалаш бомжа…
Мы осушили по стакану
и вышли вон из шалаша.
И солнце брызнуло в глаза нам;
и прослезились мы; и бомж
пробормотал: «Заела вошь!
Ночь каждую мне снится сауна
и… деньги, деньги!» Тут он сел
на ящик; прослезился снова…
Нет, он отнюдь не окосел!
он взял, как говорится, слово.
Короче, он мне рассказал,
как жил, кем был и где бывал.
9
Всю боль, всю горечь и обиду,
всё то, что накопилось в нём,
он выплеснул. Горя огнём,
бурля, слова текли, как битум
расплавленный.
А «ход конём»
я сделал сразу же, как только
приятель стал в кулак зевать
и повторяться. Чтоб не дать
остыть словесному потоку,
я из сумы достал пузырь
и аккуратно, как псалтирь
розовощёкий поп, ладонью
его протёр, сказав: «Тройной!*
Пей, Ваня, да звени струной!»
(Я эту сценку на картоне
гуашью написал. «Уважь, –
на днях сказал сосед мой Веня. –
Нет, я не предлагаю денег!
ты подари мне ту гуашь».)
10
«Иван, о старом котловане
ты слышал что-нибудь?» – спросил
Ивана я. «Отстань! нет сил, –
ответил он, – и голова не
работает». – «Мужчиной будь!
встряхнись». – «Не слышал. Позабудь
о котловане!.. Лучше в баню
сходи… Левшу заели вши,
но нету денег у левши!
Шучу. Ты не сердись на Ваню.
Он болен. Вон на ту сосну
иди!.. а я часок сосну.
Не вошь, а бес – противник! Мани,
звеня, покоя и во сне
мне не дают: прельщают, манят!
а бес нашёптывает мне:
"Своруй! Кругом богатой дряни
немало!" Обрати вниманье
на тряпку, что лежит на дне
воронки. Эта тряпка стягом
была когда-то… Я прилягу.
Ох, одолеет бес!.. Иди,
мой друг. Счастливого пути!»
11
Едва успел я сделать с сотню
шагов, как за спиною крик
услышал: «Главное, старик,
дыханье лёгкое!.. Там, в зоне,
творятся гадости, но ты
не бойся. Чистые пруды
легко и ровно ранним утром
и на закате дышат. С них
всегда бери пример. Будь мудрым,
дыши легко!..»
«Как колосник,
что в жаркой топке раскалился,
не скоро и остынет, так
и Ваня, что уже напился,
не скоро протрезвеет!.. Брынза
выпрыгивает изо рта!» –
подумал я, блюя.
«А жить-то
всем хочется! Прости, Никол!..
Я сволочь! – крикнул он. – Бандита
меня пора сажать на кол!..»
«За что же?!» – крикнул я. «Во-первых,
я указал дорогу в Ад,
а во-вторых, подвёл…» – «О Пьер, вы
глупы! Не лампа в 40 ватт
на небе, – крикнул я, – а солнце! –
как рифма, Вань? – а на лугу,
омытом дождиком, пасётся
барашков стадо». – «Я не лгу!
я гад!.. Когда увидишь тряпку
на дне воронки, отвернись,
не то…» – «Иван, угомонись!»
«… не то пропал!» – «Да раскорякой
не стой!» – «Ты слышишь?!.. не смотри
на тряпку. Километра три
пройдёшь по полю и остатки
фундамента увидишь. Кладке
лет шестьдесят…»
Не стану лгать
(хоть лгу порою brevi manu**,
но всё ж не склонен я к обману):
по ржавым кочкам прошагать
пришлось мне километров двадцать…
Как только я устал бояться
(или привык?) – набрёл на гать.
12
«Сорока говорит с сорокой:
трещат! Быть может, котлован
им тоже кажется воронкой,
как мне – тот звёздный океан,
который лишь представить можно?» –
подумал я и осторожно
пошёл (стараясь на червей,
что ленточками розовели
и шевелились еле-еле
в вонючих лужах средь «соплей»,
не наступать) по краю этой
воронки.
«Вот и пёс, воспетый
великим Гёте: пёс кровей
старинных!» – чёрную собачку
увидев, усмехнулся я
и, сев на сломанную тачку,
достал из торбы «Примы» пачку
и закурил…
Дымка струя,
покачиваясь, паутинкой
повисла в воздухе, свилась
кольцом; а я, прищурив глаз,
с промокшего насквозь ботинка
стал веточкою вербы грязь
снимать, посматривая то на
зверька, что, жалобно скуля,
уже бежал к плите бетонной,
то на жужжащего шмеля…
«Что означают эти стоны?
Что ищет этот зверь и как
сюда попал он? – размышлял я. –
А Ваня, Ваня-то, каналья,
пугал!.. Да я на старика
и не сержусь. Я сам напутал,
наврал… Какой же это чёрт!
Зверёк дрожит, с него течёт.
Да это даже и не пудель!
болонка. Надоела, чай,
хозяйке. Может быть, играя,
собачка что-то невзначай
разбила, и её из ”рая”
изгнали. Став одной из тех
собак, что шастают по свалкам, –
свободу обрела, но всех
лишилась благ (к таким собакам
я отношу бродяг, бичей,
поэтов)… Этот зверь – ничей!..
А если это (тут и рот я
разинул) – мерзкого отродья
душонка мелкая?!..»
Вздохнув,
я зашептал: «Я Винни-Пух!
и я дышу легко и ровно,
как Кузнецов дышал под Ровно,
как в Виндзоре дышал Каюс***,
и ничего я не боюсь!»
А между тем и Босх и Гойя
в башке уже вертелись и
к тому же в жиже я ногою
увяз. Когда же я другою –
упёрся в тачку, то в грязи,
поднявшейся со дна воронки,
увидел стяг, услышал звонкий
хлопок; затем – ещё хлопки.
И забродило «тесто» в «чане»!
(Не раз у столяра Луки
мы нюхали с Сосновским Саней
столярный клей. Бывало, клей
вонял и час и два в кастрюльке,
но молча. Закипев, он булькал
так тяжело!.. От пузырей,
наверно, ждал ещё чего-то.
Нам расставаться неохота
с родными пузырями!)
«Эй!
воронка! – крикнул я, – людей
пугаешь ты! какого чёрта!»
Тут стяг побагровел…
«Полей
цветок пурпурный! не жал-лей
м-мочи!» – забулькала воронка,
как только я, взглянув на стяг,
ширинку расстегнул (морока
мне с петелькою!), а болонка
фундамент, вставший на костях,
обнюхала…
Из котлована
тянуло гнилью. Стяг, как рана
на потном теле, всё алел
на липкой глине. Я не смел
глаз отвести от красной тряпки –
заворожила!..
А домой
придя, я вынул лист из папки
и стал писать. Вот он, стих мой:
О Русь! гигантский полигон,
народов братская могила!
Пришла полуночная сила,
нахлынул бесов легион!
И за резнёю небывалой
мир с содроганьем наблюдал.
И кровь текла рекою алой.
И пёс бездомный кровь лакал.
И тряпки, смоченные кровью,
на пиках воинство несло.
Победу праздновало зло!
Сквозь дым лепёшкою коровьей
желтело солнце. Сквозь огонь
летела смерть, и бледный конь
храпел…
Отрывок получился.
Он сух. Что делать?!.. Днём храпит
тот стихотворец, что сидит
во мне. Я у него учился…
во сне! И до сих пор учусь.
Есть сдвиг. Когда-то я мочился
в постель, теперь же – не мочусь…
Я – хмурый, вялый; он – смешливый
и колкий. Труп мой описал,
пока я, пьяный, спал под ивой.
Я стих в блокнотик записал.
Побледнел? Тебя чесотка
мучила: писал, писал!
Из теней твой мир был соткан.
Нынче сам ты тенью стал.
Тень – в тени!.. Играя в прятки
с телом, лёгкая душа
вон выходит, не дыша,
из тебя. Синеют пятки,
будто крылышки. Увы!
не взлетишь. Из-под губы
два гнилых чернеют зуба…
Видно, что не… князь Юсупов,
что не рос в палаццо средь
статуй, что, дикарь, созреть
не успел…
Я состязался
с ним в стихах, как Коридон
с Тирсисом…* Куда девался
стих, мой стих?.. Да вот же он!
Гнилой режим плодит военных,
как тучи мух помойка. Им
приказано стеречь режим,
а не Отечество!.. Как пленных,
нас охраняют до сих пор,
чтоб мы не смылись за бугор!..
Недаром трупы убиенных
палач в местах уединенных
(подальше от зевак!) тайком
закапывал, как кость собака…
Заговорить способны балка,
пустырь и лес, хотя в таком
кровавом деле всё до мелких
деталей было палачом
продумано, чтоб ни о чём
никто не догадался в веке
текущем…
По ночам палач
«работал». Подводя к оврагу
или к траншее бедолагу,
быть может, говорил: «Не плачь!
мы все там будем!»
Прижимая
к затылку жертвы пистолет
и пальцем плавно нажимая
на спуск, он думал: «До ста лет
жить буду! Бес велел!», не зная
того, что сам уже пропал,
что сам в свидетели попал…
Режим-Протей**, не оставляя
свидетелей, трудился, Русь
загнать пытаясь в «Краткий курс»!***
*Поэт – Сергей Есенин.
**Надменным член назвал Пушкин в «Гавриилиаде».
***Грозный – Иван Грозный, русский царь.
*Тройной – тройной одеколон.
**Brevi manu – без проволочек (лат.).
***Доктор Каюс – персонаж из комедии В. Шекспира
«Виндзорские насмешницы».
*Коридон и Тирсис – пастухи из «Буколик» Вергилия
(Эклога VII).
**Протей – в греческой мифологии морское божество,
способное принимать любое обличие.
***Краткий курс истории ВКП (б).