…Так неслышно подбиралась
К подоконникам весна…
Навсегда во мне осталось:
Столик, шторы у окна…
Что, казалось бы, необычного в столике у окна и шторах? При чем самых что ни есть обыкновенных, ничем не отличающихся от всех остальных? Нет, наверное, осталось во мне что то совсем другое, что тоже было там, около того окна и того столика, что не так просто было заметить. Конечно, при чем столик!…Ведь его вообще могло там не быть, а стояло бы, например, кресло… Да мало ли что еще там могло находиться?..
Так что же, все таки, это было такое, если осталось оно действительно навсегда, а если даже и не навсегда (а жаль было бы), то уж на двадцать лет точно?
Тем более, что окно находилось не в столь уж романтическом месте, а именно - в больнице. И нельзя сказать, чтоб что-то особенное там происходило. И с лучшими воспоминаниями больницы у людей ассоциируются редко. Но… У меня вот получается именно так.
А просто это было недолгое, как отпуск, путешествие пятнадцатилетнего человека из ада в рай. Не больше и не меньше. И потому это - почти фантастика, и потому стихи о столике.
Обычно наоборот получается: люди в моем возрасте очень скучают, кроме дома, еще и за школой. а из больниц мечтают поскорее выбраться. Но так уж вышло, что со школой не повезло. Бывает. Разные бывают школы. Эта - вторая из трех и единственная, где жизнь день за днем постепенно превращалась в ад, а я - в привидение. Так бывает, когда перестаешь верить во что-либо - в себя, в жизнь, в людей, в то, что может быть и даже в то, что когда-то было что-то другое. Нет, пожалуй, оставалась достаточно ощутимая вера в свою, впрочем, довольно абстрактную, звезду, которая чувствовалась где-то в тайном уголке сознания, из которого ее никто не видит и, кажется, не увидит никогда, никто из тех, с кем можно ею поделится. А человек, как известно, существо социальное, не приспособленное жить в одиночку. К тому же держать день за днем тихую моральную оборону, смотреть на сверстников, которым ты так и остаешься чужой, на учителей, которым просто больше некуда пойти работать… А жаловаться - некрасиво, так уж воспитали. Тем более, что и особенно, не на что - внешне ведь всего этого и не видно сразу, объяснять нужно. Вот от этого всего, что даже и рассказывать-то не интересно, и страдаешь себе молча, а когда долго страдаешь, превращаешься в страдальца, и больше от тебя может и не остаться ничего через некоторое время. Привидение, одним словом. В своем собственном аду.
В пятнадцать лет кажется, что так будет всегда. И готовишься провести в аду всю жизнь, уродливой, непонятой, ненужной. Готовишься к уродливой и ненужной жизни, а настроение, как известно, от этого не улучшается. Когда еще не знаешь, какая ты, присматриваешься каждый день - может, такая буду, может другая… И не дай Бог не найти однажды в себе ничего хорошего! Тогда ставишь на себе крест. Большой и жирный. И, конечно. Дальше живешь с этим крестом, а с крестом жить тяжело. Это ведь не крестик, это почти приговор.
Все становится гораздо хуже, если ходишь на музыку и учишь уроки вдвойне, и нет возможности об этом подумать, да и просто отдохнуть. Здоровье так можно подорвать запросто, и это часто происходит с людьми, даже в более разумном возрасте и по более неразумным причинам. Сейчас, через двадцать лет, я это точно знаю.
Рай, которым оказалась кардиология, находился где-то далеко-далеко, на другом конце непомерно огромного, как тогда казалось, города, в неизвестном мире, гдето между трамвайной линией, гулко звучащей по ночам, и зеленым сквером, где живет тишина. И это был другой мир. И в него приходила весна. Тоже какая-то особенная, не похожая на несколько последних.
Здесь были люди, с которыми можно было говорить. Играющие дети всех возрастов, совсем не злобные медсестры… Не коллектив - просо люди. Это казалось роскошью. Можно было, сидя вечером на подоконнике, рассказывать друг другу, многочисленные очень важные вещи, меняться песенниками и рисунками, и философствовать, как это бывает в пятнадцать лет. Можно было даже тайно влюбиться в мальчика из соседней палаты, переглядываться в коридоре и ужасно страдать, если мальчик долго не появляется в поле зрения. Хотя, конечно, кардиология не для этого - в ней как раз наоборот от сердечных страданий стремятся избавиться. Но разве тогда это было понятно? А может, просто тогда было понятно нечто большее, может, потом это нечто просто потерялось. За исключением нескольких действительно тяжело больных детей, в большинстве своем меня, слава Богу, окружали обычные вполне жизнерадостные девчонки с обыкновенными девчоночьими проблемами… Можно было хоть целый день делать прическу и чувствовать себя другой, новой, в новом пальто, беретике и новом домашнем халате, специально купленном для больницы.
Сразу за подоконником разворачивалась весна. У меня вырастали такие же, как у нее, большие белые крылья. Она входила в окно и гладила по голове. Хотелось во двор. И то, что это не всегда было можно, только усиливало взаимное, как казалось, притяжение - мое и сквера. Я была впервые свободна от поставленного на мне чужого и очень тяжелого креста, который никогда не нужно было нести.
Одна из процедур называлась ингаляцией с этонием. Надо было совершить долгое путешествие коридорами и дышать в трубочку в отдельном специальном помещении. Что такое этоний, никто из нас не знал, у него был какой-то странный, но приятный запах, и он смешивался с остальными запахами весны, становясь частью свободы, жизни и больших белых крыльев. У этония был запах апреля. И те глупые больничные песни тоже остались навсегда апрельскими. Влюбленность с ее характерной счастливой тоской, первая зелень, птичий щебет и трамвайные звонки - все это было только частью чего-то большего, того, что так трудно было разглядеть у окна возле столика…
Вернулась я другой. Наверное, стало здоровее сердце. И когда вернулась, на том месте уже не было ада. Был просто мир, привычный, на первый взгляд. В нем не изменилось, конечно ничего, но это был уже другой мир. Ведь я получила глоток чего-то свежего. Возможно этония. Только не говорите мне, что это какой-то оммония дихлорид, я все равно вам не поверю.
А столик и шторы просто находились рядом. Может быть, и не в них дело, но они тоже наверняка были волшебными, как и загадочный этоний. Когда меняются миры и вырастают крылья, без волшебства не обходится. А может, действительно все дело в нашем сердце. Может, и правда, только в нем и причина. Как бы там ни было, но я все равно назову это этонием, потому что все это было со мной. И потому, что я до сих пор не знаю другого, более подходящего, слова. Если не считать, конечно, оммония дихлорид. Но мне не нравится.
http://www.stihi.ru/avtor/nadyoja